Ирина Родионова
Душа для четверых
Глава 5
Оранжево-маринованное
Она бежала на очередной вызов. Странно, но Палыч позвонил сам, долго мялся и говорил загадками, пока сонная Галка не рявкнула, чтобы он прекратил телиться и нормально все объяснил. Палыч разорался, конечно, но как будто с облегчением. Дело предстояло интересное, и Галка мигом сообразила, что учеба откладывается на потом.
Искали всего одного волонтера – довольно необычная история. Родственники всегда могли собраться хотя бы вчетвером или звали приятелей, и только одиноким, чаще всего пожилым, требовалась волонтерская помощь. На этот раз все сложилось идеально: никакого разбора квартиры, загаженных холодильников или накопленного за десятилетия хлама, только чистые человеческие эмоции.
Общага стояла на ушах: комендантша несколько раз проходила мимо их комнаты и грохотала кулаком в дверь, но Галка недавно прикрутила небольшую щеколду и теперь наслаждалась вседозволенностью. Соседки сонно вздыхали на своих кроватях, Галка пряталась под подушкой, пока комендантша не признавала поражение и не уходила дальше по коридору. Она, конечно, еще выскажет все Галке при встрече, но так хотя бы оставался небольшой шанс подремать.
Шумела вода – в душевой напротив их комнаты кто-то бесконечно включал лейки, вскрикивал от ледяного потока или топтался по осклизлым, разбухшим от воды деревянным поддонам. Зато в коридоре всегда приятно пахло горячим паром, мылом и шампунями, Галка обожала высунуть голову в проход, набрать полные легкие водяного воздуха и снова скрыться в комнате. А вот кухня была далеко, и к лучшему – кто-то опять закоптил сковороду, гарь просачивалась под фанерную дверь и щекотала ноздри. Кажется, жарили колбасу, и Галка торопливо нашла в сумке раскрошенное печенье, высыпала его из пакетика в рот. Сладость прошлась по всему телу, и Галку легонько кольнуло – вспомнилась Машка, которая каждый толстый ломоть хлеба провожала с такой жадностью, что хотелось покормить ее, как белого медведя в зоопарке. Галка протолкнула в желудок и вину, и печенье.
Автобус привез ее в промзону, на окраину с серо-черным пустырем и несколькими пятиэтажками, которые сливались с пасмурным небом. За гаражами брехали бездомные собаки, от холода глючил телефон, и Галка забежала в продуктовый ларек погреться. Походила мимо витрин с приклеенными пакетиками быстрорастворимой лапши и приправ, постояла над палками копченой тонкой колбасы – маминой любимой. Захотелось купить буханку горячего хлеба и обгрызть корочку – они иногда завтракали так в детстве, а если в холодильнике оставалось земляничное варенье, которое мама варила в здоровенном тазу после сбора ягоды в осиннике неподалеку, то завтрак становился поистине царским. Мякиш крошили воробьям, Галка отгоняла хлопающих крыльями голубей и подсыпала прелых семечек.
– Девушка! – Из-за прилавка перегнулась продавщица с длинным печальным лицом. – Чего брать будем?
– Ничего, – миролюбиво улыбнулась ей Галка. – Я погреться зашла.
– Греться надо в сауне, а тут магазин. Или покупайте, или уходите. Еще и без маски, а нас ругают вообще-то…
Даже сырой ветер не мог прогнать мысли о маме. Хорошо, хоть телефон перестал выделываться и загрузил карту района – надо обойти сиротливые пятиэтажки, потом пробежать мимо больничного забора до перекрестка, потом… Небо казалось льдисто-хрупким, промерзшим насквозь, и от одного вида этого неба становилось холодно. Редкие голубые прорехи и прозрачные лучи не согревали, солнце забивалось в тучи, как в вату. Спина зудела от мурашек.
Больница была последней в городе, где все еще оставались койки для коронавирусных пациентов. Пустая тропинка заросла белым льдом и прелыми листьями, вдалеке маячил одинокий мужичок в распахнутой куртке и, просовывая лицо между прутьями, вглядывался в темные окна. Видимо, люди все еще болели, и боролись там, и умирали, хотя Галка уже настолько привыкла ко всему, что больше не пугалась.
