Ирина Ракша
Прощай, молодость
III
«Я – артистка и пою для всех. Я – вне политики. Меня не убьют», – не раз говорила Надежда Васильевна и в России, и в эмиграции.
Но ей, как и многим другим, пришлось быть втянутой в бурный водоворот тех лет, и трагедии личные слились с трагедией Родины.
Она прошла сквозь кровь и огонь, тиф и расстрелы Первой мировой и Гражданской войн. Сквозь пожар революции 1917 года. Сестрой милосердия трудилась на фронтах: в госпиталях, окопах, палатках. Старалась песней своей отвести от солдат дыхание смерти. После гибели жениха, поручика Шангина, работала в походных госпиталях санитаркой, сиделкой: «Среди крови и стонов песни мои часто были нужнее бинтов и лекарств… Чем больше скорбь, тем ближе Бог».
«После боя под Сталупененом ночь была сырая, холодная. Ночевать пришлось в разбитом доме без окон, где вповалку спал кто-то. Пронизывал ветер. В углу оплывала свеча. Горячий чай в никелевой кружке показался мне драгоценным напитком, а солома на полу – чудесным пуховиком…
Утром солнце осветило наше убогое жилище, и мы увидели, что спали среди мертвецов… Около дома, в сарае, в придорожной канаве, в поле – всюду лежали павшие воины. В синих мундирах – враги, в серых шинелях – наши. Страшный сон наяву!.. Передо мной лежал русский солдат в опрятной, хорошей шинели. Спокойно лежал, будто лёг отдохнуть. Только череп его, снесённый снарядом, как шапка, был отброшен к плечу и, точно чаша, наполнен кровью. Чаша страдания, чаша жертвы великой. «Пейте от нея вси, сия есть кровь Моя яже за вы и за многия изливаемая». Тот Бессмертный, Кто сказал это, наверно, ходил между павших и плакал. Из походного ранца солдата виднеется край полотенца, на нём вышито крестиком «Ваня»… Ах, Ваня, Ваня, кто вышивал эти ласковые слова?.. Что нынешней ночью снилось тем, кто так любовно, заботливо собирал тебя в поход?.. Холодное солнце дрожит в чаше, наполненной твоей кровью. Я одна над тобой».
После революции, в Гражданскую, она пела и белым, и красным, словно хотела, как две руки, свести их, примирить братьев, вдруг ставших врагами друг другу. Об этом, о двух своих встречах с певицей Плевицкой вспоминает Иван Бунин в «Окаянных днях» (Одесса, 1919 год).
Безуспешно неоднократно прорывалась она сквозь фронт под Киев к сестре Маше, растившей кучу детей, среди которых был и Женечка. Пыталась попасть и в родное Винниково. «Как слабый луч сквозь морок адов – так голос мой под гром снарядов». Впоследствии в Париже Зинаида Гиппиус, также уехавшая из охваченной смертным пожаром России, напишет: «Тем зверьём, что зовутся «товарищи», обескровлена наша земля». А вот строка из письма сестры царицы – святой преподобномученицы Великой княгини Елизаветы Фёдоровны: «Вся наша земля истерзана и раскромсана на куски собственным народом». (В 1918 году в Алапаевске большевики сбросят её живой вместе с близкими в шахту.) История Гражданской войны полна крови, личных трагедий и драм, порою уже забытых, подёрнутых пеплом времени…
Мне рассказывали, например, как однажды отрядом корниловцев под командованием молодого полковника (впоследствии генерала) Николая Владимировича Скоблина в бою под Фатежем была отбита у красных и спасена от расстрела группа военных, заключённых в скотном сарае. «Среди них офицер Левицкий и куда-то направлявшаяся «певица-буржуйка» Плевицкая». Одного только этого эпизода из жизни Надежды Васильевны было бы достаточно для отдельного драматического сюжета. А сколько их было, таких эпизодов!..
Надежда Васильевна прошла с белой армией её крестный, героический путь до Чёрного моря. «Не лебедей это в небе стая: / Белогвардейская рать святая / Белым видением тает, тает… / Старого мира – последний сон: / Молодость – Доблесть – Вандея-Дон» (М. Цветаева).
