Ирина Верехтина
Длинное лето
Наталья, сцепив зубы, ухаживала за Марьей – а куда денешься? Родных у неё нет, в интернат для инвалидов её отправить – рука не поднимется, ведь Марья по-настоящему любила Натальиного отца и не ушла от него даже когда он объявил, что оставит квартиру дочери. И если бы она, Наталья, была поумней, не выставляла колючки и не злила отца, унижая и втаптывая в грязь его Марьку…
Что теперь говорить… Ведь Марья не рассчитывала на квартиру: знала, что у Ивана Андреевича есть родная дочь. Марья любила Натальиного отца бескорыстно, просто так, ни за что. Отдать её в интернат умирать? Папа бы такого не одобрил. А сиделку нанять – это ж какие деньги нужны страшенные…
От предложения перебраться в дедушкину квартиру Остап с Викой дружно отказались и жили по-прежнему в Загорске. А Наталья жила на два дома, разрываясь между мужем и дочерью и любовницей отца (называть её женой, и следовательно, официально признать своей мачехой, у Натальи не поворачивался язык).
Вставала, когда за окнами было ещё темно, готовила для больной завтрак, обтирала её влажными горячими полотенцами, в обеденный перерыв бежала домой и кормила Марью обедом, забывая поесть сама; вечером ритуал повторялся. Слава богу, что хоть судно не приходилось выносить: был куплен домашний биотуалет, на который Марья ловко перебиралась с кровати с помощью ходунков.
Дома, в Загорске, Наталья бывала наездами. Садовый участок целиком лёг на плечи Остапа. Тринадцатилетняя Вика работала на участке наравне с отцом, еле успевая приготовить школьные уроки и домашние задания в художке. На родительском собрании Наталья краснела от стыда.
«Девочка не справляется с программой. Ей бы на дополнительные занятия походить, после уроков. А она не хочет. Отказывается. Вы бы поговорили с ней, – сказали Наталье. – Вы не думайте, мы с отстающими бесплатно занимаемся». Наталья молча кивала, соглашаясь. Не могла же она сказать, что Вика не справляется из-за того, что ей просто некогда: в школу она ездит на электричке, а в выходные работает с отцом на участке. Впрочем, работает с удовольствием, думала Наталья. Да художка эта… Столько времени отнимает!
Не такую профессию она хотела для дочери. Художник – это несерьёзно, это так, баловство. Чтобы продать картины, нужна непременно выставка, а это затраты, и немалые. Деньги потратишь, картины выставишь – а никто не купит ни одной. Как тогда жить? Нищенствовать? Такой судьбы она дочери не желает. А двойки чтобы исправила, все! Останешься на второй год, не будет тогда никакой школы искусств и никакого рисования. .Картинками сыт не будешь.
Вика не возражала и не оправдывалась, а когда мать выдохлась и замолчала, ушла к себе. Викиных слёз никто не видел. Она поскучнела, похудела, избегала разговоров. Наталья трогала дочкин лоб – не заболела ли. Но вскоре в Викиных глазах загорелись прежние огоньки: преподаватель в художке сказал, что в классе она самая талантливая, что поступить в Академию ей не составит труда, и что он сам подготовит её к вступительным экзаменам. Преподаватель не сомневался, что Викины родители не останутся в долгу и щедро оплатят индивидуальные занятия, Вика не сомневалась, что теперь уж точно поступит в Академию Художеств, и оба верили в невозможное.
* * *
Участок, на котором трудились двое, кормил четверых. Остап потихоньку гордился дочкой и беспокоился лишь об одном: денег на репетитора по рисунку нет и не будет, так что готовиться к поступлению в Академию Вике придётся самостоятельно. Сумеет ли она…
Марьи не стало через год. Бесприютное сиротство, за которое её жалела и терпела Наталья, оказались бессовестным враньём: у Марьи обнаружилась многочисленная родня – родители, братья, племянники… Вот интересно, где они были раньше? Завещание Марья не написала, хотя собиралась, а Наталья стеснялась настаивать. Да и зачем? Это квартира Натальиных родителей, а значит, их с Остапом и больше ничья, других наследников нет.
Наследники не заставили себя ждать и потребовали освободить квартиру. Судебный иск, на который Остап с Натальей потратили последние деньги, не дал результатов.
Экзамены в Академию Вике пришлось сдавать без дедушкиной поддержки, без предварительной подготовки и без занятий с репетитором, на которого не было денег. Результат был ожидаемым: в списках поступивших её не оказалось.