Вообще-то Галке повезло: она или переболела бессимптомно, или не болела совсем. Верилось с трудом, ведь она бесконечно моталась по городу, даже во время локдауна мыла столики в кафе и прибегала сдавать задолженности по учебе, толклась в прокуренной общажной кухне… Общагу грозили закрыть на карантин, одна из соседок по зиме съезжала в комнату «для задохликов», но запахи не пропадали, а обычную простуду с забитым носом и небольшой температурой Галка предпочитала не замечать. Первое время она береглась, ела лимоны и апельсины, грызла аскорбинку, только бы не притащить заразу в квартиру к матери, а теперь и про маску совсем забыла.
Больница притягивала взгляд. Невзрачная и непривычно тихая, она казалась обычным зданием, и не верилось, что там, за окнами, в бесконечных гулких коридорах и крошечных, забитых кроватями палатах без конца умирают люди. От этих мыслей становилось не по себе, словно зыбкость жизни, ее конечность – и конечность маминой жизни, что сейчас было главнее всего, – подступали вплотную и дышали в затылок. Галка ускорила шаг, но все равно то и дело косилась на каменное обшарпанное крыльцо, хлопающую пластиковую дверь, оглядывалась на человеческий голос…
У черного входа гробом стояла машина скорой помощи, и в распахнутой двери угадывался маленький старушечий силуэт. Шелестели белые скафандры фельдшеров, старушка подтягивала маску на подбородке и слабо моргала заплаканными глазами. Галка замерла и схватилась за забор – пальцы обожгло, в голове чуть прояснилось. Скорая стояла слишком далеко, и старушка эта была далеко, но Галка видела все очень ясно: и летний платок на седой голове, и пакет с торчащими из него бутылкой и краем бело-цветочной сорочки, и домашние тапки на ногах, и носки ярко-оранжевые, пушистые, дочкины, наверное…
Фельдшер прокатил туда-сюда пустую инвалидную коляску, из больничного окна высунулись с криком, тряхнули бумажками. Старушка не шевелилась. Ей сунули в сморщенные руки баллон с кислородом, стянули маску с синих губ. Зашипело, дунуло в лицо, и старушка дернулась. Посмотрела из машины на небо – как будто для нее мелькнуло вспышкой солнце и снова ушло.
Галке захотелось бежать. Ярко-оранжевые носки стояли перед глазами, как ожог от сварки.
В очередной прихожей дожидался багровый Палыч.
– Батюшки, родные лица! – Галка присела, расшнуровывая ботинки. – Как я рада вам, Виталий Павлович, словами не передать. Вы не волнуйтесь только, с сердцем проблемы будут.
– Невыносимая! – только и выдохнул он.
Кажется, и Палычу эти перебранки нравились, чуть разбавляли будничную жизнь: ему мертвецы и их воспоминания давно приелись, не вызывали на мясистом лице ни одной эмоции, кроме серой скуки.
– Я и не сомневался, кто из вас согласится на такое. – Он чуть надавил голосом.
– Конечно, – поддакнула Галка, – вы же сами мне и позвонили. И в свиточке у вас написано, что это буду я. А читать – много ума не надо, видите, даже вы справились.
– Язва, – почти восхищенно вздохнул он. – Изобрази серьезного человека, тут горе вообще-то у людей.
С родственниками волонтеры почти не встречались, и Галка считала это огромным плюсом своей неоплачиваемой работы. Никаких влажных платочков и рыданий, никакого чужого горя – Галке и своих проблем хватало по макушку, чтобы еще и незнакомцев утешать, но сегодняшнее дело стоило того. Она с любопытством заглянула в комнату.
Пустой просторный зал, вытертые подлокотники на кожаном диване, рябой телевизор. Будто бы съемное жилье, уже вычищенное после чужой памяти: никаких тебе личных вещей или книг, фоторамок или одежды. Только в углу на столе ровной стопкой были составлены коробки с яркими крышками. Пазлы, что ли? Да, говорить о себе эта квартира явно не торопилась. Небольшое зеркало на вбитом в стену гвозде завесили черной тряпкой, пропал половик – светлое пятно сияло на досках.
На диване, свернувшись калачиком, лежала женщина и прижимала большие пальцы к нижней губе, будто тосковала по соске. Лицо у нее было зареванным и распухшим – пустота, словно все самое страшное она уже увидела и испытала, а теперь с волнением заглядывала внутрь и пыталась понять, как же ей жить. Напротив нее в продавленном советском кресле громоздилась женщина помоложе с виноватым и чуть испуганным видом.
– Это Галина, – представил Палыч, выходя в центр комнаты. – Волонтер.
