Ирса Сигурдардоттир
ДНК
Мужчина рывком поднимает ее и трясет так, что мозг начитает бултыхаться в голове. В глазах темнеет, но она боится, что виной тому не скотч – видимо, просто отключилось зрение. Слух какое-то время тоже воспринимает все как через вату, но проясняется, как только незнакомец, притянув ее к себе, приступает к истории, которую обещал. Или которой угрожал.
Окончив рассказ, он встает, переворачивает Элизу на спину и, чтобы та не попыталась снова убежать, упирается ей в грудь коленом. Затем снова берется за скотч и начинает оборачивать его вокруг ушей и носа Элизы. Круг за кругом. Она слышит, как трещат ушные хрящи, но звуки, исходящие от носа, гораздо хуже. И боль сильнее.
Давление на грудь уменьшается. Через скотч Элиза слышит неясный звук где-то около дверей, и до нее доходит, что за устройство мужчина притащил с собой, – оно не вызвало в ней страха. Но когда незнакомец возвращается и снова берется за нее, Элиза понимает, что была слишком наивной…
Глава 2
Хельги опаздывал на работу. Он плохо спал ночью, постоянно вскидываясь от каких-то странных звуков, которые исчезали, как только он садился на кровати, и когда ему наконец удалось толком заснуть, просыпаться уже никак не хотелось. Четыре раза он вырубал звонок будильника в своем телефоне, но на пятый тот отказался слушаться и пиликал до победного.
Сегодня у Хельги было совещание – может, и не самое решающее в его карьере, но тем не менее очень важное. Он работал в охранном агентстве, а Департамент госзакупок недавно объявил конкурс на снятие старой и установку новой системы безопасности в большом доме престарелых. На совещании планировалось доработать и утвердить предложение агентства, которое нужно было сдать в Департамент не позднее полудня. Весь вчерашний вечер Хельги потратил на вычитку текста, и теперь бумаги, которые он нес в руках, были сплошь испещрены его пометками.
Ветер накинулся на него, едва он успел бросить в чуть приоткрытую дверь дома прощальное «пока!». Его жене Ведис сегодня не надо было спешить; она преподавала в гимназии датский язык, и ее первый урок начинался в 10 утра – видимо, школьные власти считали неразумным грузить старшеклассников датской грамматикой спозаранку в пятницу. У Хельги не было времени дожидаться, пока супруга выйдет чмокнуть его на прощание. Покрепче зажав в руке пачку бумаг, чтобы ее не растерзал ветер, он припустил к машине и вздохнул с облегчением, лишь когда захлопнул за собой дверь, а документы, в целости и сохранности, шлепнулись на пассажирское сиденье. Если дорожный трафик не подведет, он доберется до работы вовремя.
Мотор дружелюбно заурчал, и машина тронулась с места, Хельги довольно улыбнулся – кажется, успевает… Но, еще не вырулив с подъездной дорожки, был вынужден ударить по тормозам. Прямо посередине улицы стояли дети из соседнего дома – Стефаун и Баурд – в одних пижамах и босиком. На улице было холодно, в лучшем случае около нуля, к тому же ветер… О чем думают их родители? Мальчишки выглядели потерянно; стояли, съежившись в два комочка, беспомощно уставившись на него. Это что, какая-то шутка? Нет! Только не это, только не сегодня! Хельги бросил взгляд в сторону дома соседей – в слабой надежде увидеть бегущих к пацанам Сигвалди или Элизу, – но там никого не было, а дверь в дом закрыта. Обе машины стояли у дверей гаража – значит, родители мальчишек должны быть дома. Может, у них выдалась такая же бессонная ночь, как и у него, и теперь они всё проспали?
Хельги решил, что нужно просто осторожно объехать детей и продолжить свой путь. Потом он мог позвонить Ведис и сказать, что увидел мальчишек в зеркало заднего вида, но вроде как не совсем уверен, мог и ошибиться, и попросил бы ее сходить к соседям и проверить.
