Ирина Лобусова
Лугару

Глава 2

Ночное дежурство началось непривычно рано – около шести вечера, когда, заступив на несколько часов раньше срока, Зинаида Крестовская переступила порог своего рабочего кабинета.

Честно сказать, называть это место рабочим кабинетом было преувеличением. Небольшая клетушка в так называемом «предбаннике», нечто вроде ординаторской. Узкая комната с тремя рабочими столами для врачей и крошечным окном, выходящим прямиком на бетонный забор.

Сюда не допускались санитары – у них было свое, отдельное помещение. Кроме столов здесь находилась узкая больничная кушетка, на которой можно было прилечь во время ночного дежурства. Ширмой была огорожена тумбочка с примусом, на котором можно было подогреть чайник или что-нибудь приготовить. Немудреная посуда – сковородка, две кастрюли разного размера, тарелки с вилками – хранилась в тумбочке.

Штатных патологоанатомов было трое. Главный – Борис Рафаилович Кац, который практически заведовал всем моргом, Зина и еще один врач, который настолько редко появлялся на своем рабочем месте, что стол его сиял девственной чистотой.

Впрочем, все – и она, и Кац, и санитары – знали, что он усилено ищет работу, каждый день бегает по всем больницам города в надежде сменить страшный и отвратительный морг на более положительное и престижное место. Проработав всего три месяца, молодой врач не выдержал нагрузки – не столько физической, сколько психологической, и попросту сломался, что происходило сплошь и рядом. И пока степень его деградации не стала зашкаливать до черного цинизма или физического разложения в виде хронического алкоголизма, чем страдали в большинстве своем и врачи, и санитары, он решил сбежать с корабля, который довольно уверенно держался на плаву. Как шутил Кац, пациенты приходят и уходят, а морг будет всегда.

Потому молодой врач мог считать себя чем-то вроде хорька, а вовсе не крысой, бегущей с тонущего корабля. Хотя по мнению Зины, больше он напоминал обычную дрессированную обезьянку, которой вполне подходило бы выступать в цирке.

Что касается ее самой, то с первых же месяцев пребывания на этой работе она заразилась крайней степенью черного цинизма, искренне сдружилась с Кацем, чувствуя в нем родственную душу отщепенца – такого же, как она, – и стала чувствовать себя настолько комфортно, что порой побаивалась саму себя.

Ее «пациенты» были абсолютно безобидны и совершенно согласны со всем. У них больше не было ни любовных драм, ни политических проблем, ни денежных трудностей, ни противоречий с обществом, ни алчности, ни обид, ни тщеславия… Да ничего у них не было! Но, тем не менее, они умели говорить. В своем ледяном молчании они говорили четко и по существу дела, рассказывая, что именно с ними произошло, открывая такие детали, в которых никому и никогда не признались бы при жизни.

А самое главное, они ничего от нее не хотели – ни денег, ни внимания, ни работы на заморскую разведку… Ничего, кроме самой суровой откровенности в свете белых ламп, где без масок и без шелухи представала вся правда о жестокой жизни – в точности такой, как она была.

Поэтому, сразу почувствовав себя комфортно и спокойно, Зина очень быстро стала правой рукой Каца и во многом разгрузила тяжелую работу переполненного морга, над реформированием отделов которого городское начальство работало каждый год.

Но если бы кто-нибудь ее спросил, что она считает самым отвратительным, невыносимая и психологически тяжелым в работе, Зина, не задумываясь, сказала бы только одно: заполнение бумажек – срочных формуляров и сводок, бесконечное количество бумажной документации… Ворох бумаг… Если сбросить их из самолета, думала Зина, они покрыли бы с верхом весь невысокий морг…

Советская власть отличалась страшным бюрократизмом. На каждое действие требовалась заполненная форменная бумажка с печатью и подписями. Причем бумажки эти следовало заполнять правильно, иначе могло влететь всем.

Иногда бывали такие дни, когда Зина с легкостью проводила 2–3 вскрытия, что отнимало у нее 1,5–2 часа в целом. Зато весь остаток дня, все шесть, а то и семь часов она тратила на заполнение бумажек, которые писала за всех сразу.

