Ирина Сергеевна Альшаева
Из ящика стола

 Увлекшись ломанием сигарет, я не заметила, как ко мне на скамейку подсела женщина.

– Как тут хорошо, – вздохнула она, стукнув палкой о кованую ручку скамейки. – Найдется сигаретка? Или переломала все? – спросил она, рассматривая меня.

 На вид ей было лет шестьдясят. Мышиного цвета пальто, розовый вязаный берет, старомодные ажурные перчатки, то ли антикварная, то ли самодельная огромная, во весь воротник, брошь. Женщина держала спину прямо, говорила тихо, но четко и это все, как мне показалось, выдавало в ней как минимум учителя. Но, не желая начинать разговор и делить с кем-то свой спрятанный от мира уголок, я молча протянула ей полупустую пачку.

– Я две возьму. Нет, три, – подумав, сказала женщина. – Никак курить не брошу. Уже и сына просила, и внука – прячьте от меня сигареты. Они прячут, а я нет-нет, да вот попрошу у кого-нибудь, – вздохнула она. – А зажигалка найдется?

 Я протянула ей зажигалку.

– Да вот в церковь иду, грехи отмаливать, – продолжила она, прикуривая. – Да лечиться от этой бесовшины, – показала она взглядом на сигарету. Ты была в той церкви? – кивнула она на угол дома, виднеющийся из-за куста сирени. – чего молчишь-то, немой? – сочувственно посмотрела она на меня.

За этим домом действительно была церковь. Не обычная, с куполами и колоколами, а неприметная «квадратная» постройка в три этажа, больше похожая на барак. Слава об этом месте ходила дурная, говорили, что там на сходки собираются сектанты. И в нашем дворе, и в паре соседних, на фонарных столбах висели желтые таблички с текстом «Избавим от душевной слабости, физической немощи и вредных привычек» со стрелкой, указывающей как пройти к месту избавления.

– А по вам не скажешь, – зачем-то протянула я, собираясь уходить.

– Не умничай! Там знаешь как хорошо! Там все демоны вмиг усмиряются! Я тоже не верила, а вот уже третий год хожу – ни одну службу субботнюю не пропустила! – затараторила женщина. – А то со мной пойдем. Пойдем, там и тебе помогут! – не унималась она.

 Я встала и медленно пошла прочь. Выйдя на тротуар, я оглянулась – женщина, продолжая что-то громко, но неразличимо, бормотать, докурила сигарету, взяла свою палочку и направилась в сторону церкви.

 Я много раз давала себе обещание, что в выходные я – обычный человек с обычными человеческими потребностями и делами, а не журналист. Но, видимо, журналистика – это действительно стиль жизни и ряд профессиональных качеств, превратившихся в привычку похлеще курения, просто так от себя не оторвешь. Я посмотрела на часы, прикинув, сколько времени может занять «разведка», на которую меня неистово потянуло отправиться вслед за женщиной.

 Несмотря на палочку, она передвигалась довольно резво и уже успела перейти часть двора и дорогу. Я отправилась следом. Она подошла к церкви, на козырьке крыши которой металлическими буквами блестело: «Центр духовной помощи»  и остановилась около ступеней. Вокруг было тихо и безлюдно. Я заняла «наблюдательную позицию» под тополем, растущим около церковной ограды, и принялась ждать.

 Не успела я заскучать, как вдруг из-за угла церкви появилась что-то монотонно бубунящая толпа – человек 50. Все – босиком и с опущенными головами. Женщина, разувшись, присоединилась к ним и толпа стала «затекать» в здание. Дождавшись, пока за дверями скроется последний «прихожанин» , я последовала те же маршрутом. Но дверь – тяжелая, железная, с домофоном, – была наглухо закрыта. Я нажала кнопку звонка.

– Кто? – прохрипело из динамика.

– На службу, от своих отбилась, – сказал я.

Дверь щелкнула  – я вошла. Но толпы уже и след простыл. Передо мной пустел вполне себе чистый кафельный коридор, нашпигованный под потолком камерами. За стойкой охраны маячил внушительного вида мужчина – в барах такие работают вышибалами.

– Я опоздала, могу пройти в зал? – на всякий случай спросила я, хотя все мое существо приказывало мне уносить отсюда ноги.

