Ирина Лазарева
Музыка войны
– Ну почему: бандеровцы? Почему? Просто сторонники присоединения к Евросоюзу. С Януковичем у нас все равно не было будущего. Разве мы, украинцы, виноваты в том, что хотим жить так же хорошо, как европейцы? Чтобы была стабильность, уверенность в будущем, высокие пенсии, пособия, в конце концов…
– Власть, которая опирается на нацистов, уголовников, убийц… Они… убили нашу соседку Таню…
– И что? Они только используют эту бандеровскую нечисть, чтобы подавить пророссийские настроения, чтобы избавиться от «ватников». Это обычное дело во все времена – искать поддержку среди негодяев и проходимцев.
– И от Тани нужно было избавиться? Ведь она тоже, по-твоему – «ватница».
– Ох уж эти крымчане! Всегда были предателями.
– Как и дончане.
К собственному удивлению, Парфен не кричал, не возмущался, когда кричать должно было; он был спокоен, голос его как никогда ровен. В чем же заключалась причина столь безразличного принятия возмутительных речей жены? Не в том ли, что они только помирились после крупной ссоры, он устал после изнурительной дороги и желал как можно долее сохранять мир? Или, быть может, в том, что он и сам порой сомневался, правильную ли сторону заняли они в этом противостоянии между западом и востоком?
– Да! – Сказала Карина. – Горько выходить на улицу, горько видеть, что люди здесь зазомбированы настолько, что я не знаю… просто… Однако ж, не все! Я верю, что хотя бы половина сохранила здравый рассудок…
– Зазомбированы кем? У нас одинаковое телевидение по всей стране.
– Все равно! Интернет, каналы в социальных сетях, форумы, видео.
– Слушай, а где Зоя Васильевна? – Парфен оглянулся по сторонам, вдруг поняв, что они в квартире свекрови одни с детьми.
– Где ж еще? Она опять нашла работу няни в Москве. Представь: мама звонила сегодня, уговаривала переехать к ней, искать тебе там работу, опять съемную квартиру… Ужас просто! В эту грязную, немытую, нищую страну! Здесь плохо – а уж там! Даже туалетов нет у людей, стиральных машин…
– Все-таки это странно, такие деньги на нянь есть, а стиральных машин – нет. Как-то не верится.
– Да ведь мама там на олигархов только и работает! – Соврала зачем-то Карина, которая прекрасно знала, что Зоя Васильевна трудилась исключительно в обычных московских семьях, где матери рано выходили на работу и нуждались в нянях для своих малолетних детей.
В сознании ее был давно разлад: с одной стороны, она знала по рассказам матери о том, что жизнь в Москве и в России в целом улучшалась с каждым годом, а с другой стороны она отчаянно хотела верить пропаганде украинских каналов и блогеров, которые внушали ее соотечественникам, что в России зреет революция, что люди живут за последней чертой бедности и умирают от голода. Как было совместить в себе знание чистой правды и то надуманное, что отчаянно хотелось выдать за правду? Существовал ли такой способ? Верно, он существовал, ведь Карина, как и многие, смогла это сделать.
– Мама такая же, как и все старики, как и твои родители. Они все воспевают коммунизм и живут прошлым. А отчего? Оттого только, что на те годы пришлась их молодость. Их послушать, так и солнце-то, оказывается, светило раньше ярче!
Парфен хотел бы возразить, сказать жене, что не случайно на протяжении бессчетных веков люди уважали своих стариков и прислушивались к их мнению. В потаенных глубинах души, он чувствовал, что Карина не просто заблуждалась, а что она смешала все понятия и определения, подменила причины следствиями, спутала круглое с мягким, большое с высоким, узкое – с низким… в конце концов, что она была просто не права.