Неожиданно младший разревелся. Вот черт! Не бросишь же рыдающего малыша на дороге. И все же… Хельги прекрасно сознавал, насколько важным было совещание, на которое он так спешил. Дела в агентстве шли не ахти; если в ближайшее время не заполучить новые перспективные заказы, дойдет до увольнений. А если контракт сорвется по его вине, не трудно догадаться, кого уволят первым.
Очень медленно, как только мог, он тронулся с места и, мягко повернув руль вправо, плавно обогнул оторопело уставившихся на него братьев. Младший от удивления даже реветь перестал. Мальчишки были в том счастливом возрасте, когда все взрослые в их сознании хорошие. Кроме, естественно, плохих людей, которые были совсем не похожи на этого их обыкновенного соседа. Да, им еще многое предстояло постичь в этой жизни…
Объехав мальчишек, Хельги добавил газу и позвонил жене.
* * *
Похоже, у полицейского сегодня был не самый лучший день его жизни. Он постоянно вздыхал, а в перерывах между вздохами совершал длинные и печальные выдохи. Это был немолодой, много повидавший на своем веку человек. Он выглядел покрасневшим от смущения – из-за широко раздавшейся по обе стороны носа капиллярной сеточки. Они с напарником первыми прибыли сюда после звонка женщины, сообщившей, что у нее находятся дети соседей и что она не знает, что с ними делать. Судя по описанию звонившей, не было основания вызывать наряд полиции – все указывало на то, что родители просто спали, а дверь за детьми случайно захлопнулась. На деле все оказалось не так, и теперь пожилой полицейский пытался объяснить обстоятельства их вызова прибывшей на место оперативной группе. Его напарник, проработавший в полиции всего лишь месяц, уже вернулся в участок. Ступеньки ведущего в дом крыльца все еще «благоухали» содержимым его желудка.
– Соседка сначала пришла сюда вместе с мальчиками – стучала, звонила. Она слышала звонок внутри дома, но решила, что тот, видимо, был слишком слабым, чтобы разбудить кого-либо. Она была уверена, что родители мальчиков спали, так как обе их машины стояли у дома. – Уткнув кулаки в грузные бедра, полицейский покачал головой: – Но оказалось, что нет… Мальчики ничего не знали, проснулись сами и обнаружили, что заперты снаружи в своей комнате. И сколько ни стучали, им никто не открывал. Тогда они вылезли на улицу через окно…
– Продолжайте.
Следователя звали Хюльдар, и он старался незаметно держаться подальше от своего коллеги. Горячий поток нескончаемых выдохов пожилого полицейского указывал на то, что тот ел на завтрак чеснок – и, кажется, только чеснок. Хюльдар с удовольствием открыл бы окно, если б не нужно было сохранять место преступления нетронутым. Впрочем, вряд ли открытое окно сейчас помогло бы – в этом постарался молодой напарник полицейского.
Через окно Хюльдару было видно, как другой следователь и его главный помощник, Рикхард, то и дело подносил руку к носу с намерением зажать его, но вовремя спохватывался. Это было разумно с его стороны – и без того хватало поводов для подколок со стороны коллег.
Хюльдар, наблюдая, как Рикхард с палкой в руках медленно продвигался вдоль облетевшей живой изгороди в поисках каких-нибудь следов, уже в который раз задался вопросом, что вообще этот человек делает в полиции. Ему бы впору сидеть в министерстве, а не лазить по кустам на месте убийства. Отличный костюм и удлиненное пальто совершенно не вязались с этой обстановкой. Такой прикид еще подошел бы для отдельного кабинета в отделении, да и то с натяжкой. Что уж тогда говорить о неизменно безупречной, никогда не отраставшей стрижке и идеально ухоженных руках… К опрятности и адекватности внешнего вида работников полиции предъявлялись строгие требования – им, например, было запрещено красить волосы и бороду в оранжевый цвет, – но Рикхард превзошел всех.
