bannerbannerbanner
Все пути твои святы

Ирина Никулина Имаджика
Все пути твои святы

Полная версия

В общем, бесполезное место было, но профессор один раз ввел координаты и отказался другое место подобрать. Тут, на свалке, трава не росла и лианы не подбирались. Видно воняли игигские отходы так, что даже агрессивная среда не приближалась, и москитов здесь не было, не то что зверей с глазами-блюдцами, так что вероятность материализоваться на пустом месте очень возрастала.

– Ты чего спишь на ходу, студент? – Стефан ткнул его в бок и Виктор вытолкнул из глубины желудка странный комок-смешок, сам им поперхнулся и спросил, чтобы отвлечь внимание:

– Да про всякое думаю. А ты говорил, тайну Черной разгадал?

– Расскажи… – попросила Мэри.

Все вдруг оживились, даже молчавший до этого Макс что-то спросил. Не нравился он Виктору. Словно отраву проглотил. Веселый такой парень был, хотя многословием никогда не отличался. Что-то с ним случилось там, на тропе, да только говорить он не хотел, в себе похоронил. Не привык жаловаться, звездолетчик все-таки. Были бы они здесь одни, Виктор его выспросил, вцепился бы как клещ и не дал бы молчать. Но тут Мэри, да еще Философ свой длинный философский нос везде сует. Не получалось поговорить по душам. Хорошо б сейчас выпить чего-нибудь горячительного, чтобы скатилось в желудок горячей волной и зубы вонзить в мягкий, дымом пахнущий сочный кусок мяса…

– …вот эти пятигранники например. Что они вам напоминают? – Стефан был в ударе. Разливался соловьем, клокотал длинным горлом, речью давился и даже хватал за руку Мэри, словно женушку свою. Таким он бесил Виктора и опять кулаки начинали чесаться. – Да, огромные, гигантские, глупые в джунглях. А если их уменьшить? У кого кубик Рубика был?

– У меня. – Мрачно ответил Виктор и навалился боком на Стефана. Пить ему перехотелось. Представил пьяного журналиста Варшавски с нескончаемым потоком умных мыслей и тошноту почувствовал. Пустобрех, враль и выпендрежник. И все равно, он тут самый живой, если конечно не считать Мэри.– Ты ближе к делу, час то заканчивается, нам еще побег надо обсудить. Мой Страус и так считает меня великим засранцем. Таблетки сегодня предлагал.

– Хорошо. Перехожу к сути. Если посмотреть сверху, – цепь троп, которые сходятся к озерам, напоминают лабиринт. И в этом лабиринте разбросаны бонусы. Ну для нас с вами они не слишком полезные.

– Ага, особенно «качельки», мне чуть ползадницы не оторвало…

– Это потому что ты непростительно маленький, студент. И тело твое крохотное, как пупсик, и сознание твое как воск, из которого еще ничего не слепили!

– Обиделся что ли?

– Нет, истину глаголю. Мы с вами идем по гигантской детской площадке. Очень конечно другой, с иной логикой, и с иными размерами, но именно по детской площадке. Здесь лабиринт, в котором разложены бонусы и подарки для тех, кто пройдет.

Виктор почесал бритую голову. И как только Философ до такого додумался? В общем-то, похоже. Но как объяснить вышки эти опасные и «качели», которые на полмили волны распространяют. Кто же это так своих детей не любил, что смертельные игрушки им положил?

– Это для тебя они смертельные, а для их роста в самый раз. Как фейерверк или хлопушка.

Вслух видимо думал, олух. Посмотрел на Макса, худого до странности и серого.

– А вышки как бенгальские огни, значит, для умных подростков? Так что ли? Ты что думаешь, Макс?

– Вообще-то я согласен, – вдруг фыркнул профессор, хотя Виктору показалось, что он счастливо дремлет. Нет, слушал, проказа, в оба уха. Только он Макса хотел услышать, да так и не услышал. – Уважаемый пан Варшавски логически свою теорию доказал, а я видел на одном многограннике изображение ребенка, что является прямым доказательством. Что-то вроде штампа: предназначено для детей.