Однако слова ее были так ласковы для слуха, так близки к тому, чего желал бы и он, если бы совсем распустился, разленился и позволил себе отдохнуть от докучливых забот, от предчувствия страшного грядущего, от незавидной судьбы родной многострадальной земли, что какая-то другая, вдруг открывшаяся ему часть души Парфена говорила: в словах Карины была своя собственная правда, которую нельзя отнять так просто. Если она, его любимая женщина, мать его ненаглядных детей, уроженка Донбасса, так думала, стало быть, и мысли ее были связаны с действительностью и никак не искажали ее, не очерняли белое, не обеляли черное. Как это, оказывается, было просто: взять и всего лишь на миг поверить в то, что прежде Парфен считал ерундой, бессмыслицей, выдумкой! Только… поверит ли он насовсем, не откажется ли от Карининых слов?
– В конце концов, наши предки, все они – наследники «совка». – Говорила меж тем Карина. – Они ничего не хотят понимать, им бы вернуть мечту о коммунизме, но только – мечту. Они не понимают, что можно не мечтать, а именно – жить хорошо, причем не в будущем, которое несбыточно, а здесь и сейчас, сию минуту… если только Евросоюз возьмет нас к себе на обеспечение. Можно вообще не работать, жить на пособия, потому что там выплаты столь же высокие, как зарплаты. Получай деньги и живи в свое удовольствие. Разве в этой вашей хваленной России такие же пособия? Да на них и недели не протянешь!
Он и не догадывался, что все, что в тот вечер говорила Карина, звучало так радостно, так светло, что зерно сомнения, упав в почву мыслей Парфена, нашло в нем отклик и, незаметно для него самого, стало прорастать, все глубже проникая в его убеждения и укореняясь в них. И хотя он по привычке весь вечер спокойно спорил с ней, но все же так же спокойно выслушивал ее доводы, порой даже в чем-то соглашаясь с женой.
Между тем вести из Киева приходили все тревожнее, и каждое утро, которое прежде принесло бы избавление от тяжести ушедшего дня, теперь было проникнуто едва ощутимым, едва уловимым страхом, стойко поселившемся в умах людей. Что нес в себе грядущий день? Что принесла с собой немая ночь? Какие новые напасти обрушились на их родную страну, да на их край?
Мокрый липкий снег таял в лужах, не успевая плотным покровом осесть на тротуарах, и косые лучи этого белесого дождя, как бесконечный шквал пуль, больно царапали кожу лица. Прохожие то уклонялись от него, то отворачивались и шли вперед спиной, постоянно оглядываясь, чтобы не столкнуться с другими людьми, так же спешащими к киевскому метро после работы.
В вечерней темноте улиц, слабо рассеянной фонарями, особенно бессмысленными казались старания мрачного, налитого тяжестью неба осыпать город мокрым снегом, когда воздух был таким теплым, а помещения – так душны; седой туман лишь преумножал слякоть и грязь, преумножал усталость безликих прохожих, стремящихся спрятаться в своих теплых сухих квартирах.
В этот самый час в одном из уютных киевских ресторанов, настолько дорогих, чтобы быть в полной мере укромными, за одним их столиков курили кальян два человека. Это была привлекательная женщина с необыкновенно насмешливым выражением глаз и спортивного вида мужчина с удивительно простым непримечательным лицом, ширь которого давала понять, что излишества питания и пристрастие к алкоголю и другим запретным веществам уже отображается на его внешности. Будучи одного возраста со своей спутницей, он выглядел старше, что особенно было заметно по еще неглубоким бороздам морщин, въевшимся в маленький для столь большой головы лоб, по намечающимся темным мешкам под глазами.
– Эх, Лиза, Лиза… Что же ты со мной делаешь, Лиза?
Произнося эти слова, Микола не просто пристально глядел на женщину, а буровил ее тяжелым взглядом из-под густых бровей, по-медвежьи, словно готовясь наброситься на нее. Она лишь игриво пожала худыми плечами, отчего широкий вырез ее кофты чуть приспал, обнажив бледное ровное плечо, но Лиза, казалось, не заметила этого, зато заметил Микола.
– Коленька, ты же знаешь, родной, я за тебя… как за себя.
– Я же просил: не называй меня русским именем. Микола – неужели так трудно запомнить?