Глава 6. Недолго думая…
Остап Пилипенко, потомственный казак, всю жизнь работавший на земле, в одночасье стал горожанином. Но станица не отпускала, виделась во сне, бередила душу воспоминаниями. И в 1994 году, измаявшись от тоски по прошлому, которое – иссякло, ушло, как уходит в песок обмелевший ручей, не ставший рекой, – Остап Пилипенко купил земельный участок в СНТ «Красная Калина» (байку о кредите, на погашение которого ушли деньги от продажи дома на Кубани, он придумал для тестя). Тринадцатилетняя Вика восторженно захлопала в ладоши – она будет писать пейзажи на пленэре, то есть под открытым небом, в природной воздушной и световой среде! Она напишет их много, целую серию! Наталья неприметно улыбнулась: Остап жить не может без земли, будет где душу отвести.
«Отводить душу» пришлось на заросших осинником четырёх с половиной сотках, в низинке за «пожарным» прудом. Земля была плохая, глинистая, песок пришлось купить, две машины, а торф возили из леса на самодельной тележке, в которой умещались четыре ведра. Осинник корчевали всей семьёй, комли обкладывали хворостом и сжигали, а золой удобряли посадки.
«Целинные земли» Остап осваивал вдвоём с дочерью. Пилил, строгал, красил, прибивал, выкопал вокруг участка канаву, в которую они с Викой, натаскав торфа из ближнего болотца, посадили живую изгородь из кустов шиповника. Вика поливала из лейки грядки с клубникой и зеленью, прибиралась в доме, варила на костре украинский кулеш из пшена, картошки и лука, сдобренный свиными шкварками, стирала в корыте пропахшие костровым дымом майки, футболки и шорты, полоскала в пожарном пруду и развешивала на веревке. Управившись с делами, выносила из дома велосипед и исчезала.
Вика успевала всё. В школе искусств, где она постигала профессиональные тонкости рисунка, живописи, композиции, станковой композиции и скульптуры, девочке прочили блестящее будущее художника-пейзажиста. Это была Викина мечта, и всё свободное время она посвящала рисованию.
Соседи – ближние и дальние – с удивлением наблюдали, как преображается в умелых руках Остапа заброшенный участок. – «Ты погляди, красота какая! И дорожки у них песком посыпаны, и гладиолусы цветут, и плетистые розы, и пруд с рыбками! Вот уж действительно, не покладая рук… И дочку не пожалел, как лошадку в работу запряг» – судачили соседи.
Остап усмехнулся в усы и поставил вокруг участка глухой дощатый забор. Забор длинный, а участок с гулькин нос: три грядки с клубникой, две с зеленью, вдоль забора кусты смородины и крыжовника, две яблоньки-антоновки и владимирская вишня. Работников двое, а едоков пятеро, да кредит возвращать за квартиру… Без огорода им не прожить. За участок деньги отдали немалые, да строителям, да за шпалы, да за черепицу… Мебель – комод, этажерку, стол и две скамейки – Остап смастерил из сосновых досок, купленных по случаю; вместо кроватей были куплены раскладушки, и всё это стоило денег, а с деньгами беда.
* * *
С того дня, как они перебрались на съёмную квартиру, Наталья жила на два дома. Приезжала к отцу каждую пятницу, после работы, и оставалась ночевать. Стирала, убирала, таскала из супермаркета сумки с продуктами, варила мясной бульон на неделю, лепила котлеты… Благодарности от отца не дождёшься, но и бросить его на произвол судьбы, с тяжело больной женой, она не могла. Переделав всю домашнюю работу, без сил опускалась на диван. В воскресенье надо поехать на дачу, там работы непочатый край, Остап с Викой с утра до вечера на огороде, им поесть приготовить надо, постирать надо, дневник дочкин проверить – не нахватала ли двоек…
Иван Андреевич слушал дочь, кивал, вздыхал, но денег не давал ни копейки. «За женой уход нужен, да лекарства дорогие, да медсестре платим за догляд. Сами как-то перебиваемся, то квасок с лучком хлебаем, то лучок с кваском» – вздыхал Иван Андреевич (из какой это книжки, он не помнил, Марька притащила из библиотеки, и цитата пришлась кстати). Марька выходила её проводить, цепляясь за стены и морщась от боли. Совала пакет с отбивными, которыми они с Иваном Андреевичем «перебивались с лучком», и кулёчек Викиных любимых «Мишек» (и откуда она знает, что – любимые?)