Вдруг оказалось, что с заполнением официальных бумажек Зина справляется лучше всех. Она была грамотна, у нее был хороший почерк, за ее плечами была служба в детской поликлинике, где требовалось заполнять карточки. А потому постепенно бумажный поток перекочевал полностью в руки Крестовской, став ее не проходящей головной болью, которая иногда так сильно действовала на нервы, что Зина бежала на вскрытие, чтобы в сугубо медицинских действиях найти отдушину.

И вот в этот день она пришла на службу раньше, чтобы снова засесть за рабочий стол, который в бумажном море напоминал затонувший корабль под бесконечным количеством справок, документов, формуляров, завалившим даже верхушку настольной лампы! И все эти бумажки нужно было заполнить срочно, желательно – до утра. Тут требовались усидчивость, терпение и внимательность – качества, которые и так необходимы хорошему врачу, но в бюрократической бумажной системе советского государства были доведены до абсолютного абсурда.

В первые месяцы, когда выяснилось, что с бумажками Зина справляется хорошо, она попыталась подключить к этой нелепой работе главного патологоанатома и своего шефа – Бориса Рафаиловича Каца. Но очень скоро поняла, что из этой затеи ничего не выйдет. А потому просто махнула рукой.

В молодости он был блестящим хирургом и гордостью выпуска медицинского института. Его ждало блестящее будущее в любой из городских больниц. Очень скоро Кац получил назначение в кардиологическую больницу – одну из лучших городских клиник города. Он проводил сложнейшие операции на сердце. Долгие годы опыта и практики сыграли свою роль – слава хирурга Каца загремела по всей Одессе. Несколько раз Бориса даже возили в Киев, где он оперировал заболевших членов руководства УССР.

Благодаря своему таланту и успешности операций он избегал «чисток», в которые время от времени попадал из-за своей национальности. Кроме того, не лишними оказывались и документы о его «пролетарском» происхождении, которые ему сфабриковал один из благодарных высокопоставленных пациентов, спасенных Кацем.

Так шло до поры до времени – до того момента, пока к его дому не подъехал черный автомобиль, куда ровно в три часа ночи, прямо в полосатой пижаме, знаменитый хирург и был усажен.

Известие о том, что Кац арестован, повергло одних в ужас, а другим подарило несказанную радость. Как стало известно впоследствии, причиной ареста стал элементарный донос, написанный кем-то из коллег. Каца продержали в застенках полгода.

За эти полгода жена его, русская по национальности, родом из села в Одесской области, в городском управлении НКВД написала отказ от супруга и подала на развод. Стала любовницей высокопоставленного НКВДиста, с его помощью переписала на себя квартиру бывшего мужа и заявила, что все золото, подаренное супругом, забрали при обыске. Впрочем, это не мешало ей красоваться в самых модных ресторанах на Дерибасовской в бриллиантовом гарнитуре, который – и все это знали! – был презентован ей бывшим супругом.

Так бесславно и страшно канул бы в Лету знаменитый одесский хирург, – к несчастью своему, еврей, в документах которого уже появилась – пока карандашом – буква «Р», что означало «расстрел», если б в дело не вмешался все тот же один из его высокопоставленных киевских пациентов.

Узнав, что произошло, он нажал на серьезные кнопки. Настолько серьезные, что из дела Каца стерли карандашную букву «Р», а самого его выпустили из тюрьмы. Как был – в полосатой пижаме и в тапочках на босу ногу – в феврале.

В квартире Бориса Рафаиловича проживала бывшая супруга со своим любовником, и его не пустили даже на порог. Через закрытую дверь бывшая любимая женщина крикнула, что выбросила на помойку все его вещи, и чтобы он навсегда забыл этот адрес. Кац был интеллигентом во многих поколениях и не умел сражаться, а тем более вступать в дискуссию с уроженкой села.