– Мои соболезнования, – брякнула Галка.
Никто не ответил, женщина в кресле заерзала:
– Я Надя, а это моя подруга Людмила, или Люда по-простому. У нее папа… это…
Снова замолчали. Палыч возился со свитком, Людмила давила на губы почти до белизны. Галка поджимала пальцы на ногах, чтобы никто не заметил дырку на правом носке. От чужого горя дышалось тяжело, скверно, и хотелось поскорее взяться за работу. Галка не могла отделаться от чувства, что все это вскоре предстоит ей самой.
– И во что я ввязываюсь… – оглушительно вздохнул Палыч, как бы готовя Галку, но не решаясь сказать прямо.
– Вы согласились, – из-под пальцев ноюще протянула Людмила. – Я же объяснила все…
– Люд, ты подумай еще разок, может, и не надо тебе этого, – подала голос подруга Надя, и Галка перебила их нестройный хор:
– А можно уже и мне узнать?
Палыч пожевал губами и стушевался, немало Галку удивив. Надя подобрала ноги, поглубже провалилась в кресло и теперь мрачно наблюдала оттуда, Людмила плакала. Галке не хотелось смотреть на ее слезы, ей больше по душе были родственники с лицами каменными, непроницаемыми, где скорбь и глубокая боль угадывались только по глазам, и сама Галка хотела такой стать, когда придется, а эти истеричные всхлипы, этот вышитый платок под щекой, эта влажная от слез диванная подушка…
– Отец, – в конце концов сжалился Палыч. – Шестьдесят три года, тромб. Людмила хочет, чтобы все воспоминания только у нее остались, она вроде как поклялась в этом отцу. И…
– Меня папа один воспитывал, – прогнусавила Людмила и подняла на Галку смущенный взгляд. – У матери новый муж появился, они уехали на другой конец страны, не звонили даже, а папа остался. Я обещала. Ни табуретки не выброшу, ни газетки, буду жить сама и хранить его память. А этот мне доказывает, что нельзя! И почему…
Она разрыдалась с влажным хлюпаньем, и Палыча перекосило:
– Я тысячу раз объяснял!
– Да подождите! – одернула Галка. – Дайте ей договорить.
– Не хочу я его на четыре части, как маньяк какой-то… Нельзя так. Понимаете? Вижу, что не понимаете! Но я просто не могу. Не мо-гу.
– Тогда отказывайтесь. – Палыч лупил толстым пальцем по экрану с такой силой, будто хотел его пробить.
– Ну пожалуйста. – Людмила канючила, как ребенок, и этот просящий голосок слишком странно сочетался с ее немолодым усталым лицом. – Папа такой у меня был… Один всегда, ни друзей, ни приятелей. Зато какие заготовки делал, все соседки завидовали! Я вам дам с собой банку баклажанов и помидоры сладкие, вы вкуснее не пробовали… И вам дам. – Она перевела взгляд на Палыча. – Пожалуйста.
Соленьями Галку еще никогда не подкупали.
– Это опасно, вы же понимаете? Не с бухты-барахты четыре человека нужны, эксперименты же проводили, опыты… – Палыч хмурился. – Нельзя так. Вам всю личность изрешетит, и все. Еще и девушку впутаете, а у вас сын маленький, сами же говорили…
– Хотя бы вдвоем. Я очень прошу, я денег дам, если хотите. Или на колени встану. Чего там эта четвертинка? А я хочу, чтобы он всегда со мной был. Ну давайте, а…
– Люда, это эгоизм, это детская позиция, – подала голос Надя, почти слившись с обивкой кресла.
Галка вздрогнула:
– Я согласна.
Слова вылетели сами собой. Лицо Людмилы прыгало, будто рябь шла по воде, и Галке казалось, что нет-нет, но мелькает в чужих чертах ее собственное выражение лица, изогнутые губы, слипшиеся влажно ресницы. Людмила выглядела перемолотой горем и ничуть этого не скрывала, выставляла напоказ, просила о жалости. Галку потряхивало.
– Ни за что! – Палыч оторвался от планшета. – Два барана упрямых, ну что же вы делаете…
– Вы сами меня вызвали, – тихо сказала Галка. – Одну. Так что давайте не тянуть, мне еще на учебу надо.
– А вы пробовали так раньше, на двоих? – вмешалась Надя, растирая подушечки и мечась взглядом с одного лица на другое.