– Смешной такой. Просишь не называть русским именем, а сам говоришь на русском.
– Не моя вина, что родители были такими несознательными.
– Родители, бабушки, дедушки, прадедушки и, словом, все люди в твоем роду.
Лиза засмеялась, отчего и без того хитрое лицо ее так и залоснилось от удовольствия с налетом странного, притягательного коварства. В такие минуты было особенно ясно, как она была непроста, недобра, непорядочна, как хладнокровна – словом, невозможно было не понимать, что Лиза обладала всеми качествами, необходимыми в политике и грязных играх ее. Но именно это ее надменное выражение лица, всегда полное насмешки, это лукавство, так и застывшее в уголках хоть и узких, но прехорошеньких голубых глаз, сводило мужчин с ума. Она всегда и везде казалась выше других людей, умнее, хитрее, острее на язык.
– Слушай, ну прекрати уже. Не смешно совсем.
Однако говорил Микола весело, и взгляд его маленьких, блеклых серых глаз стал приветливее.
– Так это что ж значит: да?
– Милый мой, я ж говорю: за тебя как за себя всех порву. Но давай останемся друзьями. Зачем тебе это? Мы так давно друг друга знаем. Зачем портить то, что есть?
И хотя было видно, и во всем чувствовалось, что ответ Лизы неприятно кольнул Миколу, но он все же не терял самообладания и продолжал отвечать радушно, даже улыбаясь – вероятно, ему стоило большого труда скрыть то, как она уязвила его самолюбие своим отказом.
– Я не девчонка, чтобы дружбы и хороводы водить. Мне – другое нужно.
– Так этого другого у меня нет и не было. Ты же знаешь, у меня сейчас забот столько, хлопот.
– Да уж знаю. – Микола издал смешок. – Работа ответственная. Как там у тебя, в администрации президента? Все ли хорошо?
– Да все как обычно.
– Так уж и как обычно? Свежо предание, а верится с трудом.
– Да у нас забавно, сам знаешь. Охрана вся – уголовники. Такие здоровые дядечки в татуировках, время от времени спрашивают у меня: «Лиза, тебя никто не обижает? Если обижает, дай только знать.»
Сказав это, Лиза засмеялась, но Микола не смеялся вместе с ней.
– Ты это уже рассказывала.
– А мне больше и рассказать нечего. Ничего нового нет.
– И президент никуда не собирается, в командировку, скажем? У него тут люди ночуют уже который месяц в центре города, людей снайперы постреляли, силовиков схватили и, видимо, уничтожили, каждый день представители радикалов ездят в американское посольство, и ничего нового, говоришь, не беспокоит? В конце концов, я ведь могу помочь. Обеспечить безопасность, так сказать. Радикалы не успокоятся. Я тебе говорю. Ничто их не уймет. У них, по всей видимости, совсем другие указания из Штатов. Плевали они на уступки президента, плевали они на его договоренности с оппозицией.
– Я же говорю: с безопасностью все в порядке. И самого президента охраняют как зеницу ока, и даже меня обещают защитить от любых притеснений.
Последнее Лиза произнесла легкомысленно, в шутку, но казалось, так уверенно, так твердо, чтобы Микола понял: она не пойдет ни на какие уступки, но одновременно и сделает вид, что не понимает, на чьей он стороне.
– Если бы ты могла всегда быть на связи, я бы смог помочь в любой ситуации. Слышишь, в любой. Просто сообщай…
В это мгновение Лиза отвлеклась на свой телефон: кто-то упорно забрасывал ее сообщениями, Миколе пришлось ждать, когда она завершит переписку и поднимет на него взгляд. Наконец, она откинулась назад на диван и вдохнула кальян, а затем выдохнула дым в воздух. Сквозь извилисто-змеиные, причудливые клубы дыма она глядела лукаво на Миколу, и он как будто знал: для этой женщины нет ничего святого, вот она уже вся в кармане, а там, глядишь, и другое удастся.
