Исай Калашников
Жестокий век
Глава 4
С низовьев Селенги дул ветер, и мутные волны накатывались на песчаную отмель. Чиледу сполз с лошади, пошатываясь от усталости, подошел к воде, лег на песок. Волна, набежав, окатила его голову и плечи, и он сел, фыркая, растер ладонями огрубевшую кожу лица. Лошадь следом за ним, волоча повод, подошла к воде, долго пила, поводя впалыми боками.
Чиледу смотрел на другой берег реки. Там на пологой сопке высился полосатый шатер, охваченный полукольцом юрт – белых, черных, серых. Над шатром трепыхался туг – хвост яка – на длинном шесте. Вот он и дома. Разве он думал, что возвращение будет таким?
Волны, накатываясь на отмель, рассыпались, вода с шипением скатывалась назад, оставляя на песке извилистую полоску пены. Голенастый кулик суетливо бегал по отмели, что-то выискивал длинным клювом в пене, опасливо косил круглый глаз на Чиледу. Лошадь, роняя с мокрой морды капли воды, вышла на берег. Чиледу не спешил переправляться. Всю дорогу он со страхом думал о встрече с соплеменниками. Его ждут с молодой женой, а он… Как он посмотрит в глаза своего отца и в глаза нойона Тайр-Усуна, одолжившего ему повозку и волов? Лучше бы его убили, чем так бессовестно ограбить. Оэлун, где ты сейчас, Оэлун?.. Зачем она спасала его жизнь? Что ему жизнь, если Оэлун не будет с ним? Может быть, ему не нужно показываться в родном курене, уйти вниз по Селенге, в Баргуджин-Токум, в земли хори-туматов – его кровных родичей?
По небу, гонимые ветром, быстро проносились взлохмаченные тучи, и редкие капли дождя падали на землю. Кажется, начиналось ненастье. Чиледу вздохнул. Не поедет он к хори-туматам. И не потому, что там вряд ли кто помнит его деда, захваченного в плен меркитами еще ребенком, не потому, что страшится дальней дороги, нет, он останется здесь, снося насмешки и презрительные улыбки, попросит у Тохто-беки воинов, вернется в кочевья тайчиутов и отобьет Оэлун. Он сегодня же пойдет к Тохто-беки.
Решив так, Чиледу быстро разделся, связал одежду в узел и приторочил к седлу, придерживаясь за стремя, вместе с лошадью спустился в воду.
На другом берегу он оделся, постоял, отыскивая тоскливым взглядом юрту отца. Дождь усиливался, уже не отдельные капли, а струи падали на землю, секли по лицу. В стойбище не было заметно никакого движения, все попрятались в юрты. Хорошо, что его никто не видит…
Пока дошел до своей юрты и расседлал лошадь, промок насквозь. Откинув полог юрты, нерешительно переступил порог. Из дымового отверстия вместе с дождевыми струями падал скупой сумрачный свет. И глаза Чиледу, не привыкшие к слабому свету, в первое время ничего не различали.
– Это ты, сынок? – слабым, почти неузнаваемым голосом спросил из сумрака отец.
Чиледу пошел на голос, опустился перед постелью отца. С мокрой головы вода поползла на шею, холодок пробежал по спине.
– Как хорошо, что ты приехал!
Теперь Чиледу видел отца. Он лежал, укрытый овчинным одеялом, седые волосы редкими прядями разметались вокруг сморщенного лица с запавшими, тусклыми глазами.
– Мне совсем худо стало, сынок. Предки зовут к себе. Думал, уж не увижу ни тебя, ни твоей молодой жены. Небо услышало мои молитвы.
– Отец…
– Подожди, сынок. Разожги огонь. Там есть немного архи4 и сушеного мяса – приготовил для встречи… И покажи мне твою жену.
Сейчас Чиледу больше, чем когда-либо, презирал себя за то, что остался жив.
– Отец, я вернулся один…
Отец приподнялся, сел. Халат на нем был расстегнут, морщинистая кожа дряблыми складками висела на выпирающих ключицах, худые руки с темными ногтями беспокойно двигались по одеялу, будто что-то искали и не могли найти.
– Это я виноват, – еле слышно произнес он. – Нельзя было ехать сейчас. Я боялся не дожить до свадьбы и торопил тебя.
– Я верну Оэлун, отец!
Старик медленно покачал головой.