Кровавыми буквами в памяти Бориса Рафаиловича всплыли предостережения его матери, умолявшей не жениться на этой гойке. «Холоймес не в том, шо она гойка, – воздев руки горé, вещала мадам Кац, – а в том, шо она село! У нее тухес вместо усех внутренних органов! Село – это ж диагноз, оно всегда проявляется в поступках!» Но тогда молодой и влюбленный Боря не послушал мать.

Впрочем, что было – то прошло. Каца приютил его друг по университету – очень хороший человек, и, между прочим, этнический украинец по национальности. Он буквально вернул Бориса к жизни и даже выхлопотал для него работу.

Но работа эта была весьма своеобразной. После ареста Кац больше не мог претендовать на работу в больнице. Это было абсолютно невозможно, никакой главрач не стал бы так рисковать. Оставалось только одно место, где он мог устроиться по своей медицинской специальности, – морг. Кац переквалифицировался в патологоанатомы настолько блестяще, что вскоре стал главным специалистом. Его талант, направленный в другое русло, дал такие же блестящие плоды. Не было ни одного сложного случая, с которым бы Кац не справился. Он даже в чем-то полюбил свою новую работу. Но не до конца.

С каждым годом осознание того, что блестящий хирург, спасавший людские жизни, режет трупы в городском морге, давило на него все страшней и страшней. Кац стал пить. Все чаще и чаще он запирался в своем кабинете – кроме клетушки-ординаторской, ему был положен еще один кабинет. И выходил оттуда далеко за полночь с красными глазами, трясущимися руками, распространяя вокруг себя запах дорогого коньяка.

Зинаида сильно переживала за своего шефа, а впоследствии – друга. Несмотря на наносной профессиональный цинизм, Кац был хорошим человеком – добрым, мягким, с открытой душой. Он был интересным собеседником, его умные выводы Зинаида часто вспоминала в самых разных ситуациях своей жизни. И ей было печально наблюдать гложущую его боль.

Кац никогда не напивался пьяным, такого она не видела ни разу. Но от постоянного употребления алкоголя у него появилось дрожание в руках и случались перебои с памятью. Рассеянное внимание еще не мешало в его работе, так как слишком большой опыт часто делал выводы за него. Но вот для заполнения документов это было совершенно невозможно, ведь стоило ошибиться в одной цифре или букве, и всех могли бы ждать очень серьезные неприятности.

И Зинаида полностью освободила шефа от такой обязанности, с болью в сердце понимая, что алкоголь для него – единственная отдушина, позволяющая не сойти с ума. Страшная, но необходимая анестезия, помогающая переносить реальность…

Крестовская успешно расправлялась с очередной стопкой формуляров, как в кабинет вошел ее шеф. На удивление, он был абсолютно трезв, несмотря на вечерний час.

– Всё пишем? Лучше б уж роман написала, – улыбнулся он.

– Ага, роман! – засмеялась Зина. – Тут у нас такой роман – любой сочинитель закачается! Шли бы вы домой, Борис Рафаилович. Вы же со вчерашнего утра тут. Вечер обещает быть спокойным. Справлюсь и без вас как-нибудь.

– Вот с этим я к тебе и пришел, – лукаво улыбнулся Кац. – Хочу кое-что на тебя сбросить. Вернее, кое-кого… Или теперь все же – кое-что… Кто заявится буквально через час.

– И кого же? – Зинаида обернулась к шефу.

– Красотку Аду!

– Борис Рафаилович! – нахмурилась Крестовская. – Вы…

– Не пил, не пил! – засмеялся Кац, замахав руками, как ветряная мельница. Он присел на угол стоящего напротив стола. – Посчастливилось вам, мадам Крестовская.

– Мадемуазель, – машинально поправила Зинаида и прикусила губу, вдруг вспомнив, что к разведенным женщинам действительно принято обращаться «мадам».

– Не цепляйтесь к словам, товарищ! – засмеялся Кац. – Так вот… О чем это я… Ах да! О красотке Аде. Выпал тебе сегодня счастливый случай. Доведется познакомиться с представителем самого знаменитого семейства в Одессе – семейства Барг!