Затем была ветреная, холодная зима в Галлиполи, на берегу Дарданелл, на каменистых, голых холмах полуострова, где голодала, замерзала в палатках, но не погибла, а «до единого человека выжила» вывезенная Врангелем из Крыма и Новороссийска на кораблях многотысячная русская армия. Там, в Галлиполи, состоялось тайное, неафишируемое бракосочетание Надежды Васильевны с генерал-майором Николаем Владимировичем Скоблиным, человеком бесстрашным и благородным, с которым она прожила до конца жизни. Внешне он был человеком невидным, невысоким и скромным. Но всегда подтянутым, стройным. На их армейской свадьбе посажённым отцом был генерал Кутепов (впоследствии, как и Скоблин, погубленный большевиками). «Наша матушка» – любовно называли певицу солдаты. Она и правда много делала для спасения армии. На заработанные ею деньги закупались мешки продовольствия: мука, сахар.
Она одна, имея право на выезд, без конца отправлялась с концертами в соседнюю Болгарию, в Европу. «Подвиг есть и в сраженье, / Подвиг есть и в борьбе. / Высший подвиг – / В терпенье, и любви, и мольбе» (А. Хомяков).
Впоследствии русская эмиграция осела в Белграде, Праге, Берлине, Париже. Устраивались на чужбине кто как мог. Вчерашние гвардейские офицеры становились официантами, слесарями, таксистами. После непродолжительной жизни в Берлине у Эйтингонов Плевицкая с мужем переезжают в Париж. Скопив денег (продав даже драгоценности), Плевицкая в рассрочку покупает небольшой дом под Парижем, в местечке Озуар-ла-Феррьер.
Ностальгия по России мучила её постоянно. Потому участок вокруг дома она усадила белоствольными берёзами и елями, напоминавшими ей родные деревенские дали, село Винниково, «Мороскин лес». Разбила она и цветочные клумбы, точно такие, как некогда в своей усадьбе. Её муж, в отличие от некоторых других генералов – руководителей Российского общевойскового союза (РОВС), в эмиграции заработков почти не имел. В семье она зарабатывала одна. Порой душило безденежье. Надо было одеваться, выступать в концертах, оплачивать и содержать дом, аккомпаниатора, а главное – «держать Коленьку на плаву, чтоб занимался своей политикой». К этому времени большинство русских офицеров и их семей, всё распродав, разорились. Бесправные, униженные французскими властями, они работали даже носильщиками на вокзалах. Годы эмиграции были, пожалуй, самыми тяжкими в жизни певицы. Ещё в двадцатые годы она дважды через знакомых музыкантов посылала прошения в СССР о возможности ей вернуться на Родину. Но Дзержинский, уполномоченный по этим вопросам, упорно (резолюции писал с издёвкой) отказывал.
Октябрьский переворот, словно ножом, рассёк судьбу певицы надвое. И хотя она много работала, репетировала, пела (в Берлине, Белграде, Риге, Варшаве, Софии, Бухаресте) – было тяжело душевно. Было почти немыслимо без родных, близких, друзей, без русского языка, без земли, без корней. Её, человека глубоко верующего, истинно православную христианку, к тому же селянку, Надюшу-Дёжку, нестерпимо и жгуче тянуло домой. Ностальгия буквально сжигала душу. Сколько слёз было выплакано в молитвах, сколько мыслей и слов обращено к Богу. Сколько средств пожертвовано в православную красную Церковь (в Париже). И в этом, в желании вернуться, они с мужем были единодушны, с той только разницей, что он знал: нет, нельзя, и не шёл на это, хотя в СССР в Красной армии остались служить два родных его брата (младший брат Н. В. Скоблина был с ними в Париже).
«Я – актриса. Пою для всех. Меня не убьют», – уверяла Надежда Васильевна и себя, и других. Однако, когда в начале тридцатых ей умышленно сообщили, что все её родные, «включая малолетних детей, умерли в голодовку», она сникла и словно окаменела душой.
К периоду конца двадцатых относится гастрольная поездка Плевицкой в Америку. Там она получила некое отдохновение, «отраду душе» – встретилась после долгой разлуки с композитором Сергеем Рахманиновым, который был ей особенно рад. «Господь определил вам, Надежда Васильевна, просветлять души». Они давали концерты и выступали вместе. Он особенно полюбил и аранжировал три её песни и, посвятив Плевицкой, включил их в собрания своих сочинений (там не мелодии, а только аранжировка мастера). А на фирме звукозаписи «Виктор» даже заказал запись её исполнений на «золотой диск» (воспоминания Т. Сухомлиной-Лещенко).
Эта «историческая» беловолосая старушка, воистину «божий одуванчик» с гитарой, в конце девяностых посетила меня в моей московской квартире, непременно желая в свои девяносто увидеть внучку певицы Плевицкой, той самой, которую она слушала в молодости, в США, в паре с Рахманиновым.