Чиледу стукнул кулаком по колену.
– Верну! – Он даже думать не мог, что Оэлун навсегда осталась в кочевьях ненавистных тайчиутов.
– Эх, Чиледу… – Отец снова лег. – Ты кто – знатный нойон? Или сын могущественного хана? У тебя есть отважные нукеры? Эх, Чиледу, Чиледу… Ты всего лишь пастух Тайр-Усуна. Харачу.
– Верну! Верну! – как заклятье, твердил Чиледу. Мокрая одежда липла к телу, его бил озноб.
– Разведи огонь и выпей архи. Отдохни, – со вздохом сказал отец.
– Нет. Я пойду к Тохто-беки.
Он почти бегом пересек курень. У входа в шатер под навесом стоял нукер с коротким копьем.
– Куда разогнался? – остановил он Чиледу. – Тебя приглашали?
– Мне нужен Тохто-беки.
– Тебе нужен Тохто-беки? Но нужен ли ты ему?.. – Нукеру скучно стоять на страже в такую погоду, и он был рад возможности поболтать.
– Пропусти. Я по важному делу.
– У тебя важное дело?! – изумился нукер. – Ты скажи… Э-э, постой, ты же поехал за невестой, так? Уж не на свадьбу ли хочешь пригласить Тохто-беки? А меня? Меня почему не приглашаешь?
Чиледу отвел копье, шагнул в шатер. Нукер схватил его за руку, потянул обратно, зло прохрипел:
– Я тебе сейчас покажу!..
Шум, видимо, услышали, из шатра вышел Тайр-Усун. Молодой нойон, друг Тохто-беки, высокий, поджарый, с круглыми выпуклыми глазами, уставился на Чиледу, чуть двинул бровями.
– Ты?
– Самовольно в шатер лезет! – торопливо говорил за спиной Чиледу нукер.
Тайр-Усун слегка двинул рукой, и нукер замолчал. Чиледу встал на колени, опустил голову. Перед собой он видел гутулы5 Тайр-Усуна с загнутыми носками. Широко расставленные, твердо, всей подошвой, притиснули они к земле мягкую зелень травы.
– Что случилось?
– Меня ограбили тайчиуты. Не привез я невесту.
– А повозка?
– И быки, и повозка…
Один гутул поднялся, загнутый носок, будто клюв хищной птицы, нацелился в лицо Чиледу, и он сжался в ожидании удара. Но гутул медленно приблизился к лицу, носок поддел подбородок, поднял голову Чиледу.
– Иди за мной.
Свет, проникая в шатер сквозь красные и оранжевые полосы ткани, все окрашивал в ярко-огненный цвет, словно отблески жаркого пламени лежали на лицах людей, на их одежде. В шатре было много народу, нойоны и уважаемые старейшины племени, три жены Тохто-беки сидели полукругом, поджав под себя ноги, в центре, на возвышении из войлоков, полулежал Тохто-беки. На короткой шее Тохто-беки темнела повязка, круглую голову он держал набок, будто все время к чему-то прислушивался. Его узкие, острые, как лезвие ножа, глаза скользнули по Чиледу, вопросительно остановились на Тайр-Усуне.
– Явился наш храбрый воин, – сказал Тайр-Усун. – Поехал за шерстью – вернулся остриженным.
– Рассказывай, – приказал Тохто-беки Чиледу и, выслушав, спросил: – Почему ты не дрался? Почему никого не убил?
Чиледу смешался. Как им объяснить, почему он не мог драться с грабителями? Побоялся, что в схватке может быть убита Оэлун, потому опустил оружие. Но это оправдание и самому сейчас казалось невесомым, как дымок жертвенного светильника.
– Ему было не до драки, – сказал Тайр-Усун. – Он бежал, как дикая коза от рыси. Еще и сейчас с перепугу слова сказать не может.
– Я не трус! – торопливо проговорил Чиледу. – Дайте мне десять нукеров, и я верну свою невесту.
– Нет, смотрите, какой храбрец! Всего десять нукеров – и он вернет свою невесту, моих быков, мою повозку. А не прихватишь ли ты, Чиледу, заодно и грабителей? Ты запомнил их? Не спутаешь с другими? – Круглые глаза Тайр-Усуна стали злыми.