Оба его родителя были судьями, и сам он почти закончил юридический факультет, но на последнем курсе вдруг резко сменил направление и поступил в школу полиции. По его собственным словам, вдруг почувствовал необходимость сменить обстановку, а юридический, мол, закончит позже. Но это его «позже», видимо, было в каком-то необозримом будущем. Похоже, Рикхард вообще не собирался уходить из полиции, несмотря на постоянные косые взгляды коллег и плохую переносимость сопутствующих работе следователя кошмаров.
В ситуациях как сегодня он старался заниматься тем, что позволяло ему держаться подальше от сцен насилия. Вот и теперь прочесывал сад – по холоду, в совершенно не подходящей для этого одежде. Хюльдар ничуть не удивился бы, если б Рикхард, вытащив влажную салфетку, вдруг принялся тщательно вытираться со всех сторон.
Впрочем, в последнее время он немного расслабился со своей чистоплотностью. Сегодня утром, например, явился на работу с крохотным обрывком туалетной бумаги на шее. Если бы при бритье порезался кто-то другой, никто на это и внимания не обратил бы, но тут у Хюльдара от удивления невольно поползли вверх брови.
Виной этому, по всей видимости, были семейные проблемы. От него недавно ушла жена – вскоре после третьего выкидыша, – и все в его жизни полетело под откос. В такой ситуации мог любой сломаться, и Рикхард, наверное, не был исключением – достиг своего предела, и теперь на его идеальной поверхности начали появляться трещинки. Хотя вряд ли – он стойко перенес уже несколько бурь в своей личной жизни, не оставивших на нем никакого видимого следа. Скорее всего, так будет и сейчас. Трижды Рикхард с гордостью объявлял коллегам, что будет отцом, и трижды позже шептал Хюльдару, что у жены случился выкидыш. В двух первых случаях Хюльдар чувствовал к нему жалость, а в третий раз почувствовал облегчение.
Он наблюдал за напарником, сосредоточенно соскабливающим палочкой приставшие к туфлям листья, и в его памяти неожиданно всплыл образ бывшей жены Рикхарда – такой же идеальной во всем. Слегка покраснев, Хюльдар повернулся к своему дышащему чесноком собеседнику.
– После опроса соседки мы тоже пришли сюда и попытались разбудить родителей, но никто не открывал и из дома не доносилось никаких звуков. Пока мой напарник Халлдор ждал у двери, я обошел вокруг дома и заглянул во все не задернутые гардинами окна, но не увидел ничего подозрительного и, к сожалению, ни одного человека. Окно в спальню родителей было задернуто; они могли просто очень крепко спать. Но когда я не получил никакой реакции на мой стук в окно, мне стало неспокойно. Окно в комнату мальчиков было открыто, но ни я, ни Халлдор не смогли в него протиснуться.
– Я понимаю, – Хюльдар кивнул, не отрываясь от записной книжки. – А потом?
Пожилой полицейский в раздумье пошевелил бровями, вспоминая, не упустил ли чего-нибудь.
– Мы позвонили на оба мобильных номера, зарегистрированных по этому адресу; домашнего телефона здесь, похоже, нет. Один мобильный зарегистрирован на Элизу Бьяртнадоттир, а другой – на ее мужа, Сигвалди Фрейстейнссона[2]. Ни один не ответил. Телефон Сигвалди почти сразу переключился на автоответчик, а телефон Элизы вообще не отвечал. Я попробовал набрать несколько раз, но не услышал, чтобы он звонил в спальне. Мне показалось это странным – ведь телефоны обычно находятся в том же месте, где и люди, правильно?
Хюльдар не нашелся что ответить на этот странный вопрос, а полицейский продолжил:
– На этом этапе я предположил, что машины могли быть неисправны, и один из супругов уехал на работу на такси, а другой остался дома и проспал. Также подумал, что телефон оставшегося мог разрядиться, поэтому и будильник на нем не сработал и не разбудил спящего. Либо это, либо что-то случилось с оставшимся дома родителем. Ну, или с телефоном. Может, человек поскользнулся в душе с телефоном в руке или что-то в таком духе…
– Я понимаю, это возможно. – Тут Хюльдар слукавил: ему просто не хотелось вступать в дискуссию. Ну кто принимает душ с телефоном в руке? И почему тогда телефон жены не переключился на голосовую почту, если он разрядился или был сломан?