Наталья забирала пакеты, молчала и злилась. Марью отец жалеет, а о внучке и думать забыл. А её одевать-обувать надо, пальто тёплое купить надо, сапожки зимние. Всю зиму в кроссовках пробегала, московские зимы – не кубанские, без меховых сапожек пропадёшь, без ног останешься. Да за художку надо платить: краски, рамки, кисти, холсты… и всё денег стоит, разоришься. Картошку бы посадить, как – без картошки? Да где ж её садить на четырёх сотках…
Недолго думая, Остап раскорчевал на «ничейной» полосе длинную ленту земли, скрытую от чужих глаз за черёмухами, и посадил пять вёдер картошки. Осенью соберут пять мешков, и можно жить, с голоду не помрём, и на пальто дочке хватит, и на сапоги. Главное, дочку вырастить, человеком чтоб стала. В Академию живописи поступать – репетитор нужен, опять же, деньги уйдут немалые, сокрушался Остап. А про себя уже решил: осенью картошку продадим, да смородину, да яблоки, да вишню. И наймём репетитора. Ничего, выдюжим, главное – дочку выучить.
О том, что в Строгановку без Художественного училища поступить, мягко говоря, проблематично, Остап не знал, да и откуда он мог это знать? Вика заикнулась было об училище, но ей было сказано: «Закончи сначала школу, а там поглядим. Наймём репетитора и поступишь сразу в Академию». Наталья была согласна с мужем: или училище, или академия. – «Это сколько же лет ты учиться собираешься? Нам за квартиру хозяйке платить, да за участок целевые взносы немалые. Мы с отцом не железные. Нет, мы не против, учись на дневном, только выбери что-то одно.
Вика выбрала Академию.
Иван Андреевич мог бы её разубедить, объяснить, что поступить в Академию без Художественного училища под силу только гению, да и то… Но болезнь жены ввергла его в депрессию, а после выходки Остапа с переездом в Загорск Мацковский виделся с внучкой от случая к случаю.
Остап с Натальей не позволяли себе баловать единственную дочь. Вика росла самостоятельной и к тринадцати годам унаследовала отцовскую деловую хватку и жёсткий прагматизм своей матери. Она принимала как должное возложенные на неё обязанности и права, которых, к слову, у девочки было – более чем. Родители ей полностью доверяли, со спокойным сердцем отпуская на дальние велосипедные прогулки, не упрекали за позднее возвращение: во сколько бы девочка ни вернулась домой, как бы поздно ни легла, она встанет вовремя.
В детскую школу искусств её приняли безоговорочно. Викины натюрморты, в которых аквамариновый цвет сочетался с сочно-сиреневым (фоном служил тёмно-зелёный), розовый – с лимонно-жёлтым (фон бледно-фиолетовый), а салатно-зелёный с густо-горчичным (фон сочно-бордовый) – Викины необыкновенные натюрморты поражали педагогов, повидавших на своём веку многих талантливых учеников. Девочка не только «видит» цвет, она его чувствует. И заполняет цветом пространство, создавая живую, дышащую цветовую гамму. Ей бы пейзажи писать, а она о реставрации мечтает. Загубит талант.
Вика, однако, так не считала и собиралась поступать в Академию живописи имени Строганова, на кафедру реставрации. Репетитора отец ей обещал, но поставил условие: летние каникулы она проведёт на участке. Вика согласилась не раздумывая: раз в неделю выполоть сорняки и разрыхлить яблоневые и вишневые приствольные круги – невеликий труд, с клубникой она тоже справится, а картошку можно не окучивать, вырастет и так. Нет, пожалуй, один раз всё-таки надо окучить. Вернутся с Байкала родители, и скажут, что ей ничего нельзя доверить.
Вы спросите, почему она с такой лёгкостью согласилась работать в каникулы, когда другие отдыхают, и даже Викины родители на целый месяц укатили на Байкал (отцу путёвку дали на работе, за полцены, вот они и поехали). – Потому что вырученные от продажи ягод и картошки деньги отец обещал Вике – все до копеечки, на репетитора. И тогда она поступит в Академию. И сбудется её мечта. А Байкал – никуда не денется, Байкал у неё впереди. Сначала Строгановка, потом Байкал.
Вика знала, что байку о профкомовских дешёвых путёвках Остап придумал для жены: у Натальи от переживаний и работы на износ началась нервная депрессия. Байкал был для неё не отдыхом, а скорее, лекарством. Наталья не горела желанием ехать и боялась за дочь, которая не сможет как следует отдохнуть перед последним учебным годом и выпускными экзаменами. Остап, в свою очередь, опасался за здоровье жены, которой врач настоятельно рекомендовал санаторий. Призвав на помощь дочь, он уговорил-таки Наталью. Точнее, уговорила Вика, безапелляционно заявив матери, что месяц без родителей будет для неё праздником, с огородом она справится шутя, вода рядом, целый пруд, а в магазин она будет ездить на велосипеде.