Обида тупой иглой вошла в сердце Чиледу. Нойона бесит потеря быков и повозки – это такая малость по сравнению с тем, что потерял он. Ища сочувствия, обвел взглядом лица людей, но ничего, кроме любопытства, эти лица не выражали, и, не замечая злой язвительности Тайр-Усуна, он ответил:
– Ничего я не спутаю. Рыжего Есугея запомнил на всю жизнь.
При упоминании имени Есугея Тохто-беки резко сел и весь скривился от боли. К нему подскочили жены, попытались уложить, но он отстранил их властным жестом.
– Это Есугей отобрал твою невесту?
– Да, этим именем он назвал себя.
– Почему ты не убил его? За эту услугу я наградил бы тебя табуном коней и дал в жены пять лучших красавиц. Не будет мне жизни на земле, пока не вырву его печень! Нойоны и старейшины, мои раны подживают, скоро смогу держаться в седле. Готовьте коней и оружие.
Никто не отозвался. Чиледу, ободренный словами Тохто-беки, с надеждой ждал, что скажут лучшие люди племени. Время шло, молчание затягивалось, и Чиледу обостренным чутьем уловил в этом молчании скрытое сопротивление порыву Тохто-беки.
– Вы снова молчите? – Горестные складки легли возле полных губ Тохто-беки. – Едва я начинаю этот разговор, вы втягиваете язык в гортань. Разве кровь моего отца и вашего повелителя Тудур-билге не взывает о мести? Разве боль моих ран не стала вашей болью? Или вы, как старая крыса Амбахай-хан, считаете, что мои раны лишили меня мужества? Так знайте: жар из ран переселился в мое сердце. Он сжигает меня. Только вражья кровь угасит этот огонь!
Шаман Турчи, сухонький старик с темным, словно обугленным, лицом, поднял на Тохто-беки красные, воспаленные глаза.
– Кто усомнится в твоей храбрости и решимости победить врагов? Но над всеми нами воля вечного неба. Я семь дней не принимал пищи, не видел дневного света. Я просил духов открыть мне тайну будущего. И духи услышали мой голос. По воле вечного неба ты будешь знаменит и славен, наше племя богато и многолюдно, лесные и степные народы будут покорны твоему слову. Но… Духи хотят, чтобы ты был терпелив и осторожен. Ожидание – твое лучшее оружие.
– Скажи мне, премудрый Турчи, чего я должен ждать? – вежливо спросил Тохто-беки.
– Этого я не знаю. – Турчи стянул на лбу мелкие морщины, зажмурился, забормотал невнятно: – Темную ночь сменяет светлый день, гнилое дерево молодой росток. Во мраке ночи не вденешь нить в ушко иглы, из трухлявого ствола березы не сделаешь тележную ось. – Шаман открыл глаза. – Жди рассвета. Жди, когда молодой росток станет стройным деревом.
Чиледу видел: слова шамана не по душе Тохто-беки, но он не осмеливается вступать с ним в спор, покусывает губы, сердито дергает угол толстого войлока. Его голова скособочилась еще больше, почти легла на плечо. Жены о чем-то шепчутся и скорбно вздыхают. Выпуклые глаза Тайр-Усуна спокойно смотрят на Тохто-беки, на его жен, на шамана. И Чиледу начинает казаться, что не Тохто-беки, а нойон Тайр-Усун здесь главный.
– Можно сказать мне? – спросил Тайр-Усун.
– Говори.
– Я думаю, премудрый Турчи внятно передал нам все, что открыли ему духи. И нам, если мы не хотим навлечь на себя гнев неба, не следует до поры обнажать меч. Но и ждать бездельно тоже не следует. Надо искать себе сильных друзей.
– Не направить ли нам послов к государю найманов? – несмело предложил нойон Кудун-Орчан. И, поскольку ему никто не возразил, продолжал уже более уверенно: – С ним считаются даже тангуты и уйгуры, его побаиваются кэрэиты. Будет нашим покровителем – кто сравнится с нами в силе?
– Станет нам помогать хан найманский! – пренебрежительно отмахнулся от Кудун-Орчана Тохто-беки. – Он спит и видит наш улус под своей рукой. Если уж искать помощников, то не здесь, а в стране кэрэитов. Как вы знаете, после смерти хана кэрэитов Курджакуз-Буюрука страну поделили между собой четыре его старших сына. И теперь каждый хочет захватить власть над другими. Одному помогая, другого осаживая, мы добьемся того, что властителем кэрэитов станет тот, кто будет нашим другом.