– Соседка также сказала, что у них еще есть дочь, и я предположил, что она могла уехать с одним из родителей на такси и в данный момент находится в школе. Мы знали, что девочки не было в доме, ее кровать оказалась пустой, и, хотя мы много раз звали ее по имени, никто не отозвался. Но когда мы позвонили в школу, оказалось, что она туда не приходила. Тогда и решено было начать розыск. Часть прибывшей на место бригады начала прочесывать ближайшую к дому территорию на предмет, если девочка, как и ее братья, тоже бродит где-то вокруг. Такой сценарий был бы самым желательным.
Хюльдару тоже не хотелось предполагать другие варианты. А полицейский тем временем продолжал:
– Но чем больше мы стучались, не получая ответа, тем больше я склонялся к тому, что в доме не было находящихся в сознании, что девочка и один из родителей, видимо, ушли, а с оставшимся что-то случилось. Как можно было спать под наши крики и грохот во все окна и двери? В такое трудно поверить.
– И тогда вы решили открыть сами?
– Да. Решение принял я. К тому времени я уже подозревал, что кто-то из родителей либо лежит там без сознания, либо что похуже. Я и самоубийство допускал. Но только не это!
Полицейский опять с силой выдохнул; чесночный дух снова донесся до Хюльдара, и он непроизвольно отступил назад. Его так и подмывало предложить пожилому коллеге никотиновую жвачку, которую он теперь, пытаясь бросить курить, всегда носил с собой в кармане.
– Я понимаю, такое никто не мог предположить.
Хюльдару не хотелось отчитывать полицейского за то, что тот не догадался позвонить на работу родителей. Одного звонка в больницу отца было бы достаточно, чтобы узнать, что тот находится на конференции за границей. И тогда поиски девочки могли начаться раньше.
– Я оставил Халлдора дожидаться слесаря с инструментом, а сам вернулся в дом соседки. Ее скорее разбирало любопытство, чем беспокойство, и она стала наседать на меня с вопросами. Я не стал распространяться по поводу моих опасений – там на кухне как раз завтракали пацанята…
Он описал, как мальчики, сидя за столом, во все глаза таращились на него и какими растерянными они выглядели, когда их увозили в полицейской машине. И как ему хотелось пристукнуть чертову соседку, увязавшуюся за всей процессией до самой машины, нагоняя на мальчишек страх бесконечными восклицаниями типа «а что вообще происходит?». В конце концов ее водворили назад, в дом, и теперь она торчала в окне, наблюдая за манипуляциями Рикхарда во дворе, видимо, не веря в то, что он полицейский.
– Когда слесарь отомкнул входную дверь, я сначала позвонил в дверной звонок, но ответа не получил. Потом постучал в дверь в прихожую – она была закрыта, как и дверь в спальню родителей.
– Вы были в перчатках?
Краснота на щеках полицейского проступила ярче.
– Нет…
Нужно было отдать ему должное, он даже не попытался оправдаться.
– У нас в системе есть ваши отпечатки пальцев? А также вашего напарника?
– Конечно. По крайней мере, мои. Не могу отвечать за Халлдора, но у него тоже должны были снять, когда он поступил на работу.
– Хорошо. – Хюльдар оторвал взгляд от блокнота. – Как вы действовали после того, как открыли дверь в спальню родителей? К чему-нибудь прикасались?
Полицейский отрицательно покачал головой:
– Нет. Халлдора сразу затошнило, и он побежал на улицу, а я подошел к женщине, чтобы убедиться, жива ли она. Хотя был почти уверен, что нет. И одновременно позвонил в отделение.