– Ну что ты, Коленька, я же не девочка уже, чтобы такой доверчивой быть. – Наконец сказала она. – Будешь много знать, рано состаришься. Если я тебе обо всех наших передвижениях – ты меня как кошка мышку сцапаешь. Нет уж, давай будем друзьями, как и всегда были. Преданными и верными.
Последние слова она произнесла особенно напыщенно, наигранно, и другой бы не вынес, немедленно оскорбился ее неприкрытой насмешкой, но не Микола: казалось, скользкий и приторный голосок ее, как дым, опутывал и заколдовывал его, лишая воли тогда, когда она была так нужна ему. Он не сводил с нее пристального взгляда мышиных глаз.
– Не пойму я. Ты так далеко и одновременно так близко. Кажется, еще немного, и ты достанешься мне. Разве ты сама этого не чувствуешь? Так зачем оттягивать неизбежное?
Лиза вновь испустила клубы дыма, сквозь которые она глядела на Миколу так же высокомерно, как и прежде. Напряжение усиливалось, борьба неотступных взглядов ожесточалась, один тянул другого к себе, чтобы навсегда пригвоздить, подчинить собственной воле. Но кто же, кто победит в этой схватке?..
– Тебе ведь нравится играть. – Сказала она. – Да и я не без азарта. Потерпим еще немного.
Этот вечер закончился так, как всегда заканчивался для Лизы: ее неуступчивостью, проявлением ее изворотливости и словесно-эмоциональной ловкости, однако она засыпала дома одна, не чувствуя никакой радости. Еще один предатель, еще один перебежчик, а сколько их встанет на ее пути? При том Микола не лгал: радикалов уже ничто не могло остановить, они, казалось, были заряжены на совсем другое, их не влек ни мир, ни покой, ни порядок в стране. Им платили деньги и ставили задачу, и они выполняли ее. Однако ни она, ни кто-либо другой из всего окружения президента, со стороны как будто витающего в облаках, а на деле осознававшего и риски, и существующие угрозы, более чем осязаемые, более чем действительные, не могли знать, какой перелом в их судьбе и судьбе родной земли, какие страшные потрясения ждут их впереди.
Вскоре президент Украины под давлением западных партнеров и людей на майдане подписал договор с представителями оппозиции, в результате чего было достигнуто соглашение о досрочных выборах. Очередная уступка, очередной прогиб под тяжестью западного сапога!
Запланированным поездкам в Харьков, Донецк и Крым, казалось, ничего более не угрожало: президент пошел на все уступки, какие от него ожидала оппозиция, и уже от выборов зависела дальнейшая судьба страны. А все-таки видимость перемирия и снижения напряжения среди оппозиционеров уже не могла никого обмануть. Звонки с угрозами расправы над президентом поступали почти каждый день.
За несколько часов до выезда в Харьков Лизе позвонили с неопределившегося на экране телефона номера. Странное предчувствие не обмануло ее. Это был Микола.
– Не садись с ним в машину, останься в Киеве.
– Что такое? Что будет?
– Я тебе никогда не звонил. Ничего не говорил. Только попробуй хоть слова сказать кому. И уезжай поскорее из резиденции, чтоб и духу твоего там не было. Все поняла?
Обычно, если не добрый, но хотя бы учтивый к Лизе, в этот раз Микола был совсем другим, казалось, он разговаривал не с женщиной, которую давно и безнадежно любит, а со своим подчиненным, которого он уничтожит за малейший промах. Подумав так, Лиза вдруг закусила губу: нет, должно быть, ему дорого обошелся этот звонок, должно быть, он звонил против воли, против собственной выгоды, многим рискуя ради нее, оттого и был зол. А может быть, злился, потому что не знал, как подействовать на нее, как уберечь, знал, что она, упертая и своенравная, поступит так, как сочтет нужным, а вовсе не так, как прикажет ей он.
– Что же, это даже льстит, такая забота. – Пробормотала Лиза насмешливо и легкомысленно, как и всегда. Никому ничего не сказать, отправиться немедленно домой, сослаться на головную боль, усталость, слабость, что угодно, забыв о своих обязанностях, которым и без того уже подходил срок. Разве было это дурно, разве было заключено в этом что-то противоестественное, что-то слабое и безвольное? Разве своя рубаха не была ближе к телу?