– Барг? Никогда не слышала о таких, – удивилась Зинаида.

– Ну как же! Семейство самых знаменитых одесских ювелиров. В свое время один из них подделал знаменитые подвески Фаберже.

– Яйцо Фаберже, – снова машинально поправила Зинаида.

– Про яйцо Фаберже все и так знают, – махнул рукой доктор. – А я говорю про знаменитые бриллиантовые подвески, которые были проданы в Париже, причем так, что обнаружить подделку смогли только через пять лет после продажи, настолько искусно была сделана стеклянная копия. И что у тебя за манера цепляться к словам! – вдруг очнулся он.

– Подвески! – не отвечая на вопрос, хмыкнула Крестовская. – Прямо «Три мушкетера»! Никогда не слышала про такое.

– Темная советская девица! Что с тебя взять… – комично развел руками Кац. – А между тем это дело ох как гремело по всей империи! Такая реклама была ювелирному дому Баргов!

– И что было этому рекламщику?

– Ну как что – царская каторга на острове Сахалин. Впрочем, жилось ему там неплохо. Ювелира в своем доме поселил сам начальник тюрьмы, а Барг за это переплавлял золотые изделия и заново огранял камни, отобранные у заключенных и полученные в результате контрабанды, чем тайком промышлял этот самый тюремный начальник. Ведь хороший ювелир всегда в цене. Так что на Сахалине Барг питался исключительно белыми булками и красной икрой!

– Ничего себе каторга! Тоже хочу на такую! – улыбнулась Зинаида.

– Отбыв срок, представитель семейства вернулся в Одессу, к своим многочисленным сыновьям, – продолжал доктор.

– Понятно. И чем занимаются эти Барги сейчас?

– Ну, ювелирное дело они не оставили. Но разные представители семьи Барг и занимаются разным. Среди них есть красный командир времен гражданской войны, есть те, кто уехал в Париж, в Канаду. Есть учителя, циркачи. А сегодня к тебе придет самый младший представитель семейства, Виктор Барг. Он не нарушил семейной традиции и работает ювелиром на ювелирном заводе. А придет он затем, чтобы мы взяли на одну ночь в холодильник красотку Аду – между прочим, его двоюродную тетю. Она двоюродная сестра его матери.

– А вот с этого момента поподробнее, – заинтересовалась Зинаида.

Впрочем, ничего нового в этом не было. Тайком от всех властей можно было взять тело на сохранение в холодильник – конечно, за солидную плату. Было очень тяжело держать тело умершего человека дома, пока шла подготовка к похоронам. Особенно тяжело – в жару. Официально это было запрещено. Но по знакомству или за деньги можно было нарушить правило.

В услуге этой не было ничего страшного – наоборот, она была полезна, если в доме умершего были маленькие дети. И Зинаида всегда недоумевала, почему с такой глупостью создано запретное правило. А потому всегда шла навстречу. В этом была и обратная сторона – получалось хорошо зарабатывать.

– Причина смерти, возраст? Свидетельство о смерти есть? – деловито задавала привычные вопросы она.

– Есть. Коронарный тромбоз. Возраст 65 лет.

– Ей бы еще жить и жить, – вздохнула Зинаида. – А почему красотка Ада?

– Ах, в молодости я был в нее безумно влюблен! – воскликнул Кац. – Для меня она была самой красивой девушкой на свете. Барги мои друзья. Мы дружили с самого детства. Сейчас в Одессе остались только два брата – Леонид и Аркадий. Мать Виктора была дочерью Леонида. А красотка Ада – дочь Аркадия. Таким образом, какая-то там тетя. Я путаюсь в их родстве. Мои родители дружили с обоими братьями. Ада… Ах, Ада… Она славилась своей красотой. Она была на пять лет меня старше, а потому не воспринимала всерьез, считала щенком. Боже, как я страдал! – вздохнул искренне Кац. – Я три раза делал ей предложение. И три раза она отвечала отказом. Красотка Ада… Она вышла замуж за офицера, потом его убили. Ада вышла во второй раз – за нэпмана. Тот повесился, оставив ее с кучей долгов. Потом Ада связалась с артистом оперетты, он стал ее третьим мужем. Но он бросил ее, сбежав с молоденькой девчонкой. В общем, трижды Ада была замужем, и всегда несчастливо. Детей у нее не было. Как и у меня, – тут Кац снова вздохнул. – И я вот думаю, как по-глупому мы оба потратили свою жизнь. Может, мы как раз и были предназначены друг другу… Судьба… И вот теперь она умерла, – Борис Рафаилович печально закончил свой рассказ.