– Можете, – ухмыльнулся он и показал рукой на стеклянную затонированную дверь зала.

Я тихо ее открыла, надеясь незаметно просочиться на службу и слиться с толпой. Но, несмотря на мои шпионские исхищрения по бесшумному перемещению себя в пространстве, на меня обернулись, наверное, все.

– Неверная! Верные не смеют опаздывать! – донесся до меня шепот тех, кто стоял рядом с дверяи. Их ропот волной пронесся по толпе и дошел до пастыря, проповедника, предводителя или кто он у них, возвышающегося над толпой за блестящей в свете софитов золотой трибуной.

– Неверная! – в микрофон констатировал он. – Помазать! – крикнул он, выкинув в мою сторону левую руку с выставленным указательным пальцем. Ко мне из темного угла зала поспешил вышибала с золоченым кубком в руках.

– Руки! – рявкнул бугай, протягивая мне емкость. Но я, наученная ни при каких условиях не трогать, не пить и не нюхать то, что мне неизвестно, молча покачала головой. Тогда вышибала опустил свои пальцы в кубок, давая понять, что это как минимум не серная кислота. Но я не спешила давать ему руки. Разозлившись, он обрызгал меня какой-то терпко воняющей жидкостью.

На этом и прихожане и их предводитель, наблюдающие за «помазанием» успокоились и потеряли ко мне всякий интерес, продолжив свою службу.

Центр духовной помощи, как я поняла судя по оформлению зала, оказался евангельской церковью. В зале все кричало помпезностью – от здоровенного, позолоченного двухметрового креста на сцене до стоявших там же черных бархатных кресел-тронов. Стены были перетянуты шелковыми полосами, между завешанными жалюзи окнами горели в канделябрах свечи. На обитых красной тканью тумбах вдоль сцены виднелись цветы. В зале густо пахло парафином, не очень хорошими духами и валерианой.

Прихожане переминались с ноги на ногу в полутрансе, слушая несущуюся со сцены проповедь. А я их бесстыжим образом разглядывала. В основном там были женщины лет пятидесяти и с десяток мужчин такого же возраста. Рядом со мной – слева и справа – встали две женщины. На их бейджах я прочитала: « прославленный служитель».

– Читали ли вы библию? Что вы знаете о библии? Что там сказано о демонах? – кричал проповедник. Он метался по сцене, оставив свою трибуну, в ярком луче прожектора и я разглядела в нем мужчину яркой азиатской наружности. – Демоны! – кидал он в толпу. – С вами пришли демоны! Вы – пришли избавиться от демонов! Да будет молитва! – выпалил он, вскинув руку с микрофоном вверх.

Толпа загомонила, подняла руки вверх, сомкнула их на головах, опустилась на колени. К каждому подошел «прославленный служитель», взял страждущего за голову, и стал орать в уши какую-то абракадабру. В духе «Изыди, сатана!» – во все горло, так, будто сам был им одержим.

Я не стала следовать телодвижениям толпы, но ко мне тоже подошел служитель и припечатал свою ладонь мне ко лбу.

– Изыди, сатана, изыди!!! – кричал он мне в ухо так, что скорее из него изошла бы барабанная перепонка.

– Хорошо, спасибо, мне кажется, все уже изошло, и я изойду, – отодвинула я от себя служителя и, развернувшись к выходу, уткнулась в охранника.

– До конца молитвы никто не выйдет! – отрезал он и не добро  засмеялся.

– Ребят, у вас и так проблемы, – кивнула я на беснующуюся толпу, – зачем вам еще? – многозначительно посмотрела на вышибалу я. Он закашлялся и подозрительно легко уступил дорогу. Правильно, никогда не знаешь, чем занимается человек, который намекает тебе на проблемы.

В дверях я  посмотрела на толпу – люди кричали, плакали, стенали. Кто-то катался по полу, кто-то безразлично сидел, покачиваясь. А проповедник издавал в микрофон какие-то животные звуки.

Я вышла в коридор, надеясь никого там не встретить. Но к залу направлялась одна из служительниц этого места.

– В жертву кого-то планируется принести? – спросила я, преградив ей дорогу.

– Какую жертву? – испуганно посмтрела она на меня.

– Кролика, ягненка, цыпленка…человека, – перечислила я.

