Ирина Степановская
Круговая подтяжка
4
Марья Филипповна Одинцова, та самая Марья Филипповна, которую два года назад в отделении анестезиологии и реаниматологии все сотрудники, включая Валентину Николаевну, звали просто Машей, а часто и Мышкой, в это время подписывала в своем новом кабинете так называемые отработанные истории болезней. Отработанными они назывались вовсе не потому, что, как некоторые с ужасом могли бы подумать, все эти больные умерли. Наоборот, люди, чьи истории болезней были вписаны в эти стандартные бледно-голубые листы бумаги, положенное время лечились в отделении и в более-менее удовлетворительном состоянии, а кое-кто, между прочим, и в хорошем, были выписаны домой. Марья Филипповна составляла еженедельный отчет.
Тина когда-то заполняла специальные графы отчетной ведомости условными обозначениями – крестиками да кружочками. Марья Филипповна, снабженная теперь мощным компьютером, нажимала на определенные клавиши. Валентина Николаевна совершала подсчеты столбиком на бумажке, умный компьютер теперь складывал столбцы цифр молниеносно, сам же и разносил эти цифры по специальным разделам. Но, несмотря на все эти приятные новшества, лицо у Марьи Филипповны было вовсе не радостным. Отделение, которым она заведовала вместо Тины, теперь уже не называлось городской реанимацией, а именовалось «Клиника интенсивной терапии «Анелия». Почему «Анелия» не знал никто, кроме Маши: она назвала свое отделение так потому, что с детства помнила героиню одного зарубежного романа, которой пришлось пережить всевозможные несчастья, но в конце концов она их все преодолела. И было время, когда Маше ужасно хотелось, чтобы ее звали не ее простым и весьма распространенным именем Маша, и уж тем более не Мышка, а куда более романтично – Анелия. Но время шло, «Анелию» заменили «Унесенные ветром», затем под подушкой поселились «Раковый корпус» и «Сердце хирурга», а потом времени на чтение художественной литературы практически не осталось, и если что Маша и брала в руки, так это были Виктория Токарева или изредка романы о Каменской. А в названии клиники имя прежнего кумира осталось. Только на лечение Марья Филипповна брала теперь не всех, кого везла «Скорая помощь», а только тех, кто сам или с помощью родственников осознал сложившееся теперь в медицине положение и, отдавая себе отчет в том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, готов был оплатить по полной программе весь комплекс медицинских услуг. Некоторые «продвинутые» больные к кассовому чеку добавляли еще увесистый конвертик для доктора. Ну а так называемых бесплатных больных «Скорая» возила теперь в другие больницы.
Марья Филипповна изменилась за два года. Из невысокой, худенькой девушки, с хвостиком, закрученным на затылке в русый пучок, она превратилась в модную деловую даму, несколько располневшую, но уже не стеснявшуюся носить элегантные костюмы, дорогие туфли, пользоваться услугами косметических салонов с устойчивой репутацией. Благоухала Марья Филипповна теперь только самыми дорогими духами – а как же иначе, положение обязывает. Не пойдешь ведь к пациенту, который платит только за один день пребывания на койке месячную зарплату рядового врача, в дешевых колготках, старой кофтенке, с какой-нибудь кулебякой на голове вместо прически. Марья Филипповна и по отделению ходила теперь частенько без медицинского халата, хоть халат у нее был самой последней моды, от известной немецкой фирмы. Приличнее, как она считала, было разговаривать с больными не с позиции все знающего господа бога, а на равных, с позиции внимательного менеджера, с прочной репутацией, способного разрешить все проблемы. Поэтому и разговоры она предпочитала вести не у постели больного, а сидя в собственном кабинете, напоминающем офис солидного банковского служащего, где по стенам были развешаны картины, а в углу помещался стеклянный шкафчик с коллекцией засушенных растений и бабочек. «Как в старые добрые времена», – думала она, имея в виду английские фильмы многолетней давности, где персонаж с медицинским дипломом обязательно был похож на Шерлока Холмса, а обстановка его кабинета копировала квартиру на Бейкер-стрит. Только на роль доктора Ватсона Марье Филипповне оказалось не так-то просто найти претендента. Кроме Аркадия Петровича Барашкова, который почти всегда теперь выступал в роли грубияна и бунтаря, у нее в штате был еще ее ровесник и однокурсник доктор Владислав Федорович Дорн – шесть лет они учились в одной группе.