Ах, все бы это помогло, все эти рассуждения о собственном спасении и бесценности собственной жизни или здоровья, если бы Лиза испытывала хотя бы сотую долю того страха, какой должна была бы испытывать. Но даже теперь, после звонка предателя-друга, она не чувствовала ни единого позыва к страху.
Все, что можно было сделать, она сделала, немедленно предупредив президента. Выезд на автомобилях на съезд депутатов местного самоуправления в Харькове не отменили, машины выехали, вот только Януковича ни в одной из них не было – он полетел на вертолете.
Тогда-то по президентской автоколонне впервые открыли огонь вооруженные люди на блокпостах – они сделали это заранее, не имея возможности убедиться, что Янукович был в одной из машин.
И все же на следующий день запланированному выступлению в Харькове не суждено было случиться: в спорткомплексе, где должен был появиться Янукович, не провели мероприятия по охране здания, а милицию разоружили, приказав сдать оружие. Чуть позже стало ясно, что команда президента таким образом чудом избежала страшной расправы, ведь в тот день порядка трехсот человек из правого сектора прибыло к спорткомплексу с битами и бутылками для коктейлей Молотова.
Все это совершалось не только с согласия украинских спецслужб, но даже под их надзором. Далее президент полетел в Донецк, но, когда до аэропорта оставалось двадцать минут полета, с пилотом связался диспетчер и велел развернуть борт и вернуться в Харьков, в противном случае их угрожали посадить принудительно. Пилот отказался, сославшись на то, что топлива не хватит для возвращения в Харьков.
В Донецке президент принял решение лететь прямиком в Киев, чтобы разобраться, что происходит, и кто отдает ему приказы. Пока еще никто в команде президента не понимал, что в Киев они уже никогда не попадут. В аэропорту Донецка сотрудники пограничной службы не допустили их вылет в столицу. Бортпроводнице приказали поднять трап и никого не впускать в самолет, а следом за этим аэропорт и вовсе прекратил работу. Два президентских самолета не могли взлететь. Пограничники велели им возвращаться в Харьков – в хорошо подготовленную для президента ловушку, что с каждым часом смыкалась вокруг команды Януковича все плотнее.
В Харьков лететь было нельзя, это понимали все, поэтому приняли решение пересаживаться в автомобили. Тогда несколько вооруженных человек из пограничной службы и милиции попытались остановить их, удержать в аэропорту.
И все же президентской охране удалось вывезти президента из Донецка по направлению к Крыму, но при подъезде в Мелитополь водитель, посланный отдельно на автомобиле в разведку, увидел, что вдоль дороги расположилось около сотни вооруженных человек. Тяжелый транспорт перекрыл дорогу, хуже того, по ходу движения были расставлены пулеметные расчеты. Тогда водитель развернул машину и поехал назад, чем привлек к себе внимание, за ним началась погоня, но он смог оторваться.
После этого с охраной президента связался инспектор ГАИ с того самого блокпоста, где была расставлена засада, и сообщил, что перед ними поставлена задача уничтожить всех, не оставляя никого в живых. То же самое американцы провернули в свое время и с Каддафи, когда послали вооруженных людей напасть на него, а затем объявить, что он пытался бежать из собственной страны с драгоценностями и деньгами.
Тогда охрана президента разбила колонну на несколько неприметных групп автомобилей, и они все поехали в Крым по сельским дорогам.
Вскоре стало ясно, что и в Крыму уже расставлены засады. Так, в Бельбек приземлился чартерный рейс с тремя вооруженными англоязычными группами. Хуже того: передвижение и разговоры президента были под контролем. Именно поэтому американцы всегда и во всем опережали Януковича.