Великий композитор восторженно оценил и принял скульптурный портрет певицы, исполненный скульптором С. Конёнковым (воспоминания С. Конёнкова). Даже скупая на эмоции С. Сатина в «Записках о С. В. Рахманинове» пишет о Плевицкой: «Она всякий раз много и охотно пела Сергею Васильевичу, который ей аккомпанировал. Больше всех её песен ему нравилась «Белолицы вы мои», он находил эту песню такой оригинальной, а исполнение таким хорошим, что написал специально к ней аккомпанемент и попросил компанию «Виктор» сделать пластинку».
В Америке, как и всюду, Надежда Васильевна давала и благотворительные концерты. Но один был особенный – «в пользу советских детей-беспризорников».
Со щемящей болью слушала она сообщения о брошенных в СССР беспризорниках, о голодающих детях. Как же рвалось её сердце! Как сжигало чувство вины!
Немалые деньги, полученные с концертов, были тогда в США переданы ею в посольство СССР – «на нужды несчастным детям». Однако вряд ли эти деньги ушли по назначению.
Вернувшись во Францию, Плевицкая продолжает свои выступления, и русская песня благодаря ей выживает, не умирает. Удивляет Европу своей красотой, а русских окрыляет, продолжает будить высокие чувства. Почти два десятилетия Надежда Васильевна была душой, совестью русской эмиграции. Ею гордились, считали за честь принимать, общаться. Её выступлений ждали на праздниках и собраниях. А её новая, родившаяся там песня вызывала буквально слёзы восторга и сострадания. Она стала, по существу (и навсегда), гимном всей эмиграции, её слушали стоя. «Замело тебя снегом, Россия, / Запуржило седою пургой, / И холодные ветры степные / Панихиду поют над тобой». До начала 30-х (до момента ложного сообщения ей о смерти всех родных от голода) Надежда Васильевна тайно отправляла посылки в СССР, многодетной (действительно чудом выжившей в голод) младшей сестре Маше («хромоножке» – та в детстве упала с печки)…
Почему именно ей?.. Может, потому что среди шестерых черноволосых и черноглазых её детей рос неожиданно белокудрый голубоглазый сын Женечка, считавшийся младшим сынком в семье Марии Васильевны?
Впрочем, всё это тоже останется семейной тайной, как и мемуары певицы всё из той же чудесной «шкатулки с секретом»… Правда, заграничные эти посылки-подарки с детской одеждой и обувью для Марии (жены сельского фельдшера из села Пединовка) скоро стали совсем не в радость. Стали даже опасны, грозили арестом. Да и продать на базаре в Олыпанах или же в Киеве такие дорогие нарядные вещи, как голубые матросские костюмчики, кружевные штанишки и шапочки, не навлекая подозрений, было почти невозможно, не говоря уже о том, чтобы носить их в деревне.
«Лучше б сахару кускового прислала! Или муки», – вздыхала сестра Мария. А потому, таясь от всех, по ночам они с мужем закапывали эти посылки в саду, под грушей. До лучших времён. Которые, впрочем, так никогда и не наступили…
Странной была эта русская знаменитость в Париже. Да, она пела за гонорары, и вовсе немалые: сперва в ресторанах, потом только в концертах.
И всегда была горячо востребована. Её голос был голосом самой Родины. Она не пропускала православных церковных праздников. Порой, помня начало своего пути, пела на клиросе в русском храме, поддерживала деньгами хор.
Дома к праздникам любила печь гостям «жаворонки», «курские оладушки». Никогда не желала говорить по-французски, даже хлеб покупала в русской булочной, от русского пекаря. Не скрываясь, ненавидела надвигающийся фашизм и самого Гитлера, в отличие от многих из окружения её мужа в РОВС. И постоянно мечтала вернуться в Россию, к родным могилам. Но это ей не было суждено. Она была как сорванный полевой цветок, втянутый в кровавый водоворот истории. А пока её спасали только Вера, Надежда, Любовь да ещё музыка – народная песня, которую она, как Божий Крест, несла над собой до смертного часа.
IV
Жизнь Надежды Васильевны оборвалась в Париже. Внезапно и жестоко обрушилось горе: пропал муж… пропал Коленька!..