Владик Дорн, даром что был случайным обладателем чеховской фамилии, с третьего курса института, то есть со времени, когда студенты серьезно начинают изучать клинические дисциплины, возненавидел запахи аптеки, больничной кухни, стерильного материала, живого тела, гноя и крови и уже подумывал о том, чтобы бросить медицинский институт к чертовой матери. Младший брат его к тому времени перешел в седьмой класс и вместе с такими же, как он, малолетними единомышленниками погрузился с головой в компьютерные игры. Владик, до того времени к брату относившийся весьма снисходительно, увлечением его весьма заинтересовался, а через некоторое время брата даже зауважал. С его помощью он стал печатать на компьютере всевозможные рефераты и истории болезней, оценил по достоинству это очень полезное приспособление и пересмотрел свои взгляды на медицину. Этот же ветер перемен побудил его окончить клиническую ординатуру по специальности «диагностические методы исследования». Случайная встреча с Марьей Филипповной, искавшей сотрудника и компаньона в свое вновь открывшееся отделение, и желание получать приличную зарплату окончательно определили место его работы: Владислав Федорович Дорн считался теперь в отделении главным диагностом.
Еще под началом у Марьи Филлиповны работали две процедурные сестры – Райка и Галочка, и несколько сестер ночных подменных, выходящих на работу только в ночь. Вопрос с санитарками тоже был решен, ибо обе санитарки получали теперь столько же, сколько при Валентине Николаевне получал самый старый доктор отделения Валерий Павлович Чистяков. Вот такие персонажи пребывали сейчас в тех самых стенах, где еще два года назад резвился со своими шуточками доктор Ашот Гургенович Оганесян, сердилась на старого ворчуна Валерия Павловича красавица клинический ординатор Татьяна и ревновала Тину к Барашкову медсестра Марина. Ни следов этих людей, ни памяти о них не сохранилось ни в перепланированных комнатах-палатах, ни в ординаторской, где сейчас в окружении своих приборов хозяйничал один Дорн, ни в коридоре. Даже закадычную Тинину подругу – старую пальму и то после ремонта за ненадобностью утащили на первый этаж. По правде сказать, никого это теперь и не интересовало. Обезьянье же дерево, в горшок с которым в прошлые времена с удовольствием стряхивали пепел Ашот и Барашков, Мышка из ординаторской перетащила в свой кабинет, помня, что это растение называется еще и денежным деревом. Пусть приносит коммерческую удачу – так объяснила она самой себе свою сентиментальность.
Аркадий Петрович времени в отделении проводил мало, ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы осмотреть больных и сделать записи в листе назначений. В десять он еще не приезжал, а в двенадцать часто его уже не было. Но Марья Филипповна, зная об этом безобразии, не делала Барашкову замечаний, боялась с ним расстаться. А Владислав Федорович Дорн вообще старался в лица больным не смотреть, вопросов не задавать – его интересовали только результаты исследований. Был доктор Дорн высок, строен, светловолос. Прическа его всегда была по-модному чуть растрепана, голубые глаза близоруко и насмешливо прищурены. Но бесспорно, в глазах его присутствовала мысль, что уже само собой является достоинством для молодого человека. Подбородок его был неизменно чуть небрит, а джинсы – последней модели и куплены в фирменном магазине. В общем, доктор Дорн был моден, хорош собой, умен и поэтому не мог не нравиться Марье Филипповне.