– Мне очень жаль, – Зинаида потупила глаза.

– Поэтому я и бегу, – очнулся доктор. – Не хочу видеть ее труп. Ведь надо осмотреть, нет ли разложения… Ну, ты знаешь. Я хочу сохранить в своей памяти красивую, стройную, юную Аду – в алом платье, с развевающимися на ветру черными волосами, безумно прекрасную, веселую и радующуюся жизни, когда она думала, что все у нее впереди…

– Вы прямо поэт! – улыбнулась Крестовская.

– Приходится, – вздохнул Кац. – В общем, примешь нашего ювелира и возьмешь у него деньги. Дружба дружбой, а табачок – врозь.

– Да уж как всегда! – усмехнулась Зинаида.

– А я улетел на крыльях былой любви.

– Аду поминать? – строго спросила она.

– Не будь ханжой! – воскликнул доктор. – Ада всегда любила жизнь. Веселье, вино, красивых мужчин и хороший коньяк…

– И потому в 65 лет едет к нам, – в тон ему добавила Зинаида.

– У каждого свой срок. Кто знает, когда наш пробьет, кто знает… – И на этой философской ноте Кац удалился, оставив ее наедине с формулярами.

Стемнело. В морге было удивительно тихо. С Крестовской оставались два дежурных санитара. Один – студент, который все время спал, а второй – подрабатывающий пенсионер лет 70-ти. Он был тихий, непьющий и необычайно религиозный. В комнате санитаров горел свет, и Зинаида знала, что старик сидит там и читает молитвы.

Она вышла в темный двор покурить. Курить Зина начала, устроившись на работу в морг. В первое время ее страшно мучили запахи. Чтобы притупить обоняние, она закурила свою первую папиросу, а дальше как-то пошло… Курение вошло в привычку, и Зинаида не собиралась от него отказываться. А через время запахи прекратились совсем.

На улице было ветрено. Поверх стены забора было видно, как колышутся ветки деревьев. Спичка никак не хотела зажигаться на ветру.

– Вам помочь? – Рядом с ее лицом ярко вспыхнул огонек пламени, и Зинаида увидела высокого темноволосого мужчину, который держал немецкую трофейную зажигалку, явно оставшуюся со времен Первой мировой войны.

Глава 3

Во дворе было слишком темно. По идее, двор должен был освещать уличный фонарь, но несколько дней назад кто-то разбил лампочку – буквально раздавил с «мясом», и от фонаря остался лишь металлический шест да плафон, при порывах ветра так отвратительно скрипящий в темноте.

Зина сильно подозревала, что с лампочкой расправился кто-то из санитаров в момент очередной попойки, однако прямых доказательств у нее не было. А обвинять просто так ей было неудобно – сказывалось благородное воспитание. К тому же это было чревато тем, что санитар, обидевшись, развернется и уйдет. А искать замену было ох как непросто. Поэтому приходилось терпеть.

Крестовская затянулась папиросой, взглянула на алый, мерцающий в темноте огонек, и посмотрела на незнакомца. К сожалению, черты его лица были видны плохо. И она успела заметить лишь блеск глаз, статную фигуру и высокий рост. Ей вдруг подумалось, что это большая редкость – встретить человека, у которого так бы мерцали и горели глаза, просто светились ярким огнем. У большинства людей из ее окружения глаза были потухшие, блеклые, словно побитые пылью. Они не могли не только мерцать, но, похоже, даже смотреть.