Девушка замялась, не найдя что ответить и робко рассмеялась:

– Вы если не из этих, то забудьте, что здесь были. У нас и так проверки каждую неделю, полиция интересуется. Тут ничего противозаконного не происходит – люди приходят сюда выплеснуть свои страхи, эмоции, боль, – торопливо заговорила она.

– И что полиция?, – прервала я ее.

– Да ничего. У нас же ничего противозаконного не происходит! – повторила она.

– То-то у вас  и дверь пудовая, и камер на три студии Мосфильма хватит, и охранников целая рота – хороша церковь! – перечислила я.

– Да фигня конечно все это, – вздохнула девушка. – в жертву никого не приносят – и ладно!– выпалила она и юркнула в зал.

Фигня не фигня, жертвы-не жертвы, а через недели две я снова оказалась неподалеку от этой церкви. Подошла ближе, а место букв на козырьке «Центр духовной помощи» – только арматура. Зато во всю дверь табличка: «Сетевая косметика». То ли евангелисты так переименовались, то ли все же накрыли эту секту, да слава про то трехэтажное здание по типу барака до сих пор ходит не добрая…

Фонарики

Что-то странное было в зайце, вышагивающем по могильной плите. Подёргивая правым ухом и морща нос от колкого холода капель срывающегося дождя, он делал несколько шагов вперёд, разворачивался в прыжке, с трудом отрывая лапы от земли, и семенил обратно. В зубах он держал не менее странного вида, чем он сам, стебелёк. Походивший на виноградный ус, он заворачивался к концу пурпурным бутоном. Прыжок, разворот, шажок…Еще шажок, разворот, прыжок…Вдруг земля под зайцем затряслась. Со скрежетом поехала в сторону плита, сдирая под собой траву. Зверек, не ожидая подобного, нервно ударил лапой по тому месту, где стоял, и сиганул в кусты. Он думал, что спрятался, но трясущиеся уши выдавали его.

Над ямой показался чумазый лоб, следом за ним блеснули очки. За толстыми стёклами угадывались большие, чуть на выкате, глаза. Из могилы наполовину высунулась, тряхнув редкими волосинками, голова. Помаячив над ямой, будто оценивая обстановку, она выставила наружу нос, принюхиваясь. Он съежился от попавшей в него земли, зашёлся в приступе щекотки, взвизгнул, уткнулся ноздрями в землю и чихнул так, что колыхнулась могильная трава.

– Ой, – вытянулись тонкие, высохшие губы, в довершение портрета всплывшие на лице. – Всегда так. Пропади этот чёх пропадом. Из ямы пыталось вылезти кряхтящее тело. Но у него не получалось сделать этого. То ноги путались в длинном платье, то руки соскальзывали с липкого глиняного края ямы, то съезжала на место гранитная плита, отодвинутая на какой-то непонятно откуда взявшийся пригорок.

– Ох, старость совсем не радость, – прошамкали губы. – Видать, Михалне намедни самой придётся загорать.

Тело уже собиралось ложиться обратно, как досужие его глаза разглядели нервно дёргающиеся заячьи уши, торчащие над голыми ветками шиповника.

– Эй, ушастый, иди-ка сюда, – причмокнули губы. Заяц робко высунулся одним глазом из своего убежища. Потом – и вторым. Его нижняя челюсть поплыла в изумлении вниз, обнажив широкие резцы. Странного вида стебелёк упал в могильный бурьян, затерявшись в волосинах густой травы.. – Да не бойся ты. Дай мне ухо. – Прежде дымчато-серьй, заяц от услышанного пошел лунными пятнами. – Ну, пожалуйста, – поплыли влагой выпученные глаза.

Заяц был глубоко болен. Его диагноз звался "чувством зашкаливающего альтруизма". Именно он заставил ушастого выгнуть колесом грудь и деловито, всем размером не маленькой лапки приминая погостную пыль, подойти к могиле. Этот же недуг скрючил зайца в позе, создающей впечатление любезного порыва помощи – заяц стоял у края ямы с протянутым ухом. Ну, хоть не у паперти в аналогичной позе над котомкой для милостыни. Впрочем…Санитары быстро бы прибрали или мохнатого побирушку, или чурающихся на невидаль прихожан. А того, глядишь, и всех сразу. И себя – добровольно.