– А на фига мне с больными разговаривать? – говорил он Маше, покачивая ногой, и на лице у него при этом появлялась очаровательная презрительная гримаска. – Будущее за диагностикой. Чем совершеннее диагностика, тем легче лечить. А что с того, что эти больные по два часа в день морочат голову своими рассказами: «Здесь колет, здесь режет, в левой пятке цокает, в голове щелкает, а в глазах мушки прыгают!» Ничего же невозможно понять! То начнут перечислять, чем болели все их родственники до седьмого колена, а то наоборот – начнешь спрашивать действительно то, что надо, а они, как назло, наберут будто полный рот воды и цедят сквозь зубы либо «да», либо «нет». Только время с ними зря теряешь. Нет, настоящая медицина – инструментальная. Вот у меня здесь, – при этих словах Дорн красивым жестом показывал на компьютер, – имеются все данные: биохимические показатели, все электрические показатели, все анализы крови. Вот компьютерная томография, вот РЭГ, вот УЗИ, вот иммунограмма, вот опухолевые маркеры – зачем мне еще в таком случае с больным разговаривать? Можно диагноз ставить хоть на расстоянии. Этим, кстати, в наиболее продвинутых зарубежных клиниках и занимаются. Платишь бабки – и по Интернету тебя консультирует хоть сам Дебейки.
– Ну звони тогда Дебейки, – ехидно сказал присутствовавший при этом разговоре Барашков. – Ты же при всей своей технике так и не можешь сказать, отчего же все-таки болит голова у твоей больной в первой палате?
– Да фиг ее знает, отчего она у нее болит, – спокойно ответил на это Дорн. – Скорее всего, она истеричка. Но только исследовав все, что нужно, и, кстати, получив за это для отделения хорошие бабки, могу сказать точно: у этой больной нет ни опухоли головного мозга, ни пост-травматической гематомы, ни гипертонического криза, ни тромбоза сосудов, ни инсульта. И это самое главное. Она не зря нам заплатила, теперь может спать спокойно.
– Она бы и спала, если бы третьи сутки не билась от боли башкой об стенку. Как только действие обезболивающего заканчивается, так она на стенку лезет. Несмотря на то что ты у нее ничего не нашел.
– Да, может, она симулянтка, – небрежно произнес доктор Дорн, легко прокручиваясь на своем удобном кожаном стуле и поигрывая одной ногой, закинутой на другую.
– Не думаю, – ухмыльнулся Барашков. – Зачем ей симулировать? Ей же в армию не идти. Муж на нее не надышится. Кроме того, ты вот больных не любишь смотреть, а я посмотрел из интереса. Как-то зашел в палату: лежит она бледная, пульс замедлен, на лбу пот, зрачки узкие. Совсем непохоже на симуляцию.
– Ну и что вы можете в этой ситуации предложить? – со скрытой яростью спросил его Дорн.
– Ничего не могу, – пожал плечами Барашков. – Твоя больная, ты и лечи. Не можешь вылечить, отправь куда-нибудь, к невропатологу, например. У нас в отделении, как ты знаешь, оплата производится не в общий котел, а в зависимости от коэффициента трудового участия. Говоря по-русски, кто как лечит, тот так и получает! И браться за твою больную у меня никакого резона нет. Между прочим, твоя была инициатива так построить систему оплаты.
– А потому что ваш совок до смерти надоел! И ваша уравниловка! – в сердцах сказал Дорн и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
– А ты будто не из этого совка вылупился, – презрительно усмехнулся вслед ему Аркадий, взял со стула свою видавшую виды спортивную сумку и тоже поехал по своим делам. Марья Филипповна после этого разговора приказала Райке поменять больной обезболивающее средство на более сильное, которое хранится под замком. После этого она пригласила Дорна к себе в кабинет, поставила чай, открыла коробку с пирожными из «Праги». Пирожные были маленькой слабостью Марьи Филипповны.
– Ты бы, Владислав, потише вел себя с Барашковым, – начала она, наливая чай. – Он, между прочим, несмотря на все его недостатки, голова!
– Да достали уже эти две головы! – со злостью отозвался Дорн. – Барашков вечно лезет со своей критикой, а тетка эта из первой палаты либо молчит как партизанка, либо башкой об стену стучит. Ей вообще психиатра надо.