Палыч зыркнул исподлобья, насупился так, что колючие брови полностью закрыли глаза.
– Пробовали, – вздохнул. – Ничего, вроде не помер никто. Но! Если человек слабенький, как некоторые, то я ручаться ни за что не могу… Это ж моя ответственность! На меня потом…
– Это кто еще тут слабенький, – фыркнула Галка. – Доставай свои чемоданчики быстрее. А с документами чего?
– А нас сколько в комнате человек? – спросил Палыч, и Галка вспыхнула.
На щеках проступил румянец, и Палыч, заметив это, засиял – кажется, даже успокоился немного. Людмилиного горя стало так много в комнате, что хотелось ухватиться хоть за что-то обычное, спокойное, почти родное. Галка незаметно показала Палычу язык, пусть порадуется своей победе.
– С работы-то не уволят? – спросила, растирая руки.
– Уволят, конечно. Когда-нибудь. Но если никто не узнает, то точно не сейчас. И расписки мне напишите, от руки. Что без претензий.
Галка присмотрелась к нему – с чего бы вдруг такое милосердие? У Палыча ведь наверняка чего только не просили и какие только взятки не предлагали, но он, закостенелый даже не от страха, а из нежелания перемен, все делал по правилам, держась за свое непыльное местечко. А тут одна просьба от какой-то истеричной, капризной женщины, и он на все согласен. Прихоть, рожденная тоской по отцу, слишком острой, будто живот вспороли ножом и бросили умирать. И рана глубокая, черная, и кровь хлещет, и мечешься по квартире в поисках ваты и перекиси, не соображаешь ничего… Но ведь ничего такого в просьбе Людмилы не было, родственники часто не понимали, что делают, но Палыч-то, Палыч куда?
И почему именно Галка? Были среди волонтеров и возрастные тетки, и пропитые мужики, которые под пенсию потянулись к батюшкам и захотели отмолить все прежние грехи, но он отчего-то позвонил ей. Доверяет, что ли? И у Галки чуть потеплело внутри.
Надя поставила отпечаток первым – быстро коснулась экрана и отдернула пальцы, как от кипятка, а потом и вовсе сбежала. Людмила проводила ее пустым взглядом, даже не поблагодарив. Палыч нервничал, суетился, не попадал по кнопкам. Галка тайком вытирала руки о джинсы.
– Готово. Разрешение получено, – ледяной голос из планшета, казалось, подыграл сообщникам. – Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.
– Боже ты мой, – шепнула Людмила.
В банке плескалось голубовато-гнойное и очень мутное, нездоровое на вид. Нет чтобы расспросить, что это за отец и сколько он всего пережил, где работал и чем запомнился, откуда взялся этот плотный, студенистый осадок, но было поздно передумывать. Без робкой Машки, поджимающей губы Кристины и верной Даны казалось, будто это неправда. К горлу подступил комок, липкий и тяжелый, словно подмоченный кислый хлеб. Галка сглотнула через силу.
Людмила тем временем опустилась перед банкой на колени, обняла прохладное стекло пальцами:
– Пап…
– Осторожно! – У Палыча вышел полузадушенный писк, но Галка слишком тревожилась, чтобы ерничать. – Я выйду, и тогда откроете.
Людмила цепляла крышку отросшими бледными ногтями. Когда в комнате не осталось больше никого, кроме Людмилы и Галки, нереальность обступила плотным кольцом, забилась запахом маринованных помидоров в глотку. Людмилу пришлось поднимать, держать за руки, но все это Галка делала молча – подвывания не утихали, и Галке казалось, что ей на руки спихнули больную девочку с ангиной какой-нибудь или гриппом и теперь именно ей, Галке, отчего-то девочку эту нужно спасать.
Банка открылась со звонким щелчком. Людмила склонилась, распахивая рот, и Галка нехотя, слабо потянула ее за плечи. На самом деле она была бы не против, чтобы Людмила «выпила» всю душу отца в одиночку, но что тогда будет, не хотелось даже представлять… Вместо мелодичного пения раздался скрежет, будто металлической булавкой царапнули по стеклу, и сразу же все осеклось. Стены впитали и звуки, и запахи, и хрип плачущей Людмилы, и саму Галку, которая все еще впивалась в холодные предплечья. Ее выкрутило, вывернуло наизнанку, отжало, как тряпку в меловых разводах у школьной доски, снова швырнуло в молчаливую гостиную недавно умершего человека.