– Ты умен и дальновиден, – похвалил Тохто-беки шаман Турчи.
Соглашаясь с ним, нойоны, старейшины дружно закивали головами.
Чиледу понял, что все они напуганы последним поражением и ни за что не решатся начать войну с тайчиутами, будут обхаживать соседние племена, а это затянется, быть может, на годы. Тогда прощай Оэлун.
Не смея вступать в разговор, он умоляющими глазами ловил взгляд своего хозяина Тайр-Усуна. Но о нем, кажется, все забыли. У Тайр-Усуна были свои заботы.
– Нам надо ехать в Баргуджин-Токум, – сказал он.
– Там племена малочисленны, какая от них польза? – перебил его Кудун-Орчан.
– Мал жаворонок, да петь умеет, ворон большой, но только каркает! – поучающе сказал Тайр-Усун. – Воины лесных народов находчивы и отважны. Но дело не только в этом. Нигде нет таких искусных звероловов и охотников, как в Баргуджин-Токуме. И только там добывают самый прекрасный мех. Нам нужны шкурки соболей. Много шкурок. Шелковистым мехом и мягким словом мы сделаем с кэрэитами то, чего невозможно добиться острым мечом.
По натянутому полотну шатра стучал дождь, шумел ветер. В мокрой одежде, продрогший, никому здесь не нужный, Чиледу сам себе казался бродячей собакой, терпеливо ожидающей подачки с чужого стола. Он громко кашлянул.
– Ты еще здесь? – удивился Тохто-беки.
– Дайте мне десять воинов! – Чиледу приложил руки к груди. – Я змеей проползу по траве… Я вернусь с Оэлун. И Есугея или его голову привезу.
Тохто-беки опередил Тайр-Усун. Он сказал:
– Есугея ты не привезешь ни живого, ни мертвого, но осиное гнездо разворошишь.
Тохто-беки жестко добавил:
– Ты бежал от врагов быстрее, чем суслик от коршуна. Я тебе не доверю сейчас даже десять захудалых меринов. Иди.
– Я не могу… Я прошу…
– Прочь! – рявкнул Тохто-беки.
Все еще не веря, что его надеждам пришел конец, Чиледу не двинулся с места. Кудун-Орчан вскочил, подтолкнул его к выходу и пинком вышиб из шатра. Чиледу поскользнулся на мокрой траве, упал лицом в лужу.
Нукер под навесом оскалил зубы.
– Это тебе свадебный подарок, да?
Глава 5
Наступила осень. По утрам на траву ложилась уже не искристая роса, а колючая седая изморозь.
Тайчиуты перекочевали в предгорья Хэнтэйского хребта. Здесь не было бескрайних степей, как на родине Оэлун. Пологие холмы, горы, покрытые лесом, а меж ними речные долины с густой и высокой травой. Горы и леса угнетали Оэлун, мир казался ей темным, мрачным, таящим в себе немую угрозу. Целыми днями она сидела в своей юрте. Вечером, накинув на плечи шубу, выходила наружу, садилась под старой сосной, смотрела на яркие звезды, на искры, вылетающие из дымовых отверстий юрт. В эти часы ей казалось, что она дома. Вот сейчас в центре куреня вспыхнет большой общий огонь, к нему соберутся люди, и старый улигэрч6 поведет неторопливую, затейливую речь о багатурах и чудищах, о добрых и злых духах.
О, как она любила такие вечера, с каким трепетом впитывала в себя красочный, жутковатый мир улигэров. В детстве после этих вечеров долго не могла заснуть. С головой забивалась под овчинное одеяло, прижималась к теплому боку матери и, слушая таинственные шорохи ночи, тихо вздрагивала от сладкого страха. Повзрослев, перестала бояться сказочных чудовищ. Все больше и больше в улигэрах ее занимали подвиги бесстрашных багатуров. Нередко во сне к ней приходил храбрый красавец в золотых доспехах, брал ее на руки, и на чудо-коне они летели над степью к сияющим звездам.
Теперь ей снится только Чиледу. Каждый раз она видит его в грязной, изорванной одежде, с разбитым в кровь лицом. Есугей ни разу не приснился. Она боится его возвращения, не хочет думать о нем, но все равно думает нисколько не меньше, чем о Чиледу. И порой происходит непонятное: Есугей и Чиледу сливаются в одно лицо, и тогда ей кажется, что она безнадежно перепутала сон и явь, быль и сказку и скоро сойдет с ума.