В три часа ночи начальник охраны президента связался с полковником Вооруженных сил Российской Федерации и сообщил, что за их колонной идет погоня, один автомобиль пришлось бросить из-за прострелянных шин. Полковник посоветовал резко уйти в сторону моря, где была намечена точка встречи кортежа и российской вертолетной группы. Полковник с вооруженными спецназовцами поджидал кортеж в засаде, чтобы в случае необходимости прикрыть его, выиграть время и дать людям пересесть в вертолеты.
Автомобили подъехали к берегу моря с выключенными фарами, но, чтобы вертолеты увидели их, им пришлось зажечь их. Лишь только это произошло, как они были обнаружены преследователями: внушительной группой машин с вооруженными людьми. Они бросились к морю, чтобы уничтожить и кортеж, и вертолеты – для этого у них было достаточно и времени, и средств.
Тогда же «Тигр» полковника выехал из засады и преградил преследователям путь. Спецназовцы открыли огонь по бандитам, те замешкались, и лишь через несколько минут предприняли попытку объехать их справа и слева по мерзлой земле, но спецназовцы продолжали обстреливать их, чтобы выиграть время.
С бешеным ревом отрывались от земли вертолеты один за другим, уходя в море с выключенными бортовыми огнями. Когда последний вертолет скрылся из виду, преследователи, должно быть, раздосадованные провалом, на полном газу, с визгом колес направились в сторону, к дороге, чтобы скрыться во мраке еще не погасшей ночи.
24 февраля толпа радикалов захватила резиденцию и администрацию президента Украины. Но Лизы уже нигде не было. Не было ее и в кортеже президента.
Положение Лопатиных было подвешенным: они не знали, вернутся ли в столицу или останутся в Донецке, потому-то Парфен и убедил Карину в том, что ему пока не было смысла искать работу. Так они оказались в квартире его родителей, а жилье свекрови пришлось временно сдать, чтобы иметь хотя бы какие-то деньги на текущие расходы. Сама же Зоя Васильевна, во всем себе отказывающая и живущая в комнате с двумя другими нянями, стала переводить внушительную часть своей зарплаты Карине.
Другая бы женщина на месте Лопатиной с первого дня увольнения стала бы упрекать своего супруга, но не Карина. При всей своей склонности к истерикам и обвинениям, она была, как это ни странно звучит, человеком мягким, добрым, быстро прощающим и умеющим ценить то немногое хорошее, что было в близких людях или вообще в обстоятельствах жизни, в целом не склонных баловать ни ее, ни членов ее семьи. Быть может, оттого-то Карина и смогла так быстро примириться с жуткими событиями, происходящими в стране.
Теперь она украдкой бросала взгляд на широкую спину Парфена, на то, как выглядывало крохотное личико Мити из-за его плеча, как он пел сыну частушки и песенки, и говорила себе, что многие мужья и этого бы не сделали для своих детей и жены, стало быть, ей еще повезло и все когда-нибудь образумится. Когда-нибудь! Леденящее душу слово! Слово, что заставляет все опасения, тревоги, страхи, переживания за будущее застыть, замерзнуть, покрыться коркой льда, потому что ни одно из них не в силах изменить настоящее и будущее. Нужно только ждать, ждать, ждать!
Вдруг в коридоре раздался шум, хлопнула дверь, послышались голоса. Родители Парфена вернулись раньше, чем обещали, и их приход вывел ее из оцепенения. Она относила их к «ватникам», но все же старалась не проявлять открыто своего пренебрежения. Однако при всех своих дурных мыслях о них и о родной матери, Карина умудрялась сохранять в душе уважение к ним, как будто внутри нее были врожденные весы, и то, что было более значимо, перевешивало то, что значило меньше. Политика значила меньше, стало быть, Карина могла спорить, ссориться, возмущаться – но ни при никаких обстоятельствах не отрекаться от близких. А все-таки противоречия эти, что гнездились в ее беспокойном уме, вносили странный разлад в мысли, не умолкающие ни на миг, как сухой треск вечно затопленной печи, как вездесущий звон в ушах, как тикание часов.
– Слыхали новости? – С порога комнаты спросила Вера Александровна.