Глаза заволокло молоком, Галка заморгала, уверенная, что ослепла. Мир рванулся снизу вверх, сделал сальто и вернулся на место, но оказался по ощущениям совсем другим, чужеродным. Людмила с криком повалилась на пол и зацепила рукой стеклянную банку, чудом ее не разбив, та покатилась по полу, выплевывая чужие останки эмоций. Галка попятилась в прихожую – шарф, куртка, сигареты. Бежать!
Влетел в комнату Палыч, первым делом схватил и ощупал банку, держа на вытянутых руках, как отраву, дернулся к Галке, потом подбежал к Людмиле. Потянул ее, раскинувшуюся, за руки, забормотал:
– Люда, Люд, ты чего, поднимайся…
Галка видела все это сквозь плотно сомкнутые веки. Мир все еще раскачивался, в голове эхом гремел сиплый и незнакомый голос, хотелось вычистить его, вырвать из ушей, только бы замолчал… Ощутив лопатками холод стены, Галка медленно сползла на пол и закрыла уши руками. Не помогло.
Чужие мысли, эмоции, боль. Осознание своей смерти. Людоедик на полу рыдает и всхлипывает, кричит что-то гортанно, но слов не разобрать. Палыч отнес ее на диван, уложил, сбегал на кухню за мокрой тряпкой. Цветом тряпица слилась с щеками Людмилы, и Палыч задергался, как приколотый на картонку мотылек, не зная, чем еще ей помочь. Людмила выла.
Галка не хотела смотреть, не хотела видеть, но мир прервал качку и подошел к ней, маленькой и съежившейся, чужим огромным человеком. Отец Людмилы бился внутри и кричал, не принимал нового тела, и Галка уговаривала его переждать, перетерпеть, скоро станет легче, но его как будто целиком втолкнули внутрь Галки, растянули ее, как старый детский купальник с лопающимися от старости завязками.
Кажется, она что-то сипела или кричала, этого не запомнилось. Палыч встряхивал за плечи.
– Ты как? – Голос его стал высоким и смешным, но Галке не хотелось смеяться.
Она хваталась за красные горячие ладони, она вскидывала лицо и распахивала рот, но звука не было.
– Номано… – только и смогла выдавить она, едва шевеля распухшим языком, который не помещался во рту, а потом все почернело рывком, растаяло, распалось.
И в черноте этой, лишенной звука и мертвых отцов, ей было так уютно и хорошо, что захотелось остаться там навечно.
* * *
Общага, что удивительно, совсем не изменилась, а Галке казалось, что все вокруг рассыпалось в мелкое мутное крошево, и собирать бесполезно, только руки изрежешь. Сначала надо было вытравить Михаила Федоровича. Она с трудом добралась до комнаты, стуча зубами и дрожа, будто проглотила целиком тухлую рыбину и кишки в животе завязались узлом. Чужой голос шептал у нее в ушах, и она озиралась, надеясь, что это и правда какой-то идиот подсел к ней в автобусе. Рядом дремали пожилые женщины, хихикали пацанята в растянутых спортивных брюках. Михаил Федорович засел внутри Галкиной головы.
Она терла лицо и подбородок – никакой седой щетины. Сгибала пальцы – мизинец на левой руке снова слушался ее, а ведь по молодости Михаил Федорович раздробил кость, и она потом ныла на любую перемену погоды, мизинец стал бесполезным обрубком, слабостью, которую приходилось прятать. Галка почти насильно вспоминала, что никогда не ломала ни рук, ни ног. Целые, тонкие девичьи мизинцы – надо накрасить ногти черным лаком, такого Михаил Федорович даже любимому Людоедику не позволял. Галка куталась в шарф, дышала в него влажным теплом и пыталась не разреветься, на нее и так косились. Вот сейчас медицинская маска пришлась бы кстати, но, как назло, в карманах не оказалось.
В общаге будто отсекло – знакомая лестница, скользкая, в лужах ледяной, лаково отблескивающей воды. Чей-то раскатистый хохот, стук в хлипкие двери. Кровать. Галка упала на подушку, зажмурилась. Кажется, она молилась, чтобы память Михаила Федоровича улеглась внутри, утрамбовалась и стало полегче.