– Вы тоже ждете Бориса Рафаиловича? – спросил незнакомец, у которого оказался достаточно приятный и мелодичный голос с пряными вкраплениями каких-то чувственных ноток… А может, просто от переутомления у нее начались галлюцинации. Или она сходила с ума.

– Простите? – не поняла Зина.

– Вы стоите во дворе морга, и я подумал, что вы здесь по такому же делу, что и я.

– А по какому вы делу?

– Тяжкому. Разве с хорошими делами приходят в морг?

– Ну, не знаю… Не знаю… – Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, ведь этому доморощенному философу пришлось столкнуться с единственным человеком, для которого приход в морг не был плохим делом.

– Будет слишком большой наглостью с моей стороны, если я попрошу вас пропустить меня вперед? – Незнакомец подошел к ней ближе и как-то заговорщически понизил голос.

– В каком смысле? – нахмурилась Зина.

– Видите ли… Вы не подумайте, что я просто или малодушный, или слишком наглый, но это моя тетя, и мне слишком тяжело это все… Простите, конечно. Я просто в первый раз здесь по такому делу, и немного нервничаю. Хотя Борис Рафаилович заверил меня, что все будет хорошо.

– Все будет хорошо, – улыбнулась она, не думая о том, что в темноте он не видит ее улыбки.

– Ну вот видите! Вы понимаете.

– Конечно понимаю. А почему вы решили, что я к Борису Рафаиловичу по такому делу, что и вы?

– Ну как же… Вы стоите во дворе морга, и вы женщина…

– Понятно, – нахмурилась Зина, вспомнив, что перед выходом во двор сняла больничный халат и на ней была обычная одежда – юбка и блузка с коротким рукавом.

– Извините… А кого привезли вы?

– Никого, – хмыкнула она, – жду вашу двоюродную тетю. Вы ведь Виктор Барг?

– Да. Простите, не понимаю?…

– Борис Рафаилович поручил вас мне. Меня зовут Зинаида Крестовская. Я патологоанатом, – она по-мужски протянула ему руку, и он пожал ее, но как-то слишком слабо. – Ну, где же ваша тетя?

– В моей машине, – растерянно ответил Виктор Барг. – Здесь, в переулке.

– Понятно. Ждите тут, я санитаров позову, – и Зина вошла внутрь.

Старик-санитар действительно читал молитвы при свете настольной лампы. Его напарник, студент, которого они взяли на работу неделю назад, спал. Крестовская принюхалась – спиртным не пахло. Просто спал – не так уж и плохо.

– Разбуди этого спящего красавца, – сказала она старику, – халтура есть.

Тот сразу засуетился. Молитвы молитвами, но халтура означала живую копейку. На иждивении старика была дочь-инвалид и трое малолетних внуков. Дочь тяжело болела, и в семье было постоянное горе. Зина даже порадовалась в душе, что халтура выпала в дежурство старика. Время от времени она подбрасывала ему пару копеек, иногда даже просто так, считая это более действенным средством, чем молитвы.

Поручив санитарам перенести тело из машины, она завела Виктора Барга в ординаторскую.

– Вы подождите тут, – предложила ему стул, – я должна осмотреть ее. На сколько вы хотите? В смысле сколько суток держать?

– Двое суток желательно. Похороны будут на третьи.

– Документы у вас с собой?

– Вот, пожалуйста, – Виктор протянул ей все бумаги. Зина быстро пробежала глазами заключение врача.

– Вскрытие хотите? – спросила больше для проформы, уже зная ответ.

– Нет, зачем, – Виктор Барг пожал плечами, – тетя умерла своей смертью. У нее было больное сердце, плюс тяжелая жизнь. Незачем тревожить ее после смерти.

– Как скажете. Но это не тревога, – Крестовская пожала плечами.

– Просто мертвые иногда говорят? – улыбнулся Барг.

Зина чуть не задохнулась от неожиданности – эта фраза была ее собственным изобретением, она сама говорила себе об этом. Как Барг смог так буквально прочитать ее мысли?