– Ну вызови, в самом деле, невролога. Муж, я думаю, консультацию оплатит.
– Да на хрена он мне нужен? Что я, сам рефлексы не проверял? Невролог не умнее меня, все равно назначит те же самые исследования, которые я уже сделал… И те же самые лекарства пропишет. Я тебе говорю, не с чего у этой больной болеть голове!
Мышка задумчиво ела пирожное. Дорн помолчал. Потом начал снова:
– И что этот Барашков воображает? Когда вы тут сидели все вместе в старом отделении, без приборов, без лекарств, что, тогда у вас все было о'кей? Или ему не дает покоя моя зарплата? Пусть он тоже пошевелится, пойдет, заплатит хорошие бабки – обучение сейчас везде не бесплатное, – освоит какой-нибудь еще более новый, современный метод и тоже будет «зеленые» грести!
– Дело не в «зеленых». – Марья Филипповна со вздохом положила обратно в коробку третье пирожное. – Барашков, кроме как у нас, работает еще в трех местах. Если ему надоест и он уйдет, нам проконсультировать больного будет не у кого. Его опыт очень многое значит. И неизвестно, найдем ли мы еще такого хорошего специалиста.
– Если больной заплатит, – запальчиво возразил Дорн, – ему можно любую консультацию организовать, любого профессора или академика.
– Консультацию-то организовать можно, – вздохнула Маша. – Мы их и организовываем, когда надо. Только консультант посмотрит больного и уйдет, а нам его после консультации еще и лечить надо. А Барашков каждый день рядом. Вот ты не хочешь звать невропатолога, а почему? Потому что не веришь, что он может назначить что-нибудь, кроме того, что ты уже назначил сам. Разве не помнишь, были иногда у нас случаи, когда мы делали все, как предписывали нам профессора-консультанты, а больным все равно становилось хуже и хуже. Не всех, конечно, но кое-кого вытягивал именно Барашков. А я постоянно слышу от главного врача: «Делайте в своем отделении что хотите, но только чтобы не было смертности, не было жалоб, и деньги по договору чтобы вносили в нужные сроки!» Но ты же понимаешь, одно дело, когда больные умирают в обычной реанимации, и совсем другое – когда они умирают за большие деньги. В тюрьму садиться никто не хочет!
– Все хотят только деньги грести. – Дорн сидел в кресле, болтал ногой и равнодушно разглядывал засушенную бабочку за стеклом. – А то, что больница купила компьютерный томограф за наш счет, это как?
– Деньги на томограф дал мой отец, – возразила Маша. – Это было условием договора с главным врачом. Но больница от нас, конечно, прилично имеет. Но ведь и мы имеем. Поэтому с этой своей больной из первой палаты ты делай что хочешь, но только чтобы она головой об стенку не билась. Иначе она от нас всех больных отпугнет.
– Так она же в двухкомнатной персональной палате. Кто ее видит?
– Ты оторвись от монитора да пойди погляди! Бьется об стену так, что всему отделению спать мешает!
– У нас все отделение – шесть человек, из них две медсестры! – усмехнулся Дорн.
– Ну вот и представь: из четырех коек три будут пустовать! – Маша пыталась проявить твердость. – Ты меня понял?
– Да понял я, понял. – Дорн поднялся со своего места, покачался немного на носках модных светло-бежевых туфель, потом внезапно наклонился к Маше и обнял ее. Он делал это не в первый раз, и хотя каждый раз, когда он снисходил до нее, сердце у Маши замирало, как у пятнадцатилетней дурочки, ум ее оставался свободным. Владик Дорн был женат. И хотя в его объятиях не было чего-то уж совсем пошлого или неприличного, Мышка понимала, что неприятное чувство возникает у нее потому, что она представляет: в каждом объятии на стороне есть пусть и небольшой, но факт предательства семьи.
Тема семьи для Мышки была болезненной. Мать ее по-прежнему жила за границей, вела там свои дела, а отец, фактически выкупив для дочери вот это отделение, считал, что исполнил свой долг, и вел совершенно свободный образ жизни.