Крепко ухватившись за ухо зомбированного душевной хворью зайца, престарелого вида барышня перевалилась через край могильных покоев. Поправив выдающиеся места своего тела и, кокетливо дёрнув плечом, она, потрепав животину по голове, направилась к соседней могиле. Заяц истерически икнул. У него дёргались теперь не только уши, но и глаза, усы и каждая волосинка шерсти.

– Михална, вылазь! Кончай хорониться, – проскрипела бабуля, отбивая чечётку на граните. Вдруг тот пошатнулся и она, не удержавшись, упала в траву.

– А? Что? Где немцы?! – выскочила из могилы патлатая голова.

– Какие немцы, старая?! Отвоевались давно, – задребезжала старушка, пытаясь встать с земли.

– Чего пришла тогда, Семённа? – недовольно буркнула, отряхиваясь, вторая бабуля.

– Да скучно мне, чего сидеть там, если тут такая луна. Вон совсем стали чёрные, хоть побелеем под ней, – глядя на свои руки, прошамкала Семёновна.

– Всё тебе не сидится на месте. Всю жизнь вертихвосткой была так ею и померла. Уж если могила горб не справила – то на веки вечные тебе натура твоя досталася, – пробурчала Михайловна. – Ну, давай посидим, у меня тут что сад – и скамейка, и стол, и цветы. А вот и наливочку кто-то принёс из моих. Конфеты, яблоки. Долго помнят, ишь ты, – улыбнулась, причмокнув, она, глядя на могилу. Семёновна посмотрела с тоской на свою. Заросшая, она утопила в зарослях плюща и без того перекошенную оградку. Могилы было почти не видно, ее еле заметный холмик сравнялся с землёй. Михайловна перехватила её потухший взгляд.

– Да ладно, ещё придут. Может, уехали куда-нибудь, может быть, дела срочные, – протянула задумчиво она, похлопав подружку по костлявому плечу.

– Уже не придут, – грустно улыбнулась Семеновна. Десять лет как схоронили, а хоть бы раз кто над головой прошёлся.

– А как ты умерла, Семённа? Ты ж позже меня, да?

– Да если бы я помнила, как. Жила,жила…и бац – как пустым мешком по голове. Я к тому времени уже и памятки последние потеряла. А вот что помню – так это то что сыночков Кирюша и Вадюша моих звать.

– А живая когда была, в гости часто твои захаживали? – шурша обёрткой конфеты, спросила Михайловна.

– Да нет, заскочат раз в год, и поминай, как звали. А чего им у меня задерживаться? Денег-то никогда не было…а оно ж все нуждаются, – пожала костлявостью плеч Семеновна.

– Надо же. А ведь и не скажешь, что впроголодь жили – протянула Михайловна. – всегда как не загляну к тебе – и полы чистые, и скатерти накрахмаленные, и на столе самовар знай все – пыхтит…А на блюдце – баранки, в пиалке – мед. Помнишь, Семена, как кутили мы с тобой под «самовар»? – скрипуче захихикала старушка.

– Да уж, а ноги-то какие прыткие были, как у кенгуру, – засмеявшись, толкнула в бок ее костлявым локтем Семеновна. – От души раз мы с тобой так «насамоварились», что улепетывали пол ночи от милиции по парку аттракционов – забудешь тут, как же!

Тот «насамоваренный» день был в их селе праздником, похлеще Нового года и дня рождения Владимира –небезызвестного-Ульянова. Звалась знаменная дата Днём основания колхоза «Пчелка». В честь такого дела председатель дал всем выходной : «Товарищи, бросайте лопаты да вилы – айда гулять», и организовал для сельчан бесплатный автобус до райцентра – Костёлкино. Там же – цивилизация! Кафешки со всяко-разными вкусностями, дорожки асфальтированные, дома – всё высокие да кирпичные – не ровень Бехтеевским (откуда подружки усопшие родом) мазанкам…Но главное – в Костелкино был парк развлечений. Три карусели – лошадки, бегущие по кругу, «инквизиционная» пытка для вестибулярного аппарата – «Ромашка» и высоченная вертушка с качелями на цепочках. И – музыка, музыка, музыка!