– Вы пощупали у нее пульс?
– Да.
– Где?
– На шее. Пульса не было. И вообще тело на ощупь было холодное; тут же стало понятно, что она мертвая. И пульс не нужно было искать, я сделал это просто на всякий случай. Мало ли…
– То есть вы дотронулись до тела не только в области шеи?
Полицейский снова покраснел; теперь краснота залила не только его лицо, но и всю шею до самого воротника.
– Да…
– Вам нужно показать криминалисту, в каких местах вы прикасались к ней. Он будет снимать отпечатки пальцев на теле. – Хюльдар закрыл блокнот. – Пойдемте со мной.
Они вошли в спальню. Встретившее их в дверях зловоние заставило Хюльдара с теплотой подумать о чесночном дыхании полицейского. Элиза лежала поперек кровати. Голова ее была обмотана серебристым скотчем так, что не было видно ни глаз, ни носа, ни ушей. Виднелась лишь часть лба, над которым торчали вверх волосы. Страшнее всего обмотка выглядела в области рта, где скотч плотно удерживал воткнутую в самую глотку Элизы металлическую трубку. К трубке был прикреплен шланг, извивающийся змеей до стоявшего в изголовье кровати пылесоса. Неудивительно, что молодому полицейскому при виде этой картины стало дурно.
Становилось ясно, какой была смерть женщины. К счастью, сейчас было мало что видно из-под блестящей обмотки; под ней скрывалась посмертная гримаса.
Судмедэксперт стоял, склонившись над женщиной; он только что прибыл и еще не успел облачиться в специальный комбинезон. Поодаль, в углу комнаты, прикручивая к камере объектив, стоял его ассистент.
Эксперт покачал головой:
– Неприятная картина…
– Да уж… – Хюльдару нечего было к этому добавить; он чуть посторонился, чтобы в дверях стал виден полицейский. – Вот он прибыл на место первым. Его отпечатки есть на шее пострадавшей; он также пальпировал тело в других местах, чтобы проверить температуру тела. Хотите, чтобы он показал где?
– Нет, не сейчас. Я не хочу, чтобы в комнату еще кто-то заходил, пока мы здесь не закончим. Его показания подождут. Вам тоже лучше пока подождать в коридоре.
Хюльдар повиновался, проклиная себя за небрежность. Чем он был лучше пожилого полицейского?
Судмедэксперт тем временем влез в комбинезон, а его напарник принялся со всех сторон фотографировать Элизу. Яркая вспышка била в глаза, но с каждым разом становилось все легче ее переносить. Закончив фотографировать тело, напарник переключился на обстановку в комнате, включая стены и пол. Встав на колени, чтобы сфотографировать под кроватью, он вдруг снова вскочил на ноги.
– Что за черт?! – указал вниз. – Здесь под кроватью ребенок!
Хюльдар, забыв инструкции судмедэксперта, ринулся в комнату и, бросившись на колени, задрал белую, спускавшуюся почти до самого пола, оборку. Под кроватью, сжавшись в комок и обхватив руками голову, лежала одетая в ночную сорочку маленькая девочка. У Хюльдара радостно стукнуло сердце, когда худое тельце чуть вздрогнуло. Это, должно быть, дочь Элизы и Сигвалди. Та, которую повсюду искали. Повсюду, кроме самого места преступления. Никому и в голову не пришло, что ребенок мог не дать о себе знать, не выйти из укрытия после того, как на место явились работники полиции.
Хюльдар еще не успел ничего сказать, когда его позвали из коридора:
– Мы нашли кое-что на кухне; вы должны это увидеть.
В данный момент следователь представить себе не мог, что может быть важнее того, что он видел под кроватью. Кухня могла подождать.