Мышка теперь жила одна с прежней домработницей в той же самой огромной квартире. Кавалеров у нее и раньше было немного, а сейчас не осталось практически никого. Жизнь ее в студенческие годы состояла из учебы, а теперь была полностью сосредоточена на работе. В этом она, очевидно, старалась подражать матери – уж если нет счастья в личной жизни, пусть в делах будет все на высоте. Но, очутившись в объятиях бывшего однокурсника Владика Дорна, Мышка растерялась. Она засомневалась, правильно ли распорядилась судьба, расставив игроков на доске именно таким образом. Владик ей нравился, этого было не изменить. И у нее никого, кроме него, не было – это тоже верно. Но головы Мышка никогда не теряла и своей маленькой, умненькой, модно подстриженой головкой хорошо понимала – ей служебный роман на пользу не пойдет, и так держать в узде подчиненных трудно. Барашков был практически неуправляем. Дорн пока сдерживался, но это, возможно, пока. Кто его знает, как поведет он себя дальше, когда отношения между ними перейдут в другую, горизонтальную плоскость. Так недолго потерять свои начальственные позиции. Но, с другой стороны, ей так хотелось любви, быть любимой, любить самой… Но к чему приведет эта любовь к Дорну? И Мышка чувствовала себя по отношению к Владику Дорну кем-то вроде заложницы.
– Ты что, сумасшедшая? – уговаривал ее Дорн, обнимая. – Романы между людьми, имеющими семью, – вполне нормальная и обыденная вещь. Они дают стимул жить. Брак по сути – рутина, но нельзя же каждый раз разводиться! А красивый роман – удовольствие для обоих!
– Конечно, – отвечала ему Мышка. – Так говорят, как правило, те, кто, заводит романы на стороне, но при этом уверен в своих половинках. Открой любой иллюстрированный журнал, почитай. Каждая захудалая знаменитость расскажет тебе, что от жены ему нужна только верность. Когда же этих мужчин спрашивают, бывают ли у них соблазны, они только вздыхают, закатывают глаза и отвечают, что при море поклонниц от соблазнов удержаться трудно.
– Не надо читать плохие журналы! – Дорн норовил повалить ее на дорогой светло-коричневый кожаный диван. Но Мышка путалась, отпихивала его и одергивала юбку:
– Отстань, Владик! Иди к больным!
– Ты меня доведешь до того, что я тебя как-нибудь изнасилую! – скорчив страшную рожу, пригрозил ей Дорн, и она не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Однако при этих угрозах ее сердце почему-то наполнялось непонятной гордостью и начинало колотиться, как бешеное. Вот и сейчас, составляя отчет, Мышка с замиранием сердца ждала, пока Владик закончит очередное исследование и придет к ней в кабинет. Но она прождала напрасно. У Дорна обнаружились другие, совершенно непредвиденные дела.
Он пребывал в комнате, которую делил вместе с Барашковым. Когда-то она была общей ординаторской, здесь стояли пять порядочно обшарпанных столов с такими же стульями, древний двухстворчатый шкаф с зеркалом на внутренней поверхности двери, а в центре – продавленный старый диван, обтянутый облезшим по углам синим дерматином. Обитали тогда в ординаторской пять докторов, и Аркадий вечно иронизировал, а иногда и раздраженно орал, что век этой обстановки закончился еще перед войной 1812 года. Теперь комната неузнаваемо изменилась. Стены были покрашены модной красочкой нейтрально серого тона, окна закрывали современные жалюзи, вместо обшарпанных деревяшек стояла удобная офисная мебель из пластика, кожи и металла, а ящики столов, что особенно умиляло Владика, на вращающихся колесиках откатывались в разных направлениях, так что их можно было выстраивать в замысловатые тумбы. Но странное дело, Аркадий Петрович, мечтавший о таких функциональных столах и стульях чуть не всю свою сознательную жизнь, почему-то чувствовал себя в новой комнате неудобно, а когда приходил в старые больничные отделения и там усаживался на видавшие виды стулья и диваны, то с удовольствием всем телом чувствовал под собой свое, родное! Владик же ощущал себя в своей комнате как рыба в воде. Вот и сейчас он, насвистывая, отыскивал, сидя на своем любимом вертящемся стуле, среди программ ту, которая ему была в данный момент нужна. Но свист его сейчас был отчего-то невеселый.