– Ну что, Семенна, рванем кататься? – стукнула в кухонное окно Михайловна своей закадычной, звякнув о подоконник авоськой с чем-то, что в почтовых отделениях при переводе посылкой отправляется под штампом «Осторожно! Хрупкое!»

– Мама, мама! – запищало в сенях. – Мама, меня Васька за нос цааааапнул, – в кухну забежал мальчуган лет 7, утирая ревущее лицо рукавами растянутой водолазки.

– Пс, спрячь бутыль! – цыкнула в окно Семеновна, поспешив к чаду. – Кирюша, я же тебе говорила – не тягай Ваську за хвост, – присела перед ним на коленки мать. – Пс, в самовар слей, – махнула она замешкавшейся Михайловне рукой на пузатого, пускающего пар на столе под окном, другой гладя по спине безутешного сынишку.

– Кирка! Киркааааа! – донеслось с околицы. – Кирка, погнали мяч пинать, – кричали мальчишки.

– Кирюша, ну всё, беги, во двор, – чмокнула Семеновна сына в нос.

– А петушка? – насупился он.

– На тебе петушка, – достала женщина с раздутого гудящего «Урала» алюминиевую кастрюлю – она прятала в ней сладости от сорванцов. Когда покупала на получку леденцы, а когда и сама делала – жгла сахар, накручивая его на лозяные палочки. Забыв об укушенном носе, мальчишка выхватил из ее руки лакомство, крикнул уже в дверях «Спасибо!» и унесся на луг играть в футбол.

Ну, чего ты там застыла, Михайловна, – вытирая передником взмокший лоб, позвала Семеновна. Иди, «чаёвничать будем».

– Ох, и разбалуешь ты ребят своих, Семенна, – примостила свои пышные «душки» за столом Михайловна.

– Да пусть будет хоть им сладко, – протянула женщина, уперевшись взглядом куда-то в заоконную даль. Размытый двор, корыто под плетнем, Тишкина конура, подбоченившийся рогатиной каштан, прохудившийся плетень…А дальше – перепаханное воронками поле. А по периметру – колючая проволока с трепыхающимися на ней красно-белыми табличками «Achtung! Minen!»…

– Да, пусть хоть им, – перехватила ее взгляд Михайловна. Давай, не чокаясь. За мужей. За вдовью нашу долю, – поднесла она алюминиевую кружку к кранику самовара.

Знатную самогонку гнала Михайловна. Знай,все село у нее отоваривалось. – Натурпродукт, на пчелином помете, – приговаривала она, разливая хмельную водицу по бутылям. Так ее в селе за глаза и прозвали – «Натурпродукт».

Ох и наклюкались тогда бабы! То ли напиток сам по себе крепкий был, то ли чай луговой, в который долила его Михайловна свой эффект дал – но решили они на ночь глядючи отправиться в Костелкино на каруселях кататься.

– А то что ж это, все, начить, на тракционах катаются да на бесплатном транспорту, а мы с тобой – тут сидим? Не годится, – подначивала подругу Михайловна. Времени был уже 10 час вечера, но кутежниц это не смутило – автобус ходил туда-обратно до 12. Чай, ехать всего километров 30. – А поехали! – икнула Семеновна, облизывая липкий от потекшего с леденца сахарного сиропа.

Приехали – а парк аттракционов закрыт. И ни души кругом. Ни собаки, ни людины. Ни даже сторожа.

– А полезли через забор! – сиганула на кованую ограду Михайловна. – То же самое, что в детстве, помнишь – в сад деда Коли лазали через штакетник, – призывно махала она рукой Семеновне. Правда, штакетник-то был от земли высотой в пол метра. А ограда – знай, верхушку рядом скорячившегося тополя подпирала.

Перелезли.

– Ну, кудымсь пойдём? На чем кататься будем? – отряхивая шлепнувшуюся таки с забора Семеновну, всматривалась в темноту Михайловна. Только над мостиком, перекинутом через Везелку, шутливо перемигивались новогодние, еще не снятые с зимы, фонарики…

– А кто нам их включит-то? Они ж, того, электрические, – огляделась кругом Михайловна.

– Да сами, с ветерком полетим! – потянула ее за руку неугомонная подружка к вертушке.

– А ну стоять! – донеслось до них грубое, а следом – свисток.