Вика страшно гордилась собой: не каждую девочку в пятнадцать лет оставят одну на целый месяц, не каждой доверят дачный участок, это взрослая ответственность. И доверие – тоже взрослое. Она ни за что не признается родителям, что крутится как белка в колесе, устаёт, а на велосипеде катается раз в неделю, позволяя себе честно заработанный выходной. За продуктами приходилось ездить в посёлок, поскольку магазина в «Красной калине» не было даже в проекте. Продуктов в поселковом магазине тоже не было, если не считать рыбные консервы, муку и крупу. Консервы Вика на дух не переносила, мука ей тоже ни к чему, а из крупы можно сварить кулеш. Вика добавляла в кулеш щепотку соли, луковку и ложку-другую растительного масла, и получалось вкусно, особенно если ты целый день не разгибала спины.
Вика не представляла, сколько стоят занятия с репетитором. И всерьёз верила, что денег от проданной картошки и яблок ей вполне хватит. Деньги, оставленные родителями на продукты, она тратила предельно экономно, отложив большую часть на вожделенного репетитора. Родителям об этом знать не полагалось. Как и о том, что картошку она не окучивала, потому что легче умереть, чем окучить три длинные-предлинные грядки. Вика легкомысленно прошлась по картошке тяпкой, порубив лебеду и сурепку, которая нагло вылезла там, где её не просили. И сочла проделанную работу достаточной.
И теперь с ужасом смотрела на незнакомых девчонок, держащих за концы мешок с картошкой, которая уже никогда не вырастет. А значит, репетитора не будет, и в Академию ей придётся готовиться самостоятельно. От этой мысли в животе у Вики стало холодно, словно она проглотила кусок льда.
* * *
Услышав о плеере и о картошке, Эмилия Францевна сорвала с себя фартук, крепко взяла внучку за руку и не слушая её «Не пойду, не хочу!» потащила на место преступления. До участка Пилипенко от них четыре улицы, так что зрителей набралось достаточно. Всю дорогу Эмилия Францевна не замолкала, гневно восклицая: «Среди бела дня ограбили! Es ist empörend!, Es ist unerhört! (немецк.: Это возмутительно! Это неслыханно!).
– Нет, вы посмотрите на них! Кого они вырастили, Пилипенки эти? Воровку малолетнюю! Das ist Mist! Der kleine Schlampe! (немецк.: Вот дрянь! Маленькая свинья!) По ней колония плачет! Гнать их из «Калины» в три шеи…
С наглой хозяйкой «треугольника» она разберётся, будьте уверены. Девчонке не поздоровится. Будет прощения просить за отнятый плеер, на коленях, перед всеми. «Schaiss…(грубое ругательство). Eine faule Sache»( нем.: дело дрянь).
Привлеченные криками, калиновцы оставляли свои дела и спешили к калиткам… К Пилипенковскому «треугольнику» Эмилия Францевна пришла с «группой поддержки» из восьми человек. Громко забарабанила в калитку, которая (вот же наглая девка!) оказалась запертой.
– Не отдашь плеер, сама войду и возьму, а ты калитку новую ставить будешь!
– А вы стёкла будете вставлять. Новые. Тронете калитку, я вам окна побью, все! – Вика вышла из дома, демонстративно поигрывая рогаткой.
– О как! Все видели? Все слышали? – распаляла себя Эмилия Францевна. И с удовлетворением разглядела на Викиных щеках блестящие дорожки слёз.
– Что плачешь? Боишься? Не трону я тебя, и калитку твою не трону. Чермен в пятницу приедет, сам с тобой разберётся.
– Со мной родители разберутся… Приедут, а картошка вся выкопана, – всхлипнула Вика.
Зрители восторженно внимали – поглощая, впитывая, вбирая в себя до капли чужое горе, чужое отчаяние и слёзы…
Роза стояла, закрыв ладонями лицо и не отвечая на участливые вопросы калиновцев.
Эмилия Францевна сменила тактику и перешла к мирным переговорам.