Несколькими часами раньше пропал и генерал Евгений Миллер (руководитель РОВС), коллега и друг Николая Скоблина. Тот самый, который в революцию (как писали в советской прессе) «залил кровью русский Север». И действительно залил. Вешал, расстреливал целые поселения, которые сопротивлялись продвижению белых войск с Севера… И вот спустя почти двадцать лет, живя в Париже, он пропал. Якобы оставив записку, что идёт с Николаем Скоблиным на свидание «к немцам» в посольство. Но к вечеру не вернулся. Замечу что подлинность этой записки и подпись Миллера сразу же подверглись сомнению. И сослуживцами, и семьёй. Но кровавый «сценарий», написанный на Лубянке, уже был «запущен». В «похищении» Миллера обвинили одновременно с ним бесследно пропавшего и генерала Скоблина. Свидетелей происшествия не было. Однако «знакомый» почерк Москвы в этом сюжете, как мы теперь знаем, был налицо. (Подобный сюжет похищений применялся НКВД давно, многократно и был хорошо обкатан. Особенно в «талантливой» разработке Павла Судоплатова, генерала КГБ, опубликовавшего перед смертью, в девяностые, свои лживые, замешенные на крови сотен им убиенных мемуары.)
Надежда Васильевна осталась в Париже одна, заложницей в собственном доме, где, кстати, «в кабинете Коли хранился весь архив РОВС», в бесценном сундуке, проехавшем с Белой армией весь её крестный путь, от российских степей до Парижа. Этот архив, в котором могли быть документы о гибели царской семьи, о Свердлове-Пешкове и прочих фигурантах, крайне интересовал не столько французов и немцев, сколько московский Кремль. Но арестовать архив в либеральной демократической Франции, не изъяв из дома хозяйку, было невозможно. И сочинили удобную версию – хозяйку арестовали и даже судили.
Так что одним хлопом «убили всех зайцев».
Эта история всех потрясла в Париже. Одни газеты злословили, другие (газета Populer и пр.) возмущались несправедливостью суда и ареста. Одни (коллеги Скоблина в РОВС и, конечно, их жёны) злорадствовали, другие удивлялись, кто-то сочувствовал. Марина Цветаева, такая же страстотерпица земли русской, писала: «Белая гвардия, путь твой высок: / Чёрному дулу – грудь и висок. / Божье да белое твоё дело: / Белое тело твоё – в песок». В Париже Плевицкая была знакома с Цветаевой, порой выручала деньгами, учила вязать перчатки и шапочки на продажу. Их мужья были сослуживцами в РОВС. Марину постигла та же горькая участь жены офицера Сергея Эфрона, поддавшегося-таки уговорам «красных посланцев» и вернувшегося в СССР. Но вскоре, конечно, погибшего в Бутырской тюрьме. (Почему-то я давно размышляю о, возможно, насильственной смерти, при всех иных горестях, и самой Марины Ивановны.)
…Ах как Надежда Васильевна ждала мужа! Как одиноко металась в своём маленьком доме, как, ожидая, ночами стояла у окон, как искала его у «друзей», по всему городу, ставшему вдруг чужим и враждебным. Искала по знакомым и малознакомым домам. Ночь с 23 на 24 сентября 1937 года провела у приютивших её парижских родственников Эйтингонов – Райгородских.
Она всё надеялась, что Коля жив, что вот-вот вернётся. Он так любит её, что не может оставить в таком положении, в ужасе и неведении. «В вечную ночь пропадёт – / Погонюсь по следам… / Солнце моё! Я тебя никому не отдам!» Не отдала никому – его отняли и убили.
Доблестный генерал, Георгиевский кавалер, клятвенно и верно служивший Отечеству, как в бездну канул. Безусловная смерть его от рук красной разведки и по сей день остаётся тайной. Есть версия, что его увезли в Москву, на Лубянку; есть версия, что погиб при бомбёжке у Франко; есть версия, что был выброшен Судоплатовым из летящего якобы в Испанию самолёта. Достоверно одно: он оставил Третьякову (коллеге по РОВС, у которого скрывался от ареста в последние дни) записку «для Васеньки [так называл он жену], чтобы не волновалась», и достоверно другое – перед смертью с его пальца сорвано было их фамильное с Надей кольцо с вензелем «HB» (Надежда Васильевна и Николай Владимирович). Однако похищенный Скоблин был обвинён в «похищении» генерала Миллера. А вскоре и Плевицкая (как жена) была арестована у себя дома, уже французами, по обвинению «за соучастие в похищении». Этот нехитрый сценарий по уничтожению организации РОВС, как и предыдущие – по убийству Троцкого, похищению и убийству уколом генерала Кутепова, Савенкова и многих других – был разработан на Лубянке с участием «мудрого специалиста» Павла Судоплатова (тогда ещё полковника).