– Милиция, батюшки! – завизжала Михайловна и они с Семеновной сиганули в кусты под оградой, в которой, на их счастье – или нет? – оказался лаз. Семеновна-то проскочила, благо, была худая как балалайка, а вот Михайловна застряла в тесных прутьях своими «натур»формами.

– Бззз. Бззз, – загудела Семеновна сквозь смех. – Мы пчелки, мы из колхоза «Пчелка» – в хмельном хохоте пыталась она ответить на вопрос милиционера, что взрослые женщины делают на закрытой площадке аттракционов в полночь.

Ночь провели нарушительницы в Костелкинском отделении милиции, а наутро их, помятых, грязных и сонных забрал Корней Михайлович. Председатель колхоза. Молча…

– Ох и позору тогда натерпелися! – запищала Михайловна, заходясь в приступе смеха. – Ох, тыж, чуть не вывалился, – потерла она глазницу кулаком, поправляя еще сохранивший бледно-зеленый цвет, глаз.

– Да, подруга, кутили мы с тобой справно. Душевно. Да ведь не пьянствовали – так, по праздникам, – протянула Семеновна, тоже что-то припоминая остатками мозга. – Только где теперь все – и не знаю. Вон, тишь да гладь нам с тобой осталась, – махнула она рукой, выпавшей в локте из сустава. – Тьфу ты, – плюнула она на погост, – вишь, разваливаемся, – погрустнела она. – Да и где сыночки мои – уж и придумать что не знаю.Чай, привиделись мне, что ли…

Старушка замолчала, подняв глаза к небу. Там блестели, застряв в тучах, звёзды. Михайловна с Семёновной любили такие ночи. Сиживали они часто, разгоняя могильную тоску.

На кладбище было тихо. Впрочем, тут редко бывает шумно. Разве что на Пасху, когда обезумевшие от радости выходному родственники тащат на погост, явно путая сие место с всё содержимое холодильника и с аппетитом поглощают его.

« Надо бы оградку покрасить, – подумала Семёновна. – Только где бы краску взять. Оставил бы кто, что ли».

Молчала и Михайловна, вспоминая свою жизнь. И жизнь Семеновны. Ей казалось, что она знала о ней больше, чем сама Семёновна. И чудно ей было то, как так могло получиться – баба она была хорошая, а не везло ей ни тогда, ни сейчас. Была травинкой в скошенном поле всю жизнь, травинкой и померла. Молчал и заяц. Ну и что, что он не умел говорить. Он делал вид, что говорить умеет, но сейчас просто не хочет. Он где-то раздобыл другой, не менее странного вида стебелёк и с важным видом жевал его. Он слушал разговор подружек и, постепенно отходя от недавнего шока, мелкими шажками приближался к ним. Теперь, в конец осмелев, он сел рядом с Семёновной.

– Вот кто ко мне приходит, – заметив зайца, улыбнулась старушка. – Не бойся, ушастый, я никого не ем, – погладила она его по голове. Зайцу понравилось, что его жалеют, и он заурчал, как кот.

На востоке уже занималась заря, и первые лучи солнца путались паутиной в голых верхушках елей.

– Гляди, Семёновна, какой нынче туман. Даже креста моего не видать, – кивнула Михайловна на свою могилу.

– А у меня его и нет, – понуро посмотрела туда же Семёноввна. – Ладно, старая, пора нам, а то увидит, не ровен час, кто. Завтра вылазь, – подмигнула она ей и посмотрела на зайца. Тот явно не желал уходить, он сидел, прижавшись к ней всем своим пушистым тельцем. Куда-то вдруг подевалась вся его деловитость, пропал страх, а вместе с ними и странного вида стебелёк. Солнечный свет коснулся его носа и он, фыркнув, отвернулся от него.

– Пойдём, ушастый, – тронула за ухо его Семёновна. Поднявшись со скамейки, она, кряхтя, пошаркала к своей могиле. Заяц поскакал следом, провожая её. Он снова где-то раздобыл очередной странный стебелёк и, затаившись за деревом у могилы старушки, внимательно смотрел на неё. Семёновна махнул ему рукой и задвинула плиту. Она лежала и думала о том, как снова будет смотреть на звёзды, разговаривать с Михайловной, надеялась, что всё-таки кто-то к ней придёт. Она ждала ночи, которая ей была единственным спасением от вечной тоски.