– Что такое?
– Президент бежал. За ним самолет прислали из Москвы.
– Я же говорила! Вот он на кого работал, на москалей!
– Да что ты говоришь! Если бы все было так просто! Он работал на свою страну, только вот страна… предала его. Автоколонну, в которой он должен был следовать, расстреляли. Если бы он в последний момент не передумал и не полетел на вертолете, его бы убили. Вот и пришлось обращаться к президенту России.
Парфен молчал, не желая давать оценку случившемуся и занимать чью-либо из сторон: родителей или жены. С каждым днем он слабел духовно: нескладные обстоятельства жизни придавливали его, лишая воли и стремлений. Он не пытался искать работу, Украина была в огне, жена не понимала его и ссорилась с родителями, дети были малы и доставляли уйму хлопот, а их содержание требовало столько средств, что он не должен был отдыхать ни дня. Ни дня! Но вот он был в Донецке и не находил в себе сил пошевелить и пальцем, чтобы найти работу, и жена, родители как-то сами улаживали все денежные вопросы.
Тогда-то воображение его стало рисовать сцены из жизни в Европе: существование на пособия, сначала беженцев, потом безработных. Он смог бы прийти в себя, встать на ноги, найти дело по душе, только сначала хорошенько отдохнуть от всего…
Неужели где-то на Западе Европы люди были вольны искать и находить себя, жить так, как считали нужным, неужели они не были разбиты и задавлены суровой действительностью, неизвестностью, хуже того – высочайшей вероятностью наступления нищеты? Почему, почему он не родился где-то в Германии или Франции? Почему он родился в Советском Союзе, в советской семье?
Вера Александровна принялась вздыхать:
– Что теперь будет? Бандеру опять признают героем, как это было при Ющенко, и начнут притеснять русских еще больше.
– Мы – украинцы. – С вызовом в голосе произнесла Карина. Она хотела молчать, стискивала зубы, но слова сами собой вырвались из груди.
– Это мы-то? Что же мы по-русски говорим тогда?
Семен Владимирович, скромный по натуре человек, никогда не встревавший в споры и всегда избегавший ссор, наконец не выдержал и вмешался в этот разговор, издав глухой смешок тогда, когда другому бы на его месте захотелось хохотать от глупости, произнесенной Кариной. Это был поджарый, сильный для своих лет мужчина, потомственный шахтер, сам же после сорока занявшийся небольшим бизнесом. Он любил рыбалку и физическую работу, мало читал и почти не смотрел кино – словом, все, что происходило в настоящей жизни, все осязаемое и видимое глазами увлекало его намного больше, чем призрачное и придуманное, навязанное кем-то извне.
– На Донбассе всегда жили русские. – Сказал он медленно, с расстановкой. – Как и в Крыму, и в Одессе, Харькове, Киеве. Мы уже сразу после распада Советского Союза знали, что хотим быть только с Россией. Первый плебисцит об отделении от Украины прошел в 1994 году, и большинство проголосовало «за». Но все эти годы нас никто не хотел слушать. Россия – наша мать, наша Родина.
– Видели мы, какие «русские» украинцы живут в Киеве! – Воскликнула Карина. – Все против России, все против русских. Майдан держался столько месяцев!
– Еще бы, американцы ведь подсуетились, привезли целый самолет долларов. – Возразила Вера Александровна. – А зарплату платили за каждый день забастовки. Было такое, Парфен? Или я чего-то, может быть, придумываю?
– Было. – Угрюмо ответил Парфен. – И на заводе у нас руководству приходила каждый день разнарядка: сколько человек отослать на майдан. На Майдан!!! Президент, извиняюсь, как последний остолоп, не подозревал, что саботаж был не на Крещатиках, а у него под носом, в его же аппарате.
Вдруг образ, на время забытый, задвинутый другими бурными событиями, вспыхнул перед глазами, а затем все обратилось во мрак, он сделал шаг, чуть не запнулся об игрушки Миры, но вовремя спохватился и не выронил Митю. Таня! Как явственно вспомнил он то утро, когда должен был схватить ее и уволочь с собой, но… поступил иначе. Чувство вины вновь загорелось в нем, стало так горячо, на лбу выступил пот, и он перестал слушать родных, перестал понимать их речь.