Сидеть под старой сосной при свете звезд Оэлун любила еще и потому, что безотчетно ждала: когда-нибудь из темноты бесшумно возникнут всадники, посадят ее в седло, и она навсегда уедет отсюда. Сейчас, когда многие мужчины ушли воевать с татарами, а те, что остались, тревожатся лишь об одном: с чем вернутся воины – отягощенные добычей или искалеченные, к чему готовиться – к радостному пиру или печальным поминкам, – сейчас, как ей думалось, уйти отсюда было бы не трудно. Она ждала Чиледу не день и не два, потом поняла, что он не приедет за ней, и думать об этом перестала, но безотчетное ожидание жило в ней против воли.
Оэлун никто ничем не обременял. Хоахчин и ее братишка Хо, тихий мальчонка, смешно выговаривающий монгольские слова, исполняли любое желание. На людях они держались с ней рабски предупредительно, но стоило остаться одним – оба преображались. Хоахчин без умолку болтала, смеялась, гримасничала. Хо, слушая сестру, чуть улыбался. Он был большим любителем делать разные безделушки. То вырежет телегу, точь-в-точь как настоящую, только маленькую, умещается на ладони, то такую же юрту, то сплетет из ивовых прутьев красивую коробку. И все, что бы ни сделал, дарит Оэлун.
Без них Оэлун зачахла бы от одиночества. К ней почти никто не заходил. Все были вежливы, почтительны, но ее юрту обходили стороной. Лишь брат Есугея Даритай-отчигин (как младший в семье, он остался охранять стада и юрты) время от времени заходил к ней, спрашивал, не нужно ли чего, и принимался рассуждать о делах племени. Как поняла из его слов Оэлун, тайчиуты объединяли вокруг себя много других племен. У каждого племени свои нойоны, но всеми ими правит хан. Сейчас место Амбахай-хана занял Хутула.
– А ты знаешь, кто такой Хутула? – Даритай-отчигин лучил у глаз морщинки. – Тебе посчастливилось. Наш род, род Кият-Борджигинов, из всех потомков праматери Алан-гоа самый прославленный. Кто был избран на курилтае первым ханом? Наш дед Хабул. Кто правит нами сейчас? Брат нашего отца Хутула. Кто будет править после него? Может быть, кто-то из сыновей Хутулы, а может быть, кто-то из нас, сыновей Бартана. – Даритай-отчигин горделиво расправлял узкие плечи.
Он приходил в юрту Оэлун, будто хозяин, зло и визгливо кричал на Хоахчин, за самую малую провинность стегал плетью Хо. Устав от криков и рассуждений о своем прославленном роде, он умолкал и посматривал на Оэлун так, что у нее вспыхивало лицо, ей хотелось плотнее запахнуть полы халата. Весь он, маленький, худотелый, с тонкими, женскими ручками, с масленым блеском в щелочках хитрых глаз, был ненавистен Оэлун, но она молча терпела его. Однажды терпение кончилось.
Как-то Даритай-отчигин по своему обычаю стал рассуждать о делах своего рода.
– Все заботы на мне. Братья воюют, наводят на свои имена золотой блеск славы, а я тружусь с утра до ночи, подгоняя ленивых харачу. Какая мне в этом радость? А если братьев убьют, тогда уж и вовсе все на меня ляжет. Твой Есугей, как безумный, лезет в самое горячее место…
Оэлун не то чтобы забыла обещание Есугея – в случае его смерти будет отпущена домой, – она почему-то ни разу не подумала, что он может быть убит. Но сейчас, слушая Отчигина, вдруг представила себе, что Есугей мертв… Она сразу покинет эту юрту, этих людей. Вот только Хоахчин и Хо будет жалко. А может быть, слуг отдадут ей?
– Тебе что-нибудь говорил Есугей обо мне, когда уезжал? – спросила она Отчигина.
– А что он должен был говорить? – прижмурился Даритай-отчигин.
– Ну, если он… Если его убьют, то…
– Что тут говорить! – перебил ее Даритай-отчигин. – Обычая не знаешь? Его убьют – остаюсь я. Ты будешь моей женой.
– Но я не жена Есугея! Почему я должна перейти к тебе?
– Не жена, так невеста.
– И не невеста!
– Будь ты хоть его собакой, это все равно.