Но сегодняшняя её прогулка оказалась последней. Кладбище, которое стало им с Михайловной последним пристанищем, было не далеко от дороги, которую какие-то не очень умные люди задумали расширять. Новую её ветку решено было пустить через кладбище, по его окраине. Могила Семёновны была в отдалении от других могил, к тому же, слабо на неё походила. Нерадивые дорожники, конечно, заметили оградку, скрывшуюся в бурьяне, но их это мало смутило. Кому нужен человек, который оказался не нужным никому?

А заяц, нервно теребя в лапах на этот раз самого обычного вида стебелёк, с тоской наблюдал за тем, как могилу Семёновны равняют с землёй. Кинув на неё прощальный взгляд, он скрылся в густых зарослях шиповника. Закачавшиеся листья на тронутых им колючих ветках разноцветными фонариками упали на мёрзлую землю.

Банник

Какой же то деревенский двор, если нет в нем бани? Настоящей русской, из пахучей сосны, с парилкой да комнатой, в которой хорошо пить малиновый чай, а то и что покрепче? Особенно, если двор тот выходит к тихой речной заводи – от забора до нее шагов тридцать вниз по холму, а если бегом да вприпрыжку, то и вовсе не больше десятка. Смотрел на свое хозяйство дед Матвей, да все прикидывал – то ли баньку поставить на место отжившего свой век кособокого сарая, то ли освободить под нее место от яблонь, болевших уже третью весну.

– Агафья!, – позвал Матвей, обмерявший периметр сарая. – Агафья, гляди-ка!

– Чего тебе? – в окне веранды показалась его жена, вытирая полотенцем, свисающим с плеча, тарелку.

– Ну чего, где баню ставить-то будем? Сарай как хочешь, но убирать надо – совсем худой. А яблони-то того, жалко, – дед махнул в их сторону рукой. – Да и места там маловато будет.

– Раз маловато да жалко, то чего думать, – протянула Агафья, звякнув тарелкой. – Только гляди, чтобы весь двор не перевернули – ни сараем ни баней! А то знаю я, приедут, тракторами тут все перепашут, грязюку разведут во дворе, укладывай ее заново кирпичами!

– Ну, сарай мы с мужиками уберем – его только тронь, развалится. А вот баню как строить… – почесал дед голову, – Придумаем!

Дед Матвей не привык откладывать дела в «долгий ящик» и на той же неделе озаботился сносом сарая. Мужиком он был рукастым – когда-то и этот сарай, и собачью конуру, и дворовый туалет, и веранду к дому сам по досточкам сложил. До бани руки все не доходили , но мечтой она была его давней. А тут сын обьявился, говорит, «так, батя, да так, привезу тебе брусы – будем баню ставить". Договорено было к началу осени ее и справить.

– Сашка, все, шли брусы – убрали сарай! – позвонил дед сыну, проводив соседских мужиков. «Воевали» с сараем они не долго – по досточке за день разобрали, в кузов грузовика погрузили и как будто и не было его никогда – на земле в напоминание, что постройка все же была, остался только прямоугольник влажной земли. – Каких рабочих пришлешь? Да я и сам с мужиками справлюсь – чертеж давно готов, с древесиной обрашаться мы привычные, организую им стол в благодарность да парилку – и красота! – воодушевился дед.

На том и порешили: через пару дней привезли деду сосновые брусы и затеяли они с мужиками стройку. Неделю трудились Матвей с товарищами, да такую баню сколотили! И попариться в ней можно, и помыться, и отдохнуть за настойкой – все как дед и хотел.

– Агафья, принимай работу! – позвал он жену, радуясь бане. – Сегодня с мужиками париться пойдем!

– Баня-то ладная получилась, да вот париться тебе не надо бы, – подошла к нему Агафья. – Давно тебя давление било? Как на стройке еще не свалился-то, – запричитала она.

– Ай, баня все лечит!, – отмахнулся дед и, что-то радостно напевая, пошел в хату.