И профессор взялся описывать, какой огромный и уродливый ребенок был изображен на многограннике, который все уже называли «черный кубик Рубика», какие у него клешни были вместо рук и глаза на самой макушке и прочие страсти. Сфотографировать при помощи браслета профессор, конечно же, не догадался. Ну да бог с ним. Идем мы, значит, не по тропе, а по детской песочнице и подрываемся на брошенных в качестве приза игрушках. Главное девочкам на Земле такое не рассказывать!

– Время, – напомнил Виктор, и все замолчали, – давайте о том, как нам покинуть взрывоопасную песочницу.

– Так договорились уже! – Вздохнула Мэри. – Ты до прилета игига план подробно рассказал.

– Все помнят, куда двигаемся и где встречаемся?

– Да, только ты магнит не забудь, – хихикнул стервец Варшавски, – а то никуда не пойдем.

И так он всегда себя вел, когда Мэри рядом была. Когда ее не было – отличный мужик, душевный такой дружок, хоть в разведку с ним ползи через вышки и болотца. Только возле Машеньки усядется и давай, как павлин, перья распускать. Остроумием всех поражает, колкостями сыплет, как артист эстрады, и высокодуховные принципы высказывает, словно нянечка во вселенских человеческих яслях. Ему бы с игигами поспорить насчет всякого там добра и зла, он бы их на обе лопатки положил. Одно слово – Философ. Только его любить начинаешь, тут он тебе на голову и нагадит…

– Я пройдусь недалеко. – Мэри резко встала и пошла в сторону леса.

– Я тебя провожу, – вдруг вскочил Виктор. Он сам такого не ожидал. Словно его насильно подбросило. Покраснел весь, как башня Страуса, но смело так поплелся сзади, не получив ответа. Хорошо хоть темно было, а тусклый свет от игигских отходов не освещал лица настолько, чтобы прилив крови различить. «Чего я, дурак, барышня в кусты идет, живот у нее скрутило, а я прусь соглядатаем?» – ругал он себя, но повернуть назад не мог под пристальным взглядом Философа. Мэри быстро нырнула в самые заросли. В такие нехорошие, что Виктор и днем бы не сунулся. Он еще сильнее покраснел, все из-за него. А если выйдет к ней зверь с глазами-блюдцами…

Вернулась, нормально все, только комбинезон весь в черной паутине. Было бы голое тело, кожа бы сгорела. Что ж, спасибо игигам. Он мысленно вытер холодный пот, которого не было, и вдруг понял – он беспокоится за эту женщину. И вроде даже как то помимо своей воли. Таскается за ней, как преданный щенок.

Пошли обратно. Она не торопилась. Может, услышать что хотела. Да только Виктор опять язык проглотил, не шли слова, застревали в разбухшем горле и под ложечкой сосало. Ему было хуже, чем когда первый раз под «качель» залез динамит подложить. И проклинал он себя за молчание свое глупое, за пылающее лицо и за плотно сжатые кулаки. Проклятье, ну что же ты…

– Как твой Страус? – выдавил и подавился своим вопросом, как будто весь паек одним глотком проглотил, и чуть не согнулся от позора, слушая себя со стороны. Провалиться бы сейчас на месте, чтобы никто не видел и не слышал.

– Нормально, – она кажется улыбнулась, но смеха конечно не разрешила, – а чего вдруг тебя Страус заинтересовал?

И правда. Что ему до Страуса? Хотел что-то сказать, о том, как он своего Страуса диареей напугал, как колечки раздобывал и как снились ему упыри в русских рубахах и белых кушаках.

– Снилась всякая гадость…

Опять получилось невпопад и он совсем замолчал, понимая, что осталось несколько шагов, а потом каждый из них отправится в уютное брюхо Страуса, досыпать остаток ночи, чтобы с утра снова в джунгли, махать жутким мечом и прятаться от детских игрушек, оставленных гигантами.

– Я хотел сказать – в Страусе так уютно, как в утробе матери.