Такого Оэлун не ожидала, вспыхнула:
– Ты врешь, что он тебе ничего не говорил! Врешь, маленький и зловредный хорек!
– Что ты сказала? Что ты сказала? – Даритай-отчигин побелел, его глаза-щелки открылись, и Оэлун впервые разглядела, что они серые с зеленью, как у Есугея.
– Я тебе еще и не то скажу!
– А это видела? – Даритай-отчигин поднял плеть. – Я тебя сейчас научу почтительности! Ты у меня навек запомнишь!..
Оэлун выхватила из очага горящую головню, пошла навстречу ему.
– Уходи отсюда, пока не выжгла твои белые глаза!
Даритай-отчигин попятился, задом вывалился из юрты, Оэлун вслед ему бросила головню.
Немного погодя пришла Хоахчин. Она все слышала, видела позорно отступающего Даритай-отчигина, ее распирало от смеха, она пыталась сдержаться, но это ей не удалось. Зажала рот руками, перегнулась пополам, затряслась, всхлипывая.
Оэлун какое-то время смотрела на нее сердито, потом тоже засмеялась. Впервые за все время, как попала сюда, ей стало весело, вспышка гнева свежим ветром омыла душу.
Перестав смеяться, Хоахчин быстрым испуганным шепотом спросила:
– Что теперь будет? Ой-е, пропала твоя голова!
– Ничего со мной не будет! Не боюсь я их.
Хоахчин с восхищением смотрела на нее и качала головой.
– Красивая фуджин, о-о, какая красивая! Я так тебя люблю! – И тут же улыбнулась. – А он-то, он-то… Задом, задом… Ой-е! Ой-е!
И снова покатилась со смеху.
В дверь просунулась недоумевающая рожица Хо.
– Иди отсюда! – прогнала его Хоахчин.
Оэлун поправила в очаге дрова, присела перед огнем. У нее на родине дров нет, там жгут сухой навоз – аргал. Он горит ровным, спокойным пламенем. Огонь в очаге не буйствует, как здесь. Все здесь иное, даже огонь.
– Хоахчин, если я выберусь отсюда, ты поедешь со мной?
– Нет, фуджин, тебе не выбраться отсюда, – вздохнула Хоахчин. – Я бы поехала…
– А тебе хочется домой, Хоахчин?
– Домой? – Она закрыла глаза. – Я не знаю, фуджин. Там мне жилось плохо. Ой-е, как плохо! Но там отец. Он уже старик. Он так надеялся на меня и на нашего Хо. Теперь у отца никого нет.
– Я буду молить небо, чтобы…
Оэлун недоговорила. В курене возник шум, послышались крики, топот множества ног. Она выглянула из юрты. Люди бежали мимо, вверх по пологому склону сопки, возбужденно размахивали руками.
– Едут! Наши едут!
– Ну вот, – сказала она, – вот…
Примчался Хо, позвал:
– Пошли смотреть!
– Пошли, – сказала и Хоахчин.
Они поднялись на сопку. С ее круглой, поросшей степной полынью макушки видна была долина, прорезанная высохшей речушкой. По долине узкой лентой двигалось войско. Впереди конники, за ними закрытые и открытые повозки и повозки с неразборными юртами, за обозом снова конные. Пыль, поднятая множеством копыт и колес, густым облаком вползала на противоположный склон долины, там, на вершине склона, в лучах предзакатного солнца становилась розовой, и Оэлун казалось: вся долина охвачена пожаром. Тревожная теснота сдавила ее сердце.
Всадники приближались. Уже можно было разглядеть их лица, и толпа на сопке притихла в напряженном ожидании. Тишину разрушил звонкий детский голос.
– Эцэге!7 Эцэге! – ликующе завопил мальчишка и бросился вниз, навстречу всадникам, его догнала мать, за ручонку потащила назад.
Усталые лошади медленно поднимались в гору, скрипела под копытами кремнистая земля. Оэлун вглядывалась в темные от пыли незнакомые ей лица воинов. Есугея среди них не было. Всадники поднялись на сопку, встречающие облепили их со всех сторон, и нестройная, бурливая толпа покатилась в курень. Оэлун потеряла где-то Хоахчин, выбралась из толпы и пошла в свою юрту.