Она внимательно вгляделась в его лицо – теперь, при включенном верхнем свете, можно было тщательно его рассмотреть. Еще несколько лет назад он наверняка был очень красив, но теперь Виктора портило именно лицо – несколько одутловатое, даже отекшее, с мешками под глазами. Это означало, что у него либо проблемы с почками, либо он пьет.

Глаза его были красивыми и блестящими – зеленые, выразительные. Но они постоянно бегали по сторонам. Зина подумала, что это свидетельство несерьезности его натуры либо лживости – тут уж как посмотреть. Ей не нравились люди, которые не смотрят в глаза прямо. Барг не смотрел.

Но, возможно, он просто нервничал в обстановке морга, наверное, тут надо сделать скидку. Это ведь не лучшее место для изучения и анализа человеческой натуры. Здесь теряют храбрость и самые стойкие.

Волосы Барга доходили до плеч – вьющиеся, красивые, когда-то они были черными как смоль, но теперь в них пробивалась седина. Крестовская задумалась: сколько же ему лет? 40, 45? На первый взгляд определить было нельзя. В любом случае, она давно уже не видела такого импозантного, интересного мужчины. И тут Зина с раздражением поймала себя на том, что ей не хочется выходить из ординаторской. Такого с ней не происходило довольно давно.

– Ладно, посидите пока здесь, – сказала она слишком резко, и Барг удивленно вскинул на нее глаза.

Санитары уже успели положить на каталку тело и даже раздеть. Завезли в «смотровую». Так они с Кацем в шутку называли место для осмотра трупов, чтобы определить степень их разложения, поверхностные повреждения, чтобы узнать, в какой отсек везти.

Она приступила к осмотру. Тетя Барга была совершенно высохшей, настолько, что ребра ее проступали сквозь желтоватую кожу. Зина мимоволи подумала, что диагноз поставлен неправильно – при сердечных заболеваниях такой потери веса нет. Тело буквально мумифицировалось.

Работая, она думала машинально о том, что на самом деле похудение – это самый плохой показатель состояния организма. Почему люди не обращают на это внимания? Если начинается потеря веса, то это всегда беда! Куда как лучше выглядит упитанный, пускай даже полный человек, про которого говорят «кровь с молоком». Худые люди ассоциируются со смертью. И сейчас, осматривая тело тети Ады, Крестовская отметила про себя, что никогда еще не получала более наглядного подтверждения этому.

Но смерть родственницы Барга тем не менее была естественной. Во всяком случае, других признаков Зина не обнаружила. Да и следов разложения на трупе не было. Дав инструкции санитарам, в какой именно холодильник отправить тело, Зина тщательно вымыла руки и вернулась к Баргу.

– Вот, – приподнялся он на стуле и положил деньги на стол, – как договаривались. Спасибо вам!

На его лице читалось явное облегчение. Рассчитавшись с санитарами, Крестовская вернулась в ординаторскую. Барг по-прежнему находился в кабинете.

И Зине вдруг страшно захотелось, чтобы он не уходил. Перспектива сидеть в одиночестве до утра показалась чрезвычайно печальной, чего прежде никогда не было. И, сама не понимая, что делает, Крестовская произнесла:

– Хотите чаю?

– Чай? – вскинулся Барг. – Нет, – и начал рыться в своей сумке. Наконец он вытащил из нее бутылку коньяка. – Выпьете со мной? – улыбнулся через силу. – Понимаете, мне сейчас просто необходимо выпить, а я не могу пить в одиночестве! Пожалуйста, – голос его задрожал.

– Понимаю, – вздохнула Зина. – Но как вы сядете за руль?

– А никак, – охотно ответил Барг. – Пешком дойду. Я же живу тут поблизости, на Пастера. А машину утром заберу, когда протрезвею.

– А ваша жена не будет беспокоиться? – вдруг ляпнула она и тут же прикусила язык. Ну какое ей дело, женат он или нет? Что такое с ней происходит?

– Я вдовец. – Казалось, Барг не удивился вопросу. – Моя жена умерла три года назад… От пневмонии… Теперь живу я один. Детей у нас не было. Так что никто не будет волноваться.