На столе ждала гневная записка от комендантши, выведенная кроваво-красным, но Галка, не читая, смяла ее и бросила в мусорное ведерко под столом, куда вечно по забывчивости совали пустые банки и пакеты из-под еды, и все это воняло и отравляло воздух. Соседок, раздражающих и громкоголосых, в комнате не было, но и одной оставаться Галке сейчас было невозможно. Она пошла на кухню в надежде на вечное столпотворение. И не ошиблась.
Забилась в угол, к батарее, схватилась ладонями за раскаленный чугун и почти обрадовалась боли – своей, такой правильной и сильной. Из приоткрытой форточки летел дождь, сыпал на макушку, от заляпанного абажура по лицам бегали тени. Булькали в кастрюле макароны, шкварчала яичница, и Галка сделала вид, что просто дожидается очереди на закопченную сковороду. Порой мысли о маме становились такими удушающими, остро-режущими, глушащими, что Галка застывала посреди тротуара и не могла ни сдвинуться, ни моргнуть, легкие будто слипались в груди. Желудок выкручивало рвотными спазмами, и Галка пыталась отвлечься: разглядывала лица и витрины, асфальт в глубоких трещинах, пыльную траву у разбитого бордюра или сметенную листву. Порой это помогало ей сдвинуться, доковылять до ближайшей урны и, схватившись за липкие края руками, выплюнуть и обед, и желудочный сок, и страхи.
Сегодня прием не сработал. Звон тарелок, хохотки, чужие разговоры.
Галка чувствовала себя среди них, молоденьких, совсем одинокой.
Она приглядывалась к волосатым предплечьям и веснушкам на бледной коже, к всклокоченным волосам и помятым от подушек лицам, но слышала голоса будто бы через тонкую пластиковую перегородку. Улыбалась кому-то невпопад, пробовала заговорить, но ее почти не замечали. Соскребли подгоревшие яйца и свалили белок с расплывшимися кляксами желтка в общую миску, заодно сунули сковороду под воду, и Галка пошла ее мыть. Долго держала пальцы под ледяной водой, потом терла нагар губкой с теплым моющим средством, не слушая, как кто-то в ее голове вспоминает молодость в большом малосемейном общежитии неподалеку от казахских степей.
Хорошо, что Галка купила вареной колбасы, теперь ее можно было долго жарить на огне, влезать в разговоры – настоящие, человеческие. Розовые ломтики поджаривались и шкварчали, но Галка понимала, что ей сейчас кусок в глотку не полезет. От колбасы пахло тошнотой.
Срочно требовалось с кем-то поговорить.
Дана не отвечала – Галка набрала раз, другой и между долгими, тянущимися гудками с улыбкой переложила на чужую тарелку колбасу. Кристине звонить смысла не было, Машка едва могла разобраться со своими проблемами, нечего ей, маленькой, голову забивать. Да и маму беспокоить не хотелось, голос ее мог оказаться пресным и пустым, Галка боялась услышать в трубке этот голос.
Вспомнилась Людмила, Людоедик. Она сидела на отцовской кухне, чихала без конца и большой ложкой собирала кабачковую икру из банки, а Михаил Федорович разводил ей малину в кипятке и улыбался, слушая, как она гонит его прочь, – еще заболеть не хватало. Маленький Людоедик, улыбающийся так искренне и открыто, во всю свою детскую душу.
– Не переживай ты, – с набитыми щеками сказала Людмила, оказавшись вдруг на общажной кухне. – Все наладится.
От ужаса Галка сбежала в коридор, вырвалась в пасмурный, приглушенный свет, который почти не пропускали узкие пыльные окна. Кто-то шлепал тапками по коридору, кто-то бродил с тетрадью в руке, кто-то судорожно матерился, а Галка нашла дальний угол, забилась в него и набрала Юлькин номер.
– Выслушай меня. – Голос почудился ей чужим, и это испугало. – Просто выслушай.
Принялась бормотать. Про мать, от которой рак оставил лишь плоскую, едва живую тень, и тень эта все еще шутит, и держит удар, и подбадривает, но всем уже все ясно, и они просто ждут. Как от ожидания смерти мамино лицо пустеет, становится плоским, будто старая фотография из бабушкиных закромов. Про саму себя, про желание безвылазно сидеть с мамой, почаще звонить и прибегать, только бы не растрачивать время попусту, и про страх видеть ее такой, понимать ее болезнь и подступающую смерть, а поэтому Галка тянет, и медлит, и боится, и ненавидит себя за это…
Она все реже приезжала в гости, реже набирала номер, и мама не надоедала ей, будто и сама все понимала и отдалялась потихоньку, чтобы проще было пережить. Галка передавливала себя, собирала волю в кулак и ехала, сидела под входной дверью и возвращалась в общагу. В автобусе или между сальными клеенками в кафе, в училище или в квартире с чужой смертью можно было отвлечься, забыть, но… Рядом с мамой это было невозможно, и Галка малодушничала. Понимала, что упускает время, злилась и терла глаза, но ничего не могла изменить.