Курень шумел на тысячу голосов: смех, плач, крики, звон стремян и оружия, скрип повозок и стук копыт – все сливалось в сплошной неутихающий гул. Оэлун то садилась у очага, то вскакивала, беспокойно вслушиваясь. Неужели Есугей погиб? Сейчас она не знала, радоваться ей или горевать. Если погиб, что ждет ее? «Неужели отдадут Отчигину? О вечное синее небо, о великая мать-земля, чем я прогневила вас, за что мне такая доля?»
Хоахчин ворвалась в юрту.
– Везут! Ой-е, везут! – заметалась, раскидывая постель.
Перед юртой остановилась повозка. Нукеры осторожно сняли с нее Есугея. Ими распоряжался высокий старик с реденькой седой бородкой. Хоахчин успела постлать постель. Старик сам проверил, мягкие ли войлоки, поднял выше изголовье. Нукеры уложили Есугея, укрыли одеялом. Оэлун приподнялась на носках, через плечи нукеров глянула на Есугея. Бледный, скуластый, он лежал с плотно закрытыми глазами, на виске рядом с рыжей косицей быстро-быстро билась синяя жилка. Живой.
Нукеры ушли. Старик приказал Хоахчин вскипятить воды, поманил пальцем Оэлун.
– Помоги мне.
Он заставил ее поддерживать голову Есугея, сам начал осторожно снимать с его груди грязную, со следами ссохшейся крови повязку. Чуть ниже ключицы темнела широкая рана. Оэлун зажмурилась, отвернулась.
– Боишься? – спросил старик. – Привыкай.
Промыв рану теплой водой, он отвязал от своего пояса кожаный мешочек, достал из него сухие зеленые листья, подержал их над кипящим котлом и, что-то нашептывая, залепил ими всю грудь Есугея. Тот не приходил в себя, тихо, сквозь стиснутые зубы, постанывал; его голова была сухой и горячей. Старик перевязал рану чистой холстиной, заварил в котле какие-то корни и, остудив, напоил раненого.
– Теперь ему будет легче. – Он впервые внимательно посмотрел на Оэлун. – Твои глаза полны печали. Не горюй, дочка, не иссушай свое сердце. Путь каждого из нас предопределен небом. Тут уж ничего не поделаешь. – Помолчал. – Немного погодя ты еще раз дай ему попить этого отвару. Я приду рано утром.
Ночью Есугей начал бредить. В бешенстве выкрикивал какие-то непонятные слова, пытался подняться. Оэлун позвала Хоахчин, они вдвоем прижали его к постели, но он все порывался встать.
– Тише, ну, тише, – вполголоса уговаривала его Оэлун.
Он затих, прижал ее руку к щеке и отчетливым шепотом произнес:
– Эхэ!8 Эхэ-э! – застонал капризно-жалобно, как маленький ребенок.
Хоахчин держала над головой светильник и, всхлипывая, говорила:
– Бедный господин! Ой-е, как ему больно!
Оэлун уже не думала о себе. Недавние мысли о своем будущем отлетели прочь. Перед ней был слабый, умирающий человек, и она не хотела, чтобы он умирал, чтобы ему было больно и тяжело. Она гладила Есугея по жестким рыжим волосам, по пылающим щекам, а он все крепче прижимал ее руку, будто эта рука могла помочь ему выбраться из небытия.
Неизвестно, сколько дней и ночей пролежал он в беспамятстве. Уже мало кто надеялся, что он сумеет подняться. Лишь старик Чарха-Эбуген был спокоен.
– Есугей не умрет. Будет жить Есугей.
Перед юртой он воткнул в землю копье с насаженной на него черной войлочной лентой – знак того, что здесь находится тяжелобольной и вход в юрту воспрещен. Все заботы о больном легли на Оэлун и Хоахчин. Бессонные ночи измучили их. Оэлун потеряла всякое понятие о времени. И когда Есугею стало лучше, она с удивлением увидела, что пришла зима. Над землей, убеленной снегами, разгуливали злые вьюги. Ветер свистел в ветвях старой сосны, ее ствол тяжко, натужно скрипел, хлопья снега падали в дымовое отверстие юрты и, не долетая до пола, исчезали, расплавленные жаром очага.
Пока Есугей был на грани жизни и смерти, ее сердце переполняла острая жалость, но едва он начал поправляться, как прежнее чувство отчуждения вернулось к ней. Правда, это чувство не было таким острым, как в то время, когда он привез ее в свою юрту, что-то все-таки надломилось в ней. Иногда она думала, что если бы он, а не Чиледу, посватал ее на родине, все было бы по-другому. Но он привез ее, положив поперек седла, как вор, похитивший овцу.