Агафья как в воду глядела – после парилки да посиделок с мужиками поднялось у Матвея давление. Да так, что скорую помощь пришлось звать из города. Увезли деда в больницу, осталась хозяйка одна. Загоревала, расстроилась, на баню недобро стала коситься. Так и простояла она, один раз опробованная, до зимы. За осень ни дед, ни бабка ни разу в нее не заглянули, не то что не попарились. Стояла бы она, бедолажная, без дела –да приехал по зиме к старикам сын с женой и дочками.

– Батя, давай девчонкам баню натопим, – предложил он, глядя на скучающих дочек. На улице мороз – долго не погуляешь, друзья все в городе остались, из развлечений – телевизор с двумя каналами да старые книжки. – Яна, Аня, в баню хотите?

Девочки переглянулись и недовольно покривились.

– Дурехи, что вы понимаете! Вы ж там ни разу не были – попробуйте, а потом носы ворочайте! – сказал отец.

– У меня от бани вся завивка разовьется, пусть Анька идет, у нее ни ресниц, ни волос! – фыркнула Яна. Она постоянно задевала младшую сестру, которая предпочитала салонам красоты библиотеки.

– И пойду! – захлопнула девочка увесистый том рассказов Джека Лондона.

Вместе с отцом и дедом она пошла посмотреть, в порядке ли баня. Пока мужчины проверяли проводку, девочка подошла к печи и отодвинула заслонку.

– У-ууу, – донеслось оттуда. Девочка отпрыгнула, но подошла к печи снова и заглянула в нее.

– У-у-у, – раздавалось из дымохода вперемешку с шорохами.

– Пап, в трубе кто-то! – закричала девочка.

– Кто? – подошел к ней отец, засунул голову в топку и посветил наверх прихваченным из дома фонарем. – Никого тут нет, – рапортовал он. Уханье и шорох больше не повторялись.

– То домовой. Банник, банный дух! – подошел к ним дед, подняв вверх палец, прислушиваясь. – Он во всех банях есть, и это вам не шутки! Надо бы его еще раз задобрить, – протянул он.

– Банник? Задобрить еще раз? – рассмеялся Саша, глядя на отца. – То есть, ты его уже задабривал?

– Напрасно смеешься! – поджал губы дед. – Думаешь, чего я место для бани определил здесь, хотя оно на дворе и не последнее? Не только по тому, что сарай худой был – но и потому, что это самый дальний угол от дома. Неспроста так в старину бани ставили – чтобы духи банные в гости не шастали. А чтобы сила эта мирно жила, нужно ее подкармливать, – тихо сказал дед. Аня слушала его, широко раскрыв глаза.

– Бать, ну, хватит тебе, Аньку вон напугал, – похлопал ее по плечу отец.

– Не хватит! Иди в дом и принеси краюху хлеба ржаного да соль на блюдце, – сказал дед. – Оставим здесь духу угощенье, а попариться еще успеется.

Из топки вновь донеслось уханье. Дед выхватил фонарик из рук сына и сам полез смотреть. Звуки стихли, в тускнеющем свете фонаря Матвей тоже ничего не увидел. Фонарик моргнул несколько раз и погас – сели батарейки.

– Вот, и фонарь не просто так погас! – цыкнул дед. – Хотите верьте, хотите не верьте, но баня – это вам не ваша ванна в квартире. Это особое место и энергетика тут особая. Баня для русского человека – она всегда ого-го была! – потряс кулаком дед. – Моя бабка мать мою в бане родила, как и прабабка – ее. В деревнях только там и рожали. Кому везло, кто с духом банным дружил, хорошо все обходилось. Но если злился тот дух на людей – так и младенцев нечисть утаскивала, и чего там только не случалось! Думаете, почему в Сочельник к бане лучше и вовсе не подходить? – спросил дед.

– Почему? – заикнулась Аня.

– Потому что ночь накануне Рождества – последняя, в которую нечисть свободно гулять может, вот и беснуется она напоследок. Ну ладно, значит, Саша, ты иди за хлебом и солью, ты, Аня – в дом, а я пойду дрова для растопки проверю, – похлопал фуфайку по карманам дед и вышел из бани. Следом за ним, подначивая старика, отправился и Саша. Аня заворожнно стояла в полумраке напротив открытой печи.

– У-у-ууу! – снова загудела труба.

Аня хотела было выбежать из бани, но ее любопытство оказалось сильнее страха.