Рассказала она и про Михаила Федоровича, и про беззаветно влюбленную в отца дочь, которую он ласково называл Людоедиком, про пазлы, которые пылились в квартире, а надо было забрать их с собой; про разносолы и про то, как Галка на обратной дороге зашла в овощной ларек и под пристальным взглядом таджички-продавщицы выбирала мясистые баклажаны и помидоры – на зиму, на засолку… Как сбежала, и вид у нее, судя по всему, был такой, что продавщица горько скривила рот и потянулась перепачканными в земле пальцами, будто желая утешить.
Галка выпалила все на одном дыхании и осеклась, поняв, что перед глазами замелькали черные точки. Но, даже пытаясь прийти в себя, Галка чувствовала, как чуть проясняется в голове. Стало стыдно за разбазаренный шмат колбасы и рыдающую запятую в темном общажном углу, на которую проходящие мимо косились с жалостью, ускоряли шаг.
Прошла комендантша, не заметив Галку. Из щелястых окон пахло зимой, затекла спина, а от ледяного пола онемели ноги.
– Ужас какой, – наконец-то проклюнулся телефон Юлькиным голосом. – Галочка, милая, можно я тебе перезвоню? Или тебе срочно надо еще что-то сказать, а? У меня дети тут.
– Отбой тревоги, – хмыкнула Галка в трубку. – Твои терапевтические навыки уже подействовали. На работе увидимся.
Она медленно поднялась, беспокоясь, что от неосторожного движения снова внутрь ворвется Михаил Федорович и заполнит ее до самого дальнего уголка. Размяла хрустящие суставы, потянула шею – простые и действенные вещи, это – я, это – мое тело, а голова нужна только для того, чтобы держаться на шее. Захотелось поесть, потом поспать, потом попробовать улыбнуться. Галка начала с кривой пресной улыбки и вернулась к общему холодильнику за колбасой.
И пусть Юльке было некогда, и пусть Дана не брала трубку, Галка чувствовала себя так, словно все чужое вышло из нее, выплеснулось, и осталась лишь хрупкая, звенящая пустота. Накромсав бутербродов из колбасы и хлеба, Галка упала на кровать в комнате и запретила себе думать про маму. Толку от этих мыслей не было, кроме вины, которая кислотой разъедала внутренности. Галка жевала, слушала, как ветки бьют по окнам, как кто-то в коридоре требует денег, как носятся табунами ошалевшие от свободы первокурсники – запахи и звуки, картинки, но никаких мыслей. Нельзя хныкать и разваливаться.
Она аккуратно дотянулась до сегодняшних воспоминаний, едва подковырнула их, но бури не поднялось. Галка видела себя будто со стороны, как, плача, она на коленках ползла к Людмиле, как гладила ее широкой мужской рукой по лицу, уговаривала:
– Людоедик, не конец света…
Широкие белые плечи Людмилы задрожали, она перестала рыдать, рывком села и потянулась к Галке привычным жестом. Губами коснулась мягкой женской щеки, зажмурилась, поцеловала костяшки.
– Я же никуда не уйду, – успокаивала ее Галка словами, что сами, против воли, просились с языка. Они горчили на вкус.
И Людмила кивала, и улыбалась расплывшимися в пол-лица губами, и обнимала, стараясь на саму Галку не глядеть. Ее крутило и трясло, отцовские воспоминания внутри кричали ей то о проводах в армию, то о любимых пирожных из магазина за углом, то о Людмилиной матери, которая скидывала халатик и улыбалась так доверчиво, так сладко… Галка видела, как эти эмоции, как отцовская память искореживают ее, словно Людмила лежала без дыхания под водой и накатывающий ледяной ручей стирал, вымарывал ее черты лица.
Они сидели, обнявшись, и не было больше между ними смерти.
Палыч стоял в углу и молчал.
…Галка жевала бутерброды и доказывала себе, что пошла на поправку.
Она не помнила даже, как заснула.
Но улыбка не сходила с ее лица.