– Тогда ладно, – Зина села напротив. Она все так же не могла отвести от него глаз. Барг обернулся, нашел взглядом стаканы, стоящие рядом с примусом, поставил их на стол и плеснул туда коньяк. Зина взяла стакан в руку, отпила. От обжигающей жидкости сразу пошло тепло. Она пила коньяк медленно, наслаждаясь изысканным терпким вкусом.

– Можно задать вам нескромный вопрос? – Барг пристально взглянул на нее. – Почему морг? Вы такая красивая, молодая женщина… Почему вы работаете в морге?

– …Ну, кто-то же должен работать здесь, – Крестовская почувствовала раздражение. – Морг не мусорник. Иногда он важнее больниц. И потом, я люблю свою работу.

– Я не о том… – запнулся Виктор. – Извините, вам мой вопрос не понравился… Просто так говорят, что морг – прибежище неудачников… Ой, простите…

Резкий стук, вернее грохот во входную дверь прервал его на полуслове. И вовремя. Зина уже готова была ответить дерзостью, попросту нахамить.

Звук был настолько необычным, что она резко поднялась с места. Кто-то с силой бил кулаком в дверь.

– Ведь есть же звонок… – раздраженно пробурчала Зина, тем не менее, пошла на стук, уже чувствуя, что этот ночной переполох не принесет ей ничего хорошего.

На пороге стоял НКВДшник. Она не особо разбиралась в форме и в знаках отличия, но по выправке, по манере себя держать сразу поняла, что это офицер – да еще из самых высокопоставленных. Холодное, надменное лицо человека, привыкшего вершить людские судьбы… Его нельзя было спутать ни с кем другим. Даже в полумраке он выглядел так, что по спине Крестовской сразу побежали мурашки.

Рядом с ним, по бокам, стояли два солдата, вооруженных винтовками. За спиной НКВДшника маячил перепуганный Кац. Абсолютно трезвый, как с удивлением помимо воли отметила Зина.

– А… что происходит? Борис Рафаилович… – начала было она.

Вместо ответа офицер широким небрежным жестом просто отодвинул ее с дороги, отмел в сторону коридора, как неодушевленный предмет, и шагнул в помещение. За ним уверенно проследовали два солдата. Кац схватил Зину за руку. Его рука была холодна как лед.

– Молчите… Ой, молчите… – просипел он. – Ох, беда на нашу голову…

Первая мысль, которая пронзила мозг Зины, – кто-то донес про их делишки, что они прячут в холодильнике «левые», не оформленные трупы. Больше ничего подходящего в голову ей не приходило.

Тем временем солдаты вышли и вернулись с санитарами, буквально втолкнув их штыками в ординаторскую. У старика-санитара заметно тряслись руки. Следом за ними в ординаторской оказались и Зина с Кацем, как и другие, подчинившись штыкам. Крестовская вздохнула с огромным облегчением, увидев, что Барг каким-то чудом успел убрать со стола стаканы и коньяк. Сообразительности ему было не занимать, она поневоле это отметила.

– Больше никого в помещении нет, – бойко отрапортовал один из солдат.

– Все осмотрели? – не оборачиваясь, бросил через плечо офицер.

– Так точно! Никто не присутствует!

– А этот? – сверлящий, злой взгляд офицера задержался на Барге. – Почему посторонние в служебном помещении? Да еще в такое время?

– Он… э… это… промямлил Кац, побелев как мел. С тоской Зина подумала о том, что старый врач до смерти боится НКВДшника и не может это скрыть.

– Он не посторонний, – тяжело вздохнув, она выступила вперед и потупила глаза. – Это…

– Я ее жених, – вдруг поднялся с места Барг, – ужин принес. Это запрещено законом, принести ужин любимой женщине, которая находится на ночном дежурстве?

– Это так? – Офицер обернулся к Кацу.

– Да-да, конечно… – с облегчением выдохнул тот.

– Ясно. Уходите. В помещении должны остаться только работники. Быстро покинуть территорию! – отчеканил НКВДшник.

– Ухожу-ухожу, – засуетился Барг.