По утрам, едва проснувшись, Есугей отыскивал ее взглядом и звал к себе. Она садилась у его постели, опускала глаза.
– Ты почему все время молчишь?
Она пожимала плечами – ну что ему скажешь?
– Мне все время казалось, что рядом моя мать.
– Да, я это знаю. Ты часто звал ее.
– А это была ты. И ты очень похожа на мою мать.
– Да, все женщины похожи друг на друга.
– Ты обижаешься на меня?
Оэлун ничего не ответила. А он все настойчивее спрашивал об этом. Однажды, потеряв терпение, рассердился:
– Ты что же, всегда такой будешь? Я тебя не понимаю. Если ненавидишь меня, то почему не помогла перебраться к предкам? Сделать это было очень легко.
– Зачем? Чтобы стать женой Даритай-отчигина?
– Кто тебе сказал это?
– Сам Даритай-отчигин.
– Помоги мне сесть. – Опираясь на ее плечо, он приподнялся, стиснул зубы, посидел так, унимая боль, приказал: – Пошли Хо к Даритай-отчигину. Пусть он идет сюда.
Даритай-отчигин, увидев Есугея сидящим, зажмурился в счастливой улыбке.
– Уже встаешь, мой любимый брат!
– Уже встаю. Скоро буду крепко держать в руках плеть… Я что тебе говорил, когда уезжал?
– Ты много говорил. Но я все исполнил.
– Об Оэлун я тебе что говорил?
– Чтобы я берег ее, не позволял никому обижать. Все твои золотые слова помню.
– Что еще говорил?
– Еще? Чтобы все у нее было: еда, питье, одежда. Разве не так, дорогая невестушка?
– А если я буду убит, что ты должен был сделать с Оэлун?
– Я должен был отправить ее домой.
– Ты сказал ей это?
– Что я, без головы! – обиженно вскинулся Даритай-отчигин. – Она бы только и думала, чтобы ты умер.
– Рыбу не поймаешь за хвост, тебя не уличишь в криводушии, – устало сказал Есугей. – Но когда-нибудь твоя хитрость обернется против тебя самого. И горько тогда будет, и никто не захочет тебе помочь.
Выпроводив брата, Есугей сказал Оэлун:
– Такой уж он есть, другим его, наверное, не сделаешь… – Задумался, помолчав, заговорил о другом: – Жизнь наша трудна, полна опасностей. Людская вражда укоренилась в степях. Чуть зазеваешься – твои стада захватят, твою юрту ограбят, тебя убьют или сделают рабом. Сейчас мы должны быть ближе друг к другу, человек к человеку, род к роду, племя к племени. Только так мы выживем. Но этого очень многие не понимают. Каждый думает лишь о себе. Мы слабеем, а враги усиливаются. Злокозненные татары за наши головы, за нашу кровь получают от Алтан-хана китайского шелковые ткани и железные котлы. А мы не можем как следует посчитаться с ними. Трудные времена настают, Оэлун. Будь со мною рядом. Забудь свои обиды. Ты мне очень нужна, Оэлун. Без тебя я как меч без рукоятки, как седло без стремян. Ты вернула меня к жизни, в твоей воле сделать меня сильнее.
Оэлун чувствовала, что все его слова – от сердца. Да, он нуждается в ней, она ему нужна… Видно, небо предопределило ее путь, и надо ли противиться предопределению?
Есугей поправлялся быстро. Едва начав ходить, он потребовал лошадь. Оэлун поехала с ним. Лошади шли шагом. Ослепительно сверкали заснеженные сопки, в морозной тишине звонко бренчали удила, из лошадиных ноздрей струился горячий пар и серебристой изморозью ложился на гривы. Оэлун тронула поводья, лошадь перешла на рысь, потом понеслась галопом. Холодный ветер обжег щеки, выжал из глаз слезы, но Оэлун все подстегивала лошадь и мчалась по всхолмленной сверкающей равнине. Стремительный бег скакуна рождал ощущение воли, и сердце сжималось от пронзительной радости.
Лошадь замедлила бег. Оэлун оглянулась. Есугей остался далеко позади – черная точка на белом снегу. Если бы так вот можно было умчаться от своей судьбы!