В просторном коридоре две медсестры раскладывали лекарства. Одна из них, Галочка, была черненькая, смуглая и худощавая. Вторая, Райка, шатенка, кровь с молоком. Всем своим видом Райка будто говорила больным – вот полежите у нас, сколько нужно, и тоже будете такими же веселыми и здоровыми! Рыжеватые волосы ее весело кудрявились под светло-розовой накрахмаленной шапочкой, голубые глазки хитренько блестели, а сияющие щечки были будто намазаны яркой малиновой краской. У Маши при взгляде на нее всегда возникала ассоциация с медным, начищенным до блеска тазом, в котором ее бабушка с незапамятных времен варила летом варенье. Впрочем, претензий по работе у Маши к девушкам не было. Обе были расторопны, сообразительны и достаточно вежливы.
Галина разложила таблетки на маленькие подносики и собралась разносить по палатам.
– Когда пойдешь к нему? – спросила у Райки со значением.
– Сейчас, – ответила Райка.
– Тогда давай! Он один в кабинете, я подсмотрела. – Галя легонько подтолкнула подругу Та одернула розовую медицинскую пижаму, быстро перекрестилась у двери и вошла в бывшую ординаторскую, где сидел Дорн.
Владик сидел, уставившись в монитор, но мысли его были далеки от перечня лекарств и симптомов, представленных в таблице. Перед глазами его будто стояло бледное лицо жены с постоянным в последнее время укором во взоре.
Владик хорошо относился к жене. Он никогда не решился бы поступиться свободой ради брака с женщиной, которую нужно было бы постоянно опекать, уговаривать, терпеть ее капризы и смены настроения. Встретив однажды Аллу, он понял, что она из тех счастливых жертвенных натур, для которых забота о муже, быте, об уюте совсем не в тягость.
«Редкая девушка, такую нельзя упускать», – подумал он, женился и, как выяснилось, не ошибся. Алла была не яркая, но миловидная, невысокая блондинка с серыми глазами. Блестящие, длинные, гладкие волосы она расчесывала на пробор и закалывала на затылке пучком. Летом же она пучок распускала, и тогда волосы развевались на ветру блестящими светлыми прядями, напоминая о близком отпуске, морском просторе, легком освежающем бризе. Она напоминала Дорну натюрморт, висевший у них в уютной маленькой кухоньке – на голубой клетчатой скатерти стоит корзинка со светлой, крупной черешней.
Он поверял Алле свои честолюбивые мечты о том, что скоро станет знаменитым специалистом и разбогатеет. Тогда у них будет большая квартира, а может быть, загородный дом и она сможет не ходить в свою бухгалтерию, где сейчас честно трудится с девяти до пяти, и станет выращивать цветы и заниматься детьми.
Дети! Вот в чем была заноза, очень важный пункт, по которому они никак не могли прийти к общему соглашению. Алла готова была рожать хоть сейчас, хоть сию минуту, хоть каждый год. Беременела она необыкновенно легко. У Дорна даже иногда складывалось впечатление, что жена специально не пьет таблетки, хотя его уверяла, что регулярно их употребляет. И каждая беременность сопровождалась у нее токсикозом, тошнотой, рвотой по утрам и в течение дня, а самое главное – каждый раз Дорн уговаривал ее сделать очередной аборт, так как, по его словам, иметь детей им было пока не время.
– Мне уже двадцать восемь лет! – плакала Алла. – Когда же наступит то самое время?
