Ирина Югансон
Сказка о Василии-царевиче и Царевне-Лягушке
* * *
Воротился к няньке поутру Еремей-царевич. Уж и не помощи просить, а хоть выговорить всё, что на сердце накипело:
– Что делать, нянюшка, милая, ума не приложу! Батюшка чудит, словно сам с собой в чехарду играет, а мне хоть в петлю лезь. Полюбилась мне красна девица, Василиса свет Мелентьевна. Да едва я отцу заикнулся, едва слово молвил, он как кулаком по столу грохнет: – Твоё ли дело жену царскому наследнику выбирать? Государево это дело, моё то-есть! Я ему по всему девятицарствию царевен-королевен выглядываю, гадаю к кому сватов засылать, а он вон что выдумал – боярышню худородную в царёвы невестки звать, с братьЯми её строптивыми непокорливыми словно с ровней за одним столом сидеть!
А я и видел-то её один лишь разок, и голос её лишь разок слышал.
– Знаю, знаю я твою зазнобу.
– Чем нехороша? – И умна, и добра, и пригожа.
Ну, поговорили мы тогда с батюшкой. Может всё тем разговором бы и обошлось. Да, себе на беду, решил я записочку ей переслать. И она мне ответила. Так доложили батюшке о том слуги верные и велел он девицу в дальнем тереме запереть. А меня за своеволие оженить на ком придётся, да в Тьмутаракань сослать. Оттого, видно, и стрельбище своё выдумал. Коли я виноват, меня бы и наказывал, братьев-то за что?
Думал я думал и решил – пущу стрелу в чисто небо, в бело облако, так чтобы никому не найти, не сыскать. Не по-моему будет, так и не по-батюшкину!
– Постой, не торопись. В тереме, говоришь, запереть велел? Вот уж беда-не беда, – для меня в любой терём дорожка отыщется. Поговорю я с твоей Василисой Мелентьевной. – Пусть она завтра поутру оконце в горнице приоткроет да о тебе думает.
– Уж не волшебство ли какое ты знаешь?
– Волшебства никакого я не знаю, зато знаю где царь-государь калёные стрелы хранит.
– Ты о чём, Ненила Федосьевна?
– Да так, думка одна мне в голову зашла. Ну тужи, Еремеюшка, может и сумею вам помочь.
* * *
Только старшого царевича нянюшка из горницы проводила, глянь, Фёдор-царевич на пороге.
Ах, Ненила Федосьевна, поплачь хоть ты со мной. Нашептал мне батюшка, чтобы завтра я дурью не маялся, а послал стрелу к терему боярской дочери Авдотьи Пантелевны. Иначе мол осерчает он, прогневается.
А я другую люблю. Только до её окошка, как тетиву не натягивай, стрела не долетит.
Я Марью-царевну люблю. Марью свет Афанасьевну. Хотел я батюшке признаться, да разве он послушает?
– Да, наш костьми ляжет, а с царём Афоней не породнится. Постой-постой, ты о какой царевне говоришь? О Марфе что-ли. Так Афанасий никогда за тебя Марфутку свою не отдаст. Зря что-ли они с твоим батюшкой столько лет воюют? Замиряться-то никому из них неохота, потому как вражда меж ними вечная, нерушимая.
– Да нет же, нянюшка, я о старшей, о Марье-Царевне.
– Час от часу не легче. О Марье! Ты хоть Марью-то свою одним глазком видел?
– Вживую не довелось. Лишь на портрете что среди книг нашёл. Скажешь, врёт портрет?
– Не то, чтобы очень, самую малость для прикраса.
– Скажешь, девица нехороша?
– Хороша. Не как на портрете. По-живому хороша и лицом, и нравом.
– Что ж не так?
– Всё не так. Не таился бы ты от меня, хоть словцом обмолвился, не вздыхал бы сейчас тяжко, не горевал попусту, – давно бы я голову твою на место поставила. Портрет он отыскал!.. А сколько лет тот портрет среди старых книг валяется? Ну-тко прикинь да посчитай: – Марья-то царевна у батюшки своего старшенькая, а тому семьдесят годков минуло… У неё уж самой, поди, внуки из пелёнок выросли.
– Как же это?.. Да нет, быть того не может!
– Да не убивайся ты, дитятко. Все по-молоду в чьи-то портреты влюбляются. Только глупо по картинке сохнуть, ты, сынок, живого человека разглядеть сумей.
Ну, а что Авдотья, совсем тебе не по нраву?
– И думать-то про неё мне тошно. – Глазки долу, губки бантиком, голоса не повысит, уж такая она вся молельница, такая вся смиренница. Только слышал я ненароком как она на служанок нерасторопных визгом кричала, да на конюшне выпороть грозилась. Мне того раза хватило.