Но надо было не только уничтожить организацию: следовало дискредитировать и оклеветать всех погубленных. И, как говорится, концы в воду. Но главное – захватить, арестовать многолетний архив Белого движения.
Так что участь Надежды Васильевны была предрешена. Шёл 1937 год. И она не могла не погибнуть в этой исторической мясорубке.
…Далее я позволю себе отступление. Оно, на мой взгляд, необходимо и касается судьбы русского генерала Николая Владимировича Скоблина, кавалера боевых орденов Святого Георгия и Святого Николая. Личности яркой, незаурядной, но в данном повествовании интересной потому, что почти двадцать лет он был любящим и любимым супругом великой женщины и ярчайшей певицы. Спасши её в России от смерти в пожаре братоубийственной бойни, он прожил с ней самые трудные, но и счастливые годы. Был другом её и её музыкального и литературного окружения, а часто и её антрепренёром.
Он обожал жену и в жизни всё мерил либо её присутствием, либо её отсутствием, за что над ним подтрунивали завистники сослуживцы, именуя то Надеждиным, то Плевицким. У него в Красной России, куда «посланники» НКВД (Ковальский и прочие) так его и не смогли затянуть, в Красной армии, как я уже говорила, служили два брата, два офицера. Младший же, юноша, был с ним в эмиграции, опять же, на содержании Надежды Васильевны.
…Где и как погиб Миллер? Где и как погиб Скоблин? В подвалах ли посольства СССР, в трюме ли корабля, шедшего на восток, или уже в Москве, на Лубянке, где каждый камень пропах кровью?.. Или, может, тогда же, сентябрьской ночью, где-нибудь в переулках Парижа от рук своих же «соперников», рвавшихся в руководители РОВС? Например, таких как генерал Шатилов (занявший-таки кресло Миллера). Или, может быть, таких как давний завистник Скоблина Борис Прянишников, тоже мечтавший о «тёплом» кресле с зарплатой и написавший вскоре гадкую книжицу о его жене-певице (книжицу эту, выдавая за правду, и по сей день любят цитировать наши СМИ). А может, от рук агентов фашистского гестапо или от пули ярых испанских коммунистов?.. А может, с подачи самих же французов, к тому моменту «поссорившихся» с Красной Москвой и недовольных Белым «русским сопротивлением» на своей территории?.. Вопросы, вопросы… Но ответов на многие нет и никогда, наверно, не будет…
Во всяком случае, к концу тридцатых годов многострадальная Белая гвардия (да и вообще вся военная русская эмиграция) «устарела» морально, перестала быть для Европы и актуальной, и важной, и нужной. С приходом Гитлера и новой мощной силы – фашизма – открывалась совсем иная, тогда ещё неизвестная, страница истории. А Белая гвардия, верная старой присяге, продолжала служить стране, которой давно уже не было. В крови и пожаре «русской трагедии» там убили и Бога, и Царя, и Отечество. А в новом европейском клубке истории организация РОВС, как старый узел, уже мешала всем и не нужна была никому.
Действительно, в 1940-м, в мясорубке начавшейся Второй мировой войны, погибли все достойные (и недостойные) участники Белой гвардии. Выжить они не могли. Исключая приспособленцев. Например, генерала Шатилова, уже усевшегося в опустевшее кресло Миллера. (Немцы без боёв, не встретив никакого сопротивления, вошли в Париж, мирно расположились и прижились. Как прежде работали казино, кафе, бары, Пиаф пела песенки, Коко Шанель сочиняла наряды, как всегда, выходили газеты…) Вначале гестапо арестовало было генерала Шатилова – нового руководителя РОВС, однако вскоре выпустило и, как писала французская пресса, «в связи с исчезновением Миллера отмыло его от каких-либо подозрений».