«В утробе, – ну и сморозил, ты, филолог хренов. – Лучше бы сидел у костра и печенье жевал, если ничего не можешь!». Он пропустил Мэри вперед, она присела к костру. Осталось еще несколько минут до пяти утра. Они сидели молча. Мэри подняла на него взгляд, улыбнулась едва заметно, грустно так, и опустила веки. А потом незаметно слегка прикоснулась к плечу Стефана.

Виктор вспомнил, что в пылу словесной битвы, пан Варшавски не раз ее за кончики пальцев хватал. И тут он все понял. Мозг словно лавой обожгло, а сердце к горлу подпрыгнуло и там застряло. Не может быть… Впрочем, это ведь не окончательно. Просто он ее заболтал, своими философским сказками мозги запудрил. Мэри, чудесный цветок и эта жаба…

Нет, Виктор отказывался верить, не хотелось. Он и так жил надеждой, а иначе черной стеной вставало отчаяние. Что-то там придумывал, воображал. Машенькой называл и улыбался своим мыслям, засыпая. Нет, ничего пошлого, совсем, наоборот, цветочки, птички какие-то в голову лезли. И Царские горки за рекой. Он бы ее покатал с ветерком и еще за два круга бы приплатил. А потом на реку повел бы, поплавать в прозрачной водичке.

Впрочем, нет уже там речки, осушили ее игиги, прямо перед бунтом киберов и серой пакостью забросали. Зачем, никто не знал. Он вяло со всеми попрощался и полез в кольца. И странное дело, сейчас это чудо изобретательского разума его не пугало. Нисколько не волновало сердце, которое только недавно назад вернулось из горла, где дышать не давало, мятежный орган. Из колец он точно перед Страусом вылез, хорошо на Черной планете ночи чернильные, ни зги не видно.

– Я все. – Радостно сообщил Страусу, да только радость была наигранной. Лучше бы он сегодня и не встречался на заброшенной базе с группой. Отоспался и нервы бы сберег. Позже узнал бы, – не так больно бы пришлось. А впрочем, так тебе, студент, поделом, решительней надо быть. Она ведь ждала, что хоть пару слов нормальных скажет, а он, как невменяемый, как сучий потрох, как сумасшедший игиг! Про Страусов, про сны свои, никому не нужные. Слюнтяй, тюфяк, одно слово, не то что Варшавски, – красавец, кровь с молоком. – Открывай ворота, птичка моя!

– Я боевой механизм-охранник, – отозвался Страус и открыл люк, – а не птица.

– Страус ты железный, чурбан бесчувственный. Меня никогда не жалеешь.

– Ничего подобного, – отозвался Страус и что-то внутри него сильно хрустнуло, – я очень сочувствую твоей диарее. Каждую ночь больше часа.

Виктор остановился и посмотрел на Страуса. Заглянул в его потухшие ночью окуляры, ничего кроме тьмы не увидел, и так и не понял, шутит боевой механизм СТРА-Инк-Ги или по программе ему положено выражать сочувствие арестантам в особо тяжелых случаях.

 

Глава 5

Нельзя было останавливаться. Знал ведь, как заповедь себе в голову вбил: никаких остановок на тропе, но все же взгляд оторвать не мог. Всем сказал: убью любого, кто из джунглей «сувениры» притащит. Грозно так сказал, даже Макс поверил, а он звездолетчик бывалый. Никто не брал ничего, даже если сверкало, как алмаз, даже если стоило как десять звездолетов. Нельзя. Чужая планета, агрессивная среда.

Видел он таких, кто подарки привозил из других миров. Их потом в отцовскую лабораторию притаскивали, еле живых. И отец безжалостно распоряжался, запускать в «мясорубку», а «мясорубка» была бескомпромиссная. Если находила в генах отклонение, человека сами знаете куда отправляли. Виктор вспомнил лабораторию, отца, сгорбленного над пробирками. Топтались возле него вечно эти несчастные, с генетическими отклонениями и умоляли никому результаты «мясорубки» не показывать. Кредитки тащили мешками, дома отдавали и звездолеты, да только отец не брался их в общество выпускать…

Всего-то проступки их были не велики, так, прихватил там камешек, там приборчик или еще какую-нибудь ерунду из чужого мира. Позже такие «мясорубки» сразу в космопорту поставили и закрылась отцовская лаборатория и перестали несчастные таскать «сувениры», ибо космопорт их не выпускал из зоны контроля, так и отправлялись, родимые восвояси. Откуда притащил предметы, влияющие на нашу среду, туда и тащи их обратно. Как говорится, нам чужого не надо, свое бы переварить.