Глава 3
Одинокая муха монотонно сражалась с крошечным окошком под самым потолком подвальной комнаты. Силы ее, видимо, были уже на исходе, жужжание становилось все тише, удары по стеклу – все реже. Если б она только знала, что было снаружи, куда она так рвалась, ради чего готова была пожертвовать собственной жизнью! А снаружи, окруженное пожухлыми кустами, раскинулось снежное покрывало. Не очень комфортно для маленькой мухи – в подвале, по крайней мере, было тепло. Но она упорно продолжала колотиться о стекло, не обращая внимания на усыпавших пыльный подоконник мертвых сородичей, явно проигравших ту же битву. Давно пришло время смахнуть с подоконника это кладбище, но Карл решил подождать, пока оно не пополнится последней и самой стойкой мухой. В противном случае ему пришлось бы браться за тряпку дважды, что было отнюдь не самым любимым его занятием.
Карла тяготила непривычная тишина в доме. Раньше он даже не заметил бы жужжания мухи. Перевел взгляд на пожелтевший потолок, через который с верхнего этажа не доносилось ни звука. Сколько раз он мечтал об этом? Вот так сидеть в совершенной тишине, сосредоточившись только на том, что хотел слушать, – без постоянного отвлекающего шума сверху, без необходимости влезать в громоздкие наушники, от которых в конце концов начинали ныть ушные раковины… Ничто не отвлекало его сейчас, кроме разве что изрядно подуставшей мухи; но, как ни странно, это не приносило ему ожидаемого удовлетворения, в голове не палили радостные петарды, а самодовольная улыбка так ни разу и не тронула его губ. Да и неудивительно – ведь все его мечты, исполнившись, смахивали на выдохшуюся «кока-колу». Впрочем, на этот раз разочарование было сильнее обычного – слишком долго он лелеял эту мечту о тишине…
С тех пор как Карл еще подростком заразился радиолюбительством, его буквально выводил из себя любой тихий, но постоянный шум. В самом начале он установил у себя комнате простую Си-Би-станцию[3], предназначенную для общения в диапазоне 27 МГц, но хлипкая дверь была не в состоянии изолировать его от внешней жизни. С таким же успехом дверной проем можно было завесить простыней. К тому же мать ему тогда и в наушниках отказала, так что у него на тот момент даже не было выбора между шумами извне и тишиной с расплющенными, ноющими ушами. Матери втемяшилось в голову, что так уходить в себя, не слыша окружающих звуков, очень опасно. За ее объяснениями всегда следовала лекция о пожарах и всяческих бедствиях, случавшихся с людьми, не осознававшими, что происходит вокруг них. С особым вдохновением мать описывала возможных грабителей, которые могли запросто хладнокровно убить ее, а Карл даже не услышал бы криков о помощи. Ее пророчества не сбылись, за исключением одного: как-то в середине ноября к ним в дом залез вор. Разжился он немногим – украл ополовиненную бутылку коньяка и мелочь из вазочки на комоде в прихожей. Ни Карла, ни его матери в это время дома не было, так что осталось невыясненным, нашла бы на вора во время его мирной кражи изуверская жажда крови, окажись кто-нибудь дома, или нет.
Когда старший брат Карла, Артнар, уехал из дома, его комната в подвале перешла Карлу. Первоначально он интересовался только связью по Си-Би, но мало-помалу превратился в настоящего радиолюбителя, обрастая все новыми устройствами и приборами. Изучил азбуку Морзе, прошел тестирование и получил свою первую лицензию, давшую ему возможность общения посредством азбуки Морзе в ограниченном диапазоне частот. За этим последовал другой экзамен и долгожданная лицензия категории G, разрешающая передавать голосовые сообщения и повышать силу передачи. Малюсенькая комната была буквально завалена всякими приборами, книгами и документами, так или иначе связанными с его хобби, и поэтому было здорово перебраться со всем этим добром в подвал.
Новое помещение оказалось намного удобнее, но доносящийся сверху шум продолжал раздражать Карла. Его поражало, сколько бесконечной стукотни мог производить один человек. Вот Артнара, например, вообще никогда не было слышно; угрюмый и молчаливый, он вечно сидел, зарывшись носом в свои учебники. Зато их мать, как заведенная, топталась между комнатами, постоянно что-то делала, что-то туда-сюда переставляла, переносила. На одном месте она оставалась, только когда разговаривала по телефону, но тише в такие минуты не становилось.