И начиналось ужасное. В такие дни она проклинала его, говорила, что хочет родить ребенка «для себя», а он, если не хочет нянчиться с «соплями», как он выражался, пусть ее бросает… Алла взвинчивала себя до экстаза, до истерики, до судорог в ногах. Но Владик был неумолим.
– Мы не можем позволить себе ребенка. Пока! Пойми! – говорил он. – Но потом он у нас будет! Обязательно будет!
Истерика у Аллы превращалась в неукротимую рвоту.
– Вот видишь, до чего ты себя довела! – говорил жене Дорн, сажал в машину и вез к знакомому доктору, который вводил Алле в вену снотворное, и через двадцать минут они с Дорном уже перекладывали ее размягченно-сонную на кушетку в палате, а через два часа он вез ее домой. Рвоты больше не было, не было и беременности, и снова начинались таблетки. На полгода Алла замолкала и не заговаривала о ребенке. Это были самые прекрасные для Дорна месяцы. Потом все начиналось сначала. Вот и сегодня сутра из ванны раздались какие-то подозрительные звуки, а потом в кухне появилась Алла с кривящимися бледными губами и заявила, что на этот раз она точно будет рожать.
– Не волнуйся! Иди на работу! Вечером мы все обсудим! – проговорил, чуть не подавившийся яичницей Дорн и в ответ услышал железобетонное:
– Обсуждать тут нечего! Я все решила! Если ты не хочешь, я буду рожать для себя.
Придя на работу, он первым делом позвонил знакомому врачу.
– Старик, уже четвертый аборт! Многовато! – пробасил в ответ ему врач. – Почему бы ей и не родить?
– Ох, рожать сейчас совершенно ни к чему! – застонал в ответ Дорн.
– Да ты не думай об этом. Она родит – и все. А ребенка сразу полюбишь. Поверь мне, у меня уже трое! – засмеялся приятель-врач.
«Значит, ты трижды дурак!» – сказал про себя Дорн и обещал подумать. Вот он сидел и думал, когда в кабинет открылась дверь и вошла Райка.
– Тебе чего? – Он оторвался от монитора.
Райка, закатив к потолку глаза, мялась и зябко пожимала плечами. Дорн развернулся на крутящемся стуле и оказался как раз напротив нее.
– Ну? – Он нахмурился, и в голосе его появилось раздражение.
– Я вот по какому делу, – наконец заговорила девчонка. В лице ее были одновременно и неуверенность в успехе предприятия, и какая-то хитроватая наглость. Слова она произносила очень быстро, будто тараторила птица, а круглые блестящие глазки ее так и зыркали по сторонам. – Я, Владислав Федорович, беременна от вас.
Увидев, как в изумлении поползли вверх брови Дорна, она не нашла ничего лучшего, как по-пионерски вскинуть руку, то ли отдавая салют, то ли осеняя себя крестным знамением.
– Честное слово! Вот вам истинный крест! – Она даже сделала вид, что хочет перекреститься на компьютер. – И вот я пришла вам сказать, что, как девушка верующая, крещеная, аборт я делать не стану. Это православием запрещено.
– Ты что, с ума сошла? – Дорн говорил очень тихо, внешне пытаясь оставаться спокойным.
– Но дело же житейское, понятное! – развела в стороны маленькие ладошки Райка. – Мы с вами спали вместе, любили друг друга!
– Ты что, издеваешься? Ведь ты же говорила, что предохраняешься? – В голосе Дорна была такая сталь, что Райка, хоть и ожидала, что он вряд ли заключит ее в объятия и закружит в восторге по комнате, отступила на два шага к двери.
– Ну предохранялась, конечно, предохранялась. Но пару раз забыла выпить таблеточки. Да и не думала я в тот день, что вы ко мне в общежитие-то заявитесь, вот и… пожалуйста! – затараторила она. – Но вы уж тоже поймите, я девушка неопытная. Это у меня в первый раз!
– И зачем же ты теперь пришла ко мне? – откинулся на спинку стула Дорн. – Сообщить, что это у тебя в первый раз? Мы тут с тобой взрослыми делами занимались, а ты сейчас приходишь ко мне, как маленькая девочка…
Ситуация складывалась, конечно, двусмысленная, но определенный комизм в ней был. Чистый водевиль.