Говорил он всей группе: не брать, не прикасаться, потому как Земля даст им пинка, вернет обратно на Черную, только без Страусов. А без них здесь вообще делать нечего. Пропадешь первой же ночью, когда хищники на тропу выйдут. И послушали, вопреки своей жадности, вопреки здравому смыслу. Никто к предметам на тропе не прикасался. Потому еще все живы были, кроме Гуни, конечно, но тот сам виноват. Да он может тоже живехонький до сих пор, это еще не известно.

И все он помнил и понимал, сам был первым противником. Да вот только сбой какой-то случился в его мозгу. Может, желтый туман, наконец, добрался через дырявое защитное поле, или мозги совсем размягчились? Он даже по голове себя стукнул, причем прилично так приложил, что аж в ушах зазвенело. Нет, не помогло. Лежал этот чертов камень в пяти шагах от тропы и сиял так заманчиво, что сил не было оторваться. Камень был ровно как куриное яйцо, только черное. Свет в него входил и где-то там блуждал, заставляя светиться всеми цветами. Бусинка детей-великанов.

Виктор спросил себя, что происходит. Жадность? Нет, у него на Земле нормальный капитал в банке лежит, спасибо папочке. Не нужны ему деньги. Ему только Три Т нужен для полноты счастья. Ну и Мэри под боком, тоже хорошо было бы. Любопытство? Что он там в камне черном увидел? Да ничего, просто камень, черный, на Черной. Он хихикнул и в двадцатый раз проверил браслетом свою находку. Ничего. Ни радиации, ни полей никаких посторонних, так, слабое биополе, но это, скорее, джунгли фонят. Надо было двигаться вперед, Страус на пятки наступал, гундел где-то сзади, не далеко, и сигналы по рации посылал: «все ли в порядке?». Заботливый такой робот, гнида инопланетная!

Постоял он еще минуту, а потом сошел с тропы, спрыгнул вниз, коленку ударил и бегом бросился, как коршун к своему камушку. Схватил его и в карман нагрудный бросил и опять к тропе помчался. Три присоски сразу получил и выговор от Страуса, который по все его перемещения отслеживал. «Надо было, – буркнул и подумал, – всегда выбросить успею!». Нет от него никакого фона и мутационных свойств нет. Просто камень, может даже ничего не стоящий. Так, галька с обочины. И опять совесть в него вгрызлась, как голодный хорь. Обещал же старику ничего не трогать, да только отчитываться не перед кем, ушел его папаша в лучший мир. Землю, загаженную игигами, бросил, сынка в джунглях чужой планеты оставил, сам пусть выбирается.

Что ж, тут претензий предъявить некому, как и с камнем этим. Если убьет он Виктора, только Виктор и будет виноват. А если рога у него вырастут или там хвосты какие, – тоже никто за это не ответит, кроме самого смельчака. Берешь чужой предмет, будь ко всему готов.

– Да пошли вы все… – отмахнулся он от мыслей своих, да наплывов совести непрошенных и прибавил шагу по тропе, которая почти и без зарослей была. Никогда и никому больше такой камешек не попадется, – понял студент, – единственный он здесь. Выпал, например из кулона прежних хозяев планеты. Или был это глаз игрушки, местного медвежонка заводного. Впрочем, не важно. Камень уже соприкоснулся с его кожей и если была на нем какая-то зараза, то изменить все равно уже ничего нельзя.

– Почему остановка? – Страус был всего в полумиле и наяривал по рации, обстановку накалял, так как график у него был, железяки безмозглой.