Не то чтобы это был какой-то непереносимый тарарам, просто что-то нудно-нескончаемое, как и все, связанное с матерью: скрип половиц, когда она переходила из комнаты в комнату, бряцанье посуды в кухонной раковине, которую она часто мыла вручную – берегла посудомоечную машину, мурлыканье каких-то сто лет назад популярных исландских песенок, которые мало кто помнил и мало кто хотел слышать, металлическое постукивание вязальных спиц, производящих кучи никому не нужных вещей. Особенно действовали на нервы ее постоянные оклики у лестницы, ведущей к нему в подвал: а не голодный ли он, а не хочет ли чего-нибудь попить? Карлу уже перевалило за двадцать, и вряд ли он умер бы от жажды или голода без ее заботы.
Хотя справедливости ради надо было признать, что за три месяца после того, как он подъел всю оставшуюся от поминок еду, ему еще ни разу не довелось наесться досыта. Если так пойдет и дальше, придется покупать новый ремень – на старом уже была задействована самая последняя дырка, но брюки опять болтались на талии. Теперь его штанины подметали пол, как у тусующихся в местном социальном центре подростков. Первый раз в жизни, хоть и по чистой случайности, он следовал какой-то моде.
Муха на окне затихла, и теперь было слышно только его собственное дыхание. Если получше сосредоточиться, то, наверное, можно было услышать биение собственного сердца, и Карл опять удивился, как мало удовольствия доставляла ему эта долгожданная тишина. Теперь, когда она наступила, он понял, что тосковал по звукам матери. Впрочем, может, это были лишь угрызения совести – мать умерла совсем неожиданно, хотя вся ее жизнь была как бы ожиданием смерти. Она не дотянула три месяца до своего семидесятилетия, которое собиралась отпраздновать с гостями. Часами рассказывала не слушающему ее Карлу о своих планах на праздничное кофепитие. Если б он только знал, что случится, то мог бы, по крайней мере, притвориться, что его интересуют бесчисленные рецепты всех этих печений, которые она без конца вырезала из газет и показывала ему. Как до него раньше не дошло, что с ней что-то не так? Какое-то время она чувствовала себя неважно, но все же не до такой степени, чтобы трубить тревогу. А в один день вдруг просто не смогла встать с кровати – тогда только и обратилась к врачу.
Обследование выявило рак и метастазы по всему телу. Мать держалась до последнего, но в конце концов пришлось лечь в больницу. Там, как раз в адвент[4], она и распрощалась с этим миром – одинокой холодной ночью в неуютной больничной палате. И произошло это именно тогда, когда до Карла только-только начал доходить смысл происходящего. Если бы болезнь не скосила ее так быстро, если б у него было чуть-чуть больше времени, он стал бы лучше к ней относиться, чаще ее навещать, чаще приносить гостинцы и цветы. Ему было стыдно вспоминать тот ободранный букетишко из супермаркета, который он приволок в больницу в один из своих последних к ней визитов. Самому ему не хотелось бы умереть с таким обтрёпышем перед глазами.
Впрочем, хоть так, худо-бедно, но он выполнил сыновний долг, не в пример Артнару, не соизволившему приехать из-за границы даже к смертному одру матери. Карлу пришлось одному исполнять то, что казалось ей таким важным: он возвращал ее знакомым и приятелям всякую одолженную ею когда-то ненужную ерунду, отправлял не отправленные ею письма и поздравительные открытки, таскал ей в больницу банковские справки и выписки – она непременно хотела знать, как будут обстоять ее финансовые дела после смерти. Он делал все это нехотя, через силу: бегал на почту то с одним письмом, то с другим, стучался в двери, протягивая удивленно таращившемуся народу то шкатулку, то книгу, то видеодиск. Наверное, таким образом мать хотела дать знать друзьям и родственникам, что лежит при смерти – через Карла. С этими поручениями ему невольно приходилось чаще бывать у нее в больнице, что его злило тогда и о чем он жалел теперь.