– Наша-то Роза твою картошку не копала, в сторонке стояла. Нашу-то – за что обидела? Ей плеер этот отец три года обещал, условие поставил: круглые пятерки по всем предметам, и чтоб четверки ни одной. Девка как проклятая над уроками сидела, подружки гуляют, а она сидит, зубрит. В том году одна четверка была, одна всего, по рисованию! А он упёрся и ни в какую. Девчонка слезами умывалась, а отец всё одно – не купил. А в этот год из кожи вылезла, круглая отличница, и по английскому, и по французскому, и по физкультуре… Так что игрушка эта ей не за так досталась. Она его всю неделю из рук не выпускала, плеер этот, даже спать ложилась с ним. А ты отобрала. Чермен в субботу приедет, спросит – где плеер. Что она ему скажет? Теперь не знаю, что будет, – вздохнула Эмилия Францевна, и по толпе собравшихся эхом прокатился вздох.
Вика, однако, на жалость не повелась.
– Она не копала, – подтвердила Вика, и Эмилия Францевна обрадованно закивала: «Ну вот. Я же говорила, наша Роза никогда не возьмёт чужого, другое воспитание. Я же говорила, она не копала!»
– Так я и говорю, другие копали, а ваша «воспитанная» на шухере стояла, – с презрительной усмешкой продолжила Вика. – А плеер не отдам, пока они мне за картошку не отработают. Мы с каждой грядки осенью по два мешка собирали, а они две грядки выкопали, остальное вытоптали. Так что шесть мешков нам должны. Думаете, мне родители спасибо скажут, когда огород увидят? – не сдавалась Вика.
– Хулиганка! Воровка! – сорванным голосом выкрикнула Эмилия Францевна.
– Это мы ещё посмотрим, кто воровка. Через месяц папа с мамой приедут, они вам устроят. Мы на вас в суд подадим за воровство. Сначала на товарищеском суде всё расскажем, правление соберём. Потом в горсуд заявление напишем, с приложением протокола собрания, – спокойно сказала Вика, и от её спокойной уверенности Эмилии Францевне стало нехорошо. Она представила реакцию зятя («Я вам ребенка доверил, а вы и не знаете, чем она здесь занимается. На всё СНТ опозорили, скандал устроили, не хватило ума помолчать…») – и медленно осела на землю.
Вика демонстративно заперла калитку и ушла в дом. И только за дверью позволила себе слёзы: выкопанную картошку ей не простят, не будет картошки – не будет и денег на репетитора по рисунку. Плеер так или иначе придется вернуть, а без репетитора об Академии живописи можно забыть. Вика опустилась на корточки, привалилась спиной к двери и заплакала.
* * *
«Ба, ты чего? Вставай! Она все равно плеер не отдаст. Ты не бойся, тебе ничего не будет, я папе скажу, что на озеро без твоего разрешения ушла, я одна виновата, а ты ни при чём» – сказала Роза бабушке. Эмилия Францевна тяжело поднялась, отряхнула от пыли юбку и поплелась домой. Все собравшиеся молчали, потрясенные словами девочки. Эмилия Францевна побаивалась зятя, который не позволял ей наказывать внучку за проступки и делать ей замечания. Впрочем, кормить девочку сладостями и разрешать ей валяться в постели до полудня зять тоже не позволял. Жаловаться Инге не имело смысла, и Эмилия отводила душу в разговорах с соседкой по участку.
– Я ему нужна как нянька, пока дочка не вырастет. А как вырастет, тут он меня и турнёт, и Инга моя не заступится. Молчит и в рот ему смотрит, что он скажет, – жаловалась Эмилия Францевна соседке, с которой они частенько чаёвничали, перемывая косточки калиновцам. Забывшись, она «переводила рельсы» на дочь, которую Чермен, по её словам, избаловал донельзя:
– Инге моей ни в чем отказу нет, муж хоть бы раз прикрикнул, ногой бы топнул, совсем совесть потеряла: и то хочу, и это. А Чермен и рад стараться, то ей шубу новую, то круиз Средиземный, – подперев рукой щёку, рассказывала Эмилия, забыв, что минуту назад поносила зятя и упрекала его в скупости и домострое. – Я-то её в строгости воспитывала, воли не давала. А теперь ей слова не скажи, у неё теперь муж есть, ей мать не указ. Жену разбаловал, а дочку в ежовых рукавицах держит, уж как она плеер этот просила, как просила, а он ни в какую. Три года обещаниями кормил, говорил, только за круглые пятерки, а круглых-то не получается у нас. Девчонка вся извелась, а он улыбается, ему – что…
Стараниями Эмилии Францевны мнение калиновцев о Чермене было сформировано неслабое: черкес он и есть черкес. Злой как собака. А плеер дорогой, Чермен его из самой Японии привёз. Страшно подумать, что он с дочкой сотворит…