– Сошел с тропы, – честно признался Виктор, о камене ничего не сказал, – оступился, голова закружилась. Еды, вы, жмоты, мало даете, скоро мы все передохнем, как мухи.

– Рацион рассчитан правильно, все жиры, белки и углеводы в достаточной мере…

Бла-бла-бла, ля-ля-ля и так далее. Вступил Страус в старый, как весь срок заключения, спор. Выкладки все научные привел, состав пищи, полезность и килокалории. Отрыжка это игигская, а не еда. Какашка собачья, и то вкуснее, а в калориях Виктор не разбирался. В математике и телефизике он соображал, да и то, не слишком много, половину лекций проспал, гулять больше хотелось, чем учиться. В мутагенах всяких сообразил бы, с детства у отца в лаборатории пробирки нюхал, а вот в калориях – нет. Да и смысл в них разбираться, когда желудок к спине прилип и жжет, словно раскаленным железом.

– Жрать охота от твоих калорий. – Оборвал он монотонную речь Страуса и рацию выключил.

Тропу быстро прошел, так, в самом конце пришлось мечом помахать, колючки там были с палец толщиной и вились вокруг стальной бляшки непонятного назначения. Бляшку он трогать не стал, оставил Страусу на рассмотрение. Была она похожа на крышку от банки, а сама банка под тропу уходила и чего там в ней внутри было, этого Виктор даже и знать не хотел. Все непонятое и черное надо оставить Черной, пусть переваривает. Не хотелось ему взлететь на воздух, всякие крышки отвинчивая.

Он показатели с нее снял, Страусу передал, тропу от колючек очистил. Пусть кто хочет в эту банку свой нос сует, только не он. Достаточно, что яйцо это черное подобрал, да на груди припрятал. Если Философ узнает, зубы будет скалить, как павиан. Неделю еще припоминать будет. Перед прогалиной было две «дымовухи», но с ними Виктор быстро разобрался. Понял, что с боку надо заходить и в самое очко тыкать интегратором, причем, прицельно так, в самое отверстие. Тогда они не взрывались, а в воздух прыгали, как кузнечики и там в пыль рассыпались.

– Свободна тропа! Радуйся, Цезарь. – Доложил он Страусу и побежал к озерцу.

Там как раз Гуня булькнул, ровно посредине этого болотца. Где-то здесь должен был стоять его Страус, но нигде не стоял. Ушел что ли, или болото его засосало? Он прошел Гунину тропу и как раз на ней этот камешек нашел. И теперь он был в самой удобной точки для побега. Кого благодарить, неизвестно, то ли пропавшего без вести Гуню, то ли игига, что было бы политически не корректно, то ли судьбу-насмешницу. Почему-то ему казалось, что сегодня получится.

Они рванут, как спринтеры, и Страусы начнут выть сиренами, джунгли проснутся, а прохладный ветер свободы будет хлестать их опаленные щеки. И проснувшись из адского сна, они побегут, чтобы вернуться на Землю. Только бы профессор не подкачал, не свалился бы по дороге от напряжения. Он бегать давно отвык, прогуливается по тропе, спрятавшись за спиной Страуса.

Вспомнилась Виктору байка Бориса Натановича. Якобы он через свою рацию другие группы слышал, когда возле «качелей» проходил. Хотя, такое вряд ли может быть. «Качель» надо издали мочить, пока гравитацией не накрыло. Ну ладно, ну пускай. Предположим, перемкнуло его рацию, так же как и браслет. Услышал он, что две группы нашли «колодцы», дыры в пространстве. Без дна. То ли там что-то с пространством, то ли со временем, в этих дырах. И вроде бы двое в этот колодец сиганули, ахнулись и пропали. Нет их больше на планете.

Куда делись, кто знает? Может в будущее, где игиги все передохли, а может в прошлое, где их еще не налетело на Землю, как мух на свежую кучу. Столько загадок в этой планете было, и ни одной приличной. Вот и тянуло Бориса Натановича все их исследовать. Как бы старикан не заартачился. Впрочем, вопрос с побегом уже решен, а кто не хочет, так его и не насилуют. Оставайся штрейкбрехером и кланяйся в пояс игигам. Никто не запрещает.