Сейчас Карл чувствовал бы себя лучше, если тогда, хотя б на эти несколько недель, перестал бы жалеть себя, выполнял побыстрее все ее поручения, а между этим сидел бы у ее кровати. Потому что, несмотря на все их встречи, нормальных посиделок вдвоем у них так и не получилось.
Впрочем, если разобраться, то вряд ли он смог бы сделать что-то лучше, даже если б у них с матерью было больше времени. Но что он сказал бы ей, какие слова могли убедить человека в том, что ты его действительно любишь, если твое к нему отношение годами говорило об обратном? Разве она не смотрела бы на него с недоверием, вспоминая, как он все время стыдился ее, не хотел, чтобы их видели вместе?
До пяти лет Карл не понимал, что его положение отличалось от большинства других детей, что его мать была гораздо старше других матерей, что в их семейной картине не хватало отца. Но когда ему исполнилось шесть лет и он пошел в первый класс, осознание этого свалилось на него так неожиданно и беспощадно, будто ему на голову выплеснули ведро ледяной воды.
Все началось с невинного вопроса, была ли это его бабушка. Любопытство быстро сменилось на ехидное хихиканье, когда он ответил, что нет, это его мама. Далее хихиканье стремительно переросло в обидные подколки на тему, что он называет бабушку матерью, а вскоре к этому прибавился и факт отсутствия отца. Смешки одноклассников надолго оставались болезненными ранками на его детской душе, вновь и вновь вскрываясь, еще не успев толком зажить. Самое дурацкое заключалось в том, что дети вряд ли понимали, как страдает Карл от их издевок; им, наверное, казалось, что ему так же смешно, как и остальным. Во всяком случае, Карл думал, что им так казалось.
А вообще это даже забавно, как один инцидент может наложить отпечаток на всю жизнь человека, оформить путь, по которому эта жизнь, как по рельсам, будет следовать все последующие годы. Насмешки детей в первый школьный день определили тон его будущих отношений с одноклассниками. Все детство Карла было окрашено равнодушием к нему сверстников, он никогда не пользовался популярностью, его особо не травили – просто не замечали.
Артнару пришлось пережить то же самое, только восемью годами раньше, однако ничего толкового он посоветовать младшему брату не мог. Или не хотел. Да и обстоятельства у них были разными, Артнар не старался казаться незаметным, ходил по школе с гордо поднятой головой, как вожак, хотя таковым не являлся. Многих это раздражало, но его не трогали, хотя и в друзья к нему никто не набивался. Видимо, в школе уже тогда знали, что Карл понял с только возрастом: Артнар не такой, как все, и лучше оставить его в покое. Такая субординация прекрасно устраивала их обоих: Артнар вообще не испытывал потребности в человеческом внмании, а Карл не горел желанием поддерживать то тусклое подобие общения, на которое только и был способен его брат.
Оттрубив десять лет младшей и средней школы, Карл поступил в гимназию, но жизнь его при этом никак не изменилась. Напротив, она уверенно держалась той же одинокой дорожки, на которую его вытолкнули еще в детстве. Друзьями он не обзавелся и почти никогда не посещал общественные мероприятия. Страх стоять изгоем на виду у всей гимназии заставлял его сидеть дома. Впрочем, ту массу свободного времени, которая образовалась у него по причине отсутствия друзей, он тоже не использовал с толком – балл аттестата по окончании гимназии получился хоть и не совсем провальный, но гораздо ниже, чем у Артнара. В организованное для выпускников путешествие по Азии Карл, естественно, не поехал – торчал дома, якобы обдумывая планы на будущее. «Обдумывал» целый год, а потом, когда невозможно было дальше оправдывать перед матерью свое безделье, поступил в университет, на химический факультет.