Райка стянула накрашенные губки в пучок и обиженным голоском пропищала:
– Вот вы сердитесь непонятно на что, а сами-то тоже виноваты. Зачем вы меня соблазняли?
– Я тебя соблазнял? – в изумлении вытаращился Дорн. «Что же это они все на меня накинулись? С утра Алла сообщает, что она беременна, теперь вот эта…» Он встал со своего вертящегося стула, подошел к Райке вплотную и взял ее двумя пальцами за круглый гладенький подбородок. – А ну-ка, кыш отсюда! Приключений тебе захотелось на свою попу или радостных ощущений – этого я не знаю, но говорить, что я соблазнил невинную овечку, не стоит! Тебе сколько лет?
– Двадцать один.
– Ну вот и хорошо. Достигла совершеннолетия даже по американским законам. Теперь выкручивайся, как знаешь!
– А как я знаю? – Райка отодвинула его руку и проскользнула в глубину комнаты. – И никуда я отсюда не уйду. Я не для того пришла!
– А для чего? – Его даже стала забавлять ее наглость.
– А для того, чтобы сказать вам, что я беременна.
– Уже сказала. Теперь отправляйся делать аборт!
– Не пойду! – Упрямая девчонка уселась на стул, картинно перекрестив руки на груди. – Да и срок у меня уже порядочный.
Вся Райкина жизнь в подмосковной деревне, рядом с которой только недавно вырос новенький коттеджный поселок, не позволяла ей думать, что богатство и счастье просто так свалятся на нее с небес. Счастье надо выдирать самой! Хоть руками, хоть задницей – у кого уж как получается. Едва только закончив училище и устроившись на работу в эту больницу, она ловко сумела сделать рокировочку и попасть в отделение к Мышке, а уж здесь решила поставить все карты на Дорна – больше просто было не на кого. Барашкова в виду его почти сорокалетнего возраста Райка всерьез не принимала.
– Аборт делать не собираешься, значит, будешь рожать, что ли? – тоже усевшись, спросил Дорн. Раз сразу не удалось ее отшить, то придется действовать убеждением. Что ж, он привык. – И будешь одна ребенка воспитывать? Имей в виду, мы с тобой так не договаривались, и я ничего не знаю. Я к тебе даже близко не подходил! И от кого у тебя ребенок – понятия не имею. Но если ты возьмешься за ум, то с абортом могу тебе помочь устроиться.
Райка тоже обдумала все повороты разговора до мелочей.
– Вы меня все-таки тоже поймите… – плаксивым голосом снова начала она. Райка хотела провернуть элементарный шантаж. Беременность у нее действительно вышла случайной, но она была девушкой неглупой и даже кое-что сумела прочитать на протяжении своей короткой жизни. Например книгу Дейла Карнеги. «Если у тебя есть апельсин – сделай из него лимонад!» – крупными буквами был напечатан на обложке девиз. Вот сейчас она и приступила к изготовлению этого напитка. Чувствовала она себя неплохо, но ей элементарно были нужны деньги. Она мечтала, сколотив на Дорне небольшой капитал, развернуться пошире. А ребенок? Что ребенок? Очень даже хорошо, что она забеременела. Ребенок поможет ей держать Дорна на крючке. Во всяком случае, пока.
Райка продолжила:
– Беременна я в первый раз, бог свидетель, – при этих словах Владик хмыкнул. – Родители мои пока ничего не знают, только крестная в курсе. А она говорит, аборт делать – грех. Да я и сама так думаю! Лучше ребеночка родить, хоть и без мужа. А то потом приспичит, так и не родишь, когда надо будет. Вот я и думаю, что вам надо пока меня от родителей забрать и пристроить где-нибудь, не в плохом, конечно, месте на квартиру. И денег дать. Ведь мне теперь нужно питаться получше! А потом будет видно. Может, шубку какую или еще чего за труды!