Так Белая гвардия (как и было задумано на Лубянке) постепенно погибла, «растаяла». Частью тайно покинув страну, частью – в фашистских концлагерях Европы, частью (те, кто на плечах немцев в качестве десанта и переводчиков с жадностью бросился «спасать» Россию) – в застенках ГУЛАГа. Как сказала Анна Ахматова, «хотелось бы всех поимённо назвать, да отняли список, и негде узнать…»
По городам и весям я давно по крупицам собирала доступные мне архивные документы. Конечно, не как учёный-историк, а как писатель, ищущий правды, а не сенсаций и тиражей, не популизма, «клубнички с кровью» для охочего до смертей и интриг современного обывателя. Читала показания, которые давали в НКВД перед расстрелом под хруст собственных костей и офицер Ковальский, и прочие смертники, так и не сумевшие очернить ни Скоблина, ни его жену. Читала очерки Ильина, К. Деникиной, язвительные домыслы и просто враньё в книге эмигранта Б. Прянишникова. И поняла одно: сегодня уже не стоит «копать архивы». В СССР документы были или уничтожены, или фальсифицированы. Как, например, «собственноручное заявление» Плевицкой в НКВД. Один нынешний автор на обложке своей брошюры для пущей важности даже воспроизвёл псевдостраницу этого заявления, надеясь на читательскую доверчивость и свою безнаказанность. Так вот я, И. Р. – автор настоящего текста – со всей ответственностью заверяю: эта страница – ложь, бездарная поделка (даже не подделка), отношения к Н. П. не имеющая.
Автор этой фальшивки не удосужился даже найти и положить перед собой хотя бы одну страничку её подлинного письма, чтоб уж не «лажаться» так бессовестно, а убедиться: такой почерк (как иероглифы) подделать было нельзя.
Сейчас на моём письменном столе лежит бесценный раритет – 400 страниц рукописных писем певицы (разумеется, ксерокс, из библиотеки Конгресса США), посланных ею из тюрьмы перед смертью в Париж своему адвокату. Его предстоит буквально по буквам «расшифровывать» много месяцев. Что же касается понятия «архив Белой гвардии», то, как видите, он объявился-таки в США, что вовсе не удивительно. А Николай Владимирович Скоблин, потомственный дворянин, горячо преданный родной земле (будь Красная она или Белая), Богу, Царю и Отечеству, прошедший сквозь войны и революции, оставивший в России двух родных братьев, ставших красными офицерами, имел высшей целью возродить Россию, любыми способами вернуть ей честь и достоинство.
И, до конца оставаясь военным, делал это в меру своего разумения и исторических обстоятельств. Прав ли он был в выборе методов этой борьбы – рассудит история.
Сегодня же, спустя более полувека с тех кровавых событий, удивляет одно: как порой деятели от журналистики, всевозможные СМИ и горе-историки в поисках остреньких, «беспроигрышных» сюжетов (не опираясь на документы, не все архивы открыты) могут беспардонно лгать. С жаром цитируя друг друга, упрямо перевирать чужие судьбы. Полуправду и полуложь – этот кровавый «авторский» винегрет – выдавать за истину, морочить читателям голову.
Однако не всё останется безнаказанным. За всё придётся платить. Особенно за корыстное вторжение в прошлое, которое уже никак не может себя защитить.
Именно в те роковые предвоенные годы поэтесса Зинаида Гиппиус об этом написала в Париже: «Мы жаждем мести от незнанья».
Конечно, образ знаменитой певицы (этакой международной шпионки-танцовщицы Маты Хари) возле мужа генерала-«разведчика», вероятно, кажется нынешним «сочинителям» детективов лакомым, соблазнительным, сулящим и доход, и успех. Как говорится, если такой певицы не было бы, её надо было бы выдумать. Однако Надежда Васильевна жила, была конкретной исторической личностью, душой и гордостью русской культуры. Живы её потомки, есть документы и мемуары её друзей и современников… И никому не позволено кидать в неё грязью собственных домыслов, втягивать её имя в дешёвую конъюнктурную паутину нынешних детективов-поделок. Она и без того настрадалась.
Нельзя заполнять своими серыми домыслами белые пятна в чужой биографии.
В Святом Евангелии сказано: «Не принеси свидетельства ложна». Это наказуемо.
Нам же, агрессивному поколению беспамятных и безбожных, следует, горько каясь за собственные грехи, земно поклониться нашим отцам и дедам. За их муки, за их истерзанные, раздавленные XX веком, расстрельные судьбы. Хотя бы просто сказать: «Спасибо». Ведь человек начинается с благодарности…
А трагическая связь таких прекрасных, хоть и очень разных судеб, как Ахматова – Гумилёв, Цветаева – Эфрон, Плевицкая – Скоблин, Гиппиус – Мережковский и пр., ещё ждёт своего любящего, внимательного исследователя.
«О, Господи, в величии Твоём / – Явись, чтоб не забыл никто вовеки / О том, что мы всего лишь человеки / И все предстанем пред Твоим судом».