Рация включилась и он всех одновременно услышал. По именам проверил. Макса последнего вызвал и спросил, как он себя чувствует. Нормально вроде, голос обычный, но черт их разберет, звездолетчиков, у них на дальних рейсах жаловаться не принято, так что привычка железная – лишний раз рта не раскрывать. Даже если что не так, не признается же, промолчит. Ладно, улетим с этой чертовой планеты, а там разберемся.

Стефан торчал уже на озере, браслетик свой поглаживал, да постукивал по нему. Время мол. Тут я с тобой согласен, Философ, время сейчас против нас. Но ждем всех. Вон и Мэри бежит, легко, как бабочка, на кочках прыгает. Молодчина. Он вспомнил вчерашнюю ночь и помрачнел. Может, показалось, нет между ними ничего, просто ей прислониться захотелось к кому-то надежному и сильному.

Вот он, Виктор, сильный и надежный, а годами не вышел, старше она на семь лет. Хотя, как говорил отец, чем ближе к смерти, тем меньше чувствуется разница. Через десять лет они почти как одногодки будут. Или нет? Подошла она, посмотрела так сосредоточенно, словно шансы его оценивала. И опять проглотил язык студент. Щеки, и так кирпичные, вспыхнули огнем. Он кивнул: все по плану, будьте готовы, и стал сосредоточенно всматриваться в лес, откуда еще двое должны были появиться. Профессор как всегда выкатился шумно и отфыркиваясь. Не было у него нужды ухать, фыркать, плеваться и гримасничать, словно его в куль с мукой опустили. Просто так ему привычнее, что ли, было, и ощущал себя старым и значительным. Мэри опять к нему побежала, чтобы под ручку довести.

Макса долго ждали, Виктор уже хотел ему магнит возле озера оставить, когда звездолетчик из кустов вывалился, и лицо у него опять серое было. И шумел он как пьяный лось, чуть ли не громче профессора, только что не плевался. Махнул издали, и припустил рысцой, хотя и видно было, что из последних сил. Долго его ждать будем в точке Б, – подумал Виктор и достал магнит. Страусы уже на подходе были.

– Давай уже, размагничивай, пока у меня решимости не убавилось, – промычал Макс, подходя к группе. Постарел он резко, словно десять лет вперед прожил. Может, подобрал что с тропы, например черное яйцо, – невзначай подумал Виктор и отвернулся, понимая, что помочь нечем, да и не просит немец помощи. Детина такой здоровенный, помощи никогда не просил, не принимал и принимать не будет.

– Погнали!

Он размагнитил все браслетики, и они их аккуратно у озера сложили, чтобы Страусы пока не волновались, и побежали. Кто как мог. Направление одно, но тропы к нему разные идут. Кто отстанет, может по другой тропе пройти, по Гунькиной. Она короче намного, хотя Виктору не понравилась. Затаилась тропа, неприветливая такая, на первый взгляд лысая, как затылок у профессора, а что-то из нее дышит в спину и шепчется и вошкается. В общем, Виктор на профессорскую тропу свернул, длиннее, да безопаснее, там все-таки впереди Страус прошел, весь огонь на себя принял. Остальные по Гунькиной дорожке засеменили. Только Макс отстал. Согнулся пополам, воздуха глотнул, словно подкошенный.

Виктор решил, что он сейчас упадет и придется к нему вернуться и побег весь насмарку, и пайка лишат, да не бросать же его. Нет, разогнулся, воздуха набрал и опять засеменил, догоняя профессора. Ничего, дойдут, курочки, ведь не ради игигов стараются, а свое назад возвращают, свободу драгоценную. Хотя на Земле может и нет уже свободы никакой. Об этом не хотелось думать и он побежал по тропе, четко, ровным шагом, сберегая дыхание. И хорошо так было, когда браслет не пикал и рация молчала. Только надо до заката успеть в туннель нырнуть, потому как твари выйдут из джунглей и клыки у них будут как сверла, а глаза как блюдца.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19 
Рейтинг@Mail.ru