– Ну и что, что деньги? – Меж тем говорила Карина. – Люди не дураки, все хотят в Евросоюз.
– Почему же мы не хотим? – Спросила Вера Александровна.
Это была удивительно стойкая невысокая и худая женщина в очках со спокойным взглядом. Она никогда не ела сладкое и сахар, потому что не любила все приторное. Когда ее муж ушел из шахты, занялся бизнесом и стал сполна обеспечивать всю семью, она не бросила работы, хотя та была не из легких: Вера Александровна работала продавцом в продуктовом магазине, весь день проводила на ногах, обслуживала сотни людей в день, тягала ящики с товаром, а затем с редкими перерывами лечила спину, которую то и дело срывала.
– Дело не в том, кто что хочет. – Перебил жену Семен Владимирович. – Дело в том, кто во что верит. Вот веришь ты, Карина, в то, что после вступления в Евросоюз мы будем лучше жить, потому и жаждешь прихода новой власти. А другие верят или знают – так вернее сказать – что вступление в Евросоюз убьет нашу и без того едва дышащую экономику – оттого и не хотят никакого Евросоюза.
Карина порывалась что-то сказать, но слова не приходили на ум. Едкая улыбка сползла с ее полных губ, красивые глаза ее стали необыкновенно серьезны.
– Почему же это убьет нашу экономику? Разве есть предпосылки к этому? – Спросила она без тени издевки в голосе. Семена Владимировича она уважала за то, что он не только многого добился как предприниматель, но и не распустился, когда у него появились деньги, остался так же скромен, как и был, не пренебрег ни семьей, ни женой.
– Потому что именно это произошло в Прибалтике.
– Как это?
Тогда вмешалась Вера Александровна. Она всплеснула руками:
– Боже мой, Карина! Неужели ты ничем не интересуешься, ничего не знаешь о том, из-за чего вообще на президента все набросились? Почему он так долго тянул со вступлением в Евросоюз?
– Да тише ты, Вера Александровна! – Перебил ее Семен Владимирович. – Молодежь, конечно, ничего не знает, у них маленькие дети, работа… Дай мне хоть слово сказать… При вступлении в Евросоюз страна должна согласиться на то, что в нее хлынут беспошлинные товары из Европы… чаще всего немецкие, итальянские, британские… Низкими ценами они задавливают собственные предприятия страны. Но и это не все: наш основной рынок сбыта – Россия, и после того, как мы вступим в Евросоюз, этот рынок закроется для нас, потому что Россия введет либо санкции, либо пошлины, а Евросоюз разрешит нам экспорт в Европу лишь по отдельным крошечным направлениям. К чему это все приведет? Будет все то же, что в Болгарии, Литве, Латвии. Заводы закроются, люди потеряют рабочие места, а затем уедут мыть полы, посуду, разносить кофе – в Европу или Америку. Все придет в окончательный упадок. Президент пытался изменить ряд пунктов в этом договоре, чтобы защитить наши предприятия и наше население, но западные хозяева отказались уступать ему. Чернь, видите ли, не имеет права возражать. А мы для Запада – холопы.
Семен Владимирович умолк, а Карина, во все глаза глядевшая на него, казалось, готова была заплакать: придуманная ею действительность, воздушная, невесомая, беспредельно счастливая и безоблачная – разрушилась вот так тихо и спокойно, без борьбы, без ненависти, без злости, вообще без какого-либо удара или усилия. Свекр легко и безболезненно сдернул пелену с ее глаз, и она будто увидела сцену из собственной жизни, сцену, которая всегда была в ней, но Карина отказывалась ее видеть, потому что все эти месяцы упорно глядела в другую сторону – в сторону, где скоморохи и шуты майдана всеми силами пытались затмить ее разум и восприятие действительности.
