Ирина Галинская
Культурология. Дайджест №1 / 2018
Космос культуры
Универсальный закон культуры
В.И. Мильдон
Всему, что зрим, прообраз есть, основа есть вне нас,
Она бессмертна, а умрет лишь то, что видит глаз…
Д. Руми
Аннотация. Развитие культуры рассматривается как имеющее направление – от первоначального химизма жизни до появления человека. Будучи порождением природы, он не принадлежит ей целиком и противится ее полной власти. Создание культуры – результат этого сопротивления.
Современное состояние гуманитарных наук – эволюционной биологии, философской антропологии, аналитической психологии, психиатрии – свидетельствует о том, что культура как отличительный признак человека, нового биологического типа, развивается в направлении его индивидуализации, выражающей проективную универсальность каждой личности.
Ключевые слова: органическое; универсальный закон; культура; индивидуализация; Европа; биология; направление; Россия.
Abstract. The author supposes that the development of culture has its own direction – from the original chemism of life to the appearance of man. Being the product of nature he does not belong entirely to her and opposes her full power. The creation of culture is the result of this resistance.
The current state of the humanities (evolutionary biology, philosophical anthropology, analytical psychology, psychiatry) evidences that culture as a distinctive feature of a person, a new biology type, develops in the direction of his individualization that expresses projective universality of every person.
Keywords: organic; universal law; culture; individualization; Europe; biology; direction; Russia.
Феномен культуры рассматривается в статье как вневременный: пластика древнего Египта «синхронна» Микеланджело и Генри Муру, разница лишь стилистическая.
Культура актуальна и будущему, и прошлому. Невозможен эстетический эксперимент, как воспринял бы античный грек, современник Софокла, симфонизм Бетховена. Но можно экспериментировать на себе: уживутся ли в нынешнем эстетическом восприятии античная трагедия V в. до н.э. и симфонизм О. Мессиана. Сошлюсь на собственный опыт: не только уживаются, но для меня они мои не потому, что я хочу защитить эту теорию.
Зависимость обратная: как раз потому, что я воспринимаю названные образцы своими, я пришел к мысли о современности культуры вне исторических, расовых, национальных и государственных (политических) границ. Эта современность – единственное условие универсальности культуры, объясняемое – мой главный довод – непрерывностью движения в некоем направлении без цели.
Именно это с давних пор утверждала биологическая наука. Аристотель писал: «Природа переходит так постепенно от предметов бездушных к животным, что в этой непрерывности остаются незаметными и границы… После рода предметов бездушных первым следует род растений. <…> Переход от них к животным непрерывен…» (1, с. 301–302).
После трудов Ж.Б. Ламарка, Э. Жоффруа Сент-Илера и Ч. Дарвина это представление уже не встречает основательных возражений. В частности, опровергнута гипотеза катастрофизма Ш. Кювье1, считавшего: в результате геологических переворотов погибли многие формы живого, обитавшие прежде, и всякий раз прерванная жизнь начиналась снова. Вот почему «исчезнувшие виды не суть разновидность живущих видов» (10, с. 143). (Жирный курсив в цитатах здесь и далее мой. – В. М.)
Жоффруа исходил из противоположного взгляда: «Углубленное изучение показывает, что существует своего рода общий план, который можно проследить на… протяжении всего ряда животных» (6, с. 321).
Подтверждение «общему плану» Жоффруа нашел, по его признанию, в законе всемирного тяготения Ньютона (6, с. 516): «…Я пришел к учению о единстве в физике и межпланетной астрономии. <…> Теория “притяжения своего своим” предлагает более широкую концепцию, нежели теория притяжения. Она включает в себя теорию Ньютона как частный случай ее приложения к астрономии; то же относится к учению о молекулярном притяжении в химии…» (6, c. 522).
«Астрономия» и «химия» в суждении Жоффруа появились не случайно, хотя, как это бывает, автор не предвидел последствий своей мысли. Один из современных космологов, исходя из наблюдений над веществом в мировых просторах, заметил:«Вся история науки была постепенным осознанием того, что события не происходят произвольным образом, а отражают определенный скрытый порядок…» (27, с. 172).
Идея «порядка» неоднократно подтверждалась.
В 1820 г. ее высказал Ж.Б. Ламарк в «Аналитической системе положительных знаний человека»:
«…Природа могла создать все существующие тела лишь постепенно и поэтому вынуждена была следовать постоянному порядку…» (11, с. 407). А в «Естественной истории беспозвоночных животных» (1815), рассуждая о плане «действий природы при создании животных», определил этот план как «непрерывное усложнение организации у различных известных нам животных» (11, с. 113).
«…В 1864 г. А.М. Бутлеров открыл реакцию синтеза углеводов из формальдегида. Вскоре химики научились получать и многие другие органические вещества из неорганических. Стало ясно, что между живой и неживой материей на химическом уровне нет непреодолимых граней2<…> что жизнь могла появиться постепенно в результате долгой химической эволюции <…> что жизнь действительно возникла естественным путем из неживой материи» (13, с. 49, 494. Курсив автора).
За 600 лет до Ламарка и Бутлерова похожую догадку высказал персидский поэт Д. Руми:
А как же мы и наша суть? Едва лишь в мир придем,
По лестнице метаморфоз свершаем наш подъем 3.
Ты из эфира камнем стал, ты стал травой потом,
Потом животным – тайна тайн в чередованье том!
И вот теперь ты человек… (8, с. 182).
Поэт, говоря метафорически, догадался о постоянном порядке и непрерывном усложнении материала природы и о возможности получения органических веществ из неорганических, хотя выяснилось это лишь после открытий Ламарка и Бутлерова.
Ну а наблюдение Юнга?
«…Есть ли… смысл в поисках определенного исторического первоначала в определенном месте и в определенное время, если это начало обнаружило себя как безусловное первоначало?» (30, с. 27).
Эту часть книги «Душа и миф» – «Введение в сущность мифологии» – Юнг написал вместе с венгерским мифологом К. Кереньи, цитирую его слова:
«Он [Юнг. – В. М.] находит в четверице свойство того “центра” целостности человека, который он рассматривает как результат индивидуации и называет “самостью “. <…> Из-за возможных вариаций чисел он отвергает идею четырех небесных четвертей, но с необходимыми оговорками допускает существование космического происхождения совсем иного рода: по его словам, он видит странный lusus naturae4 в том, что основным химическим составляющим физического организма является углерод, который обладает валентностью четыре. Более того, продолжает он, алмаз – в восточных текстах символ законченной индивидуации…– представляет собой, как мы знаем, кристаллизированный углерод. Если это нечто большее, чем просто “шутка природы”, то, как подчеркивал Юнг, поскольку феномен четверицы является не просто изобретением сознательного разума, но “спонтанным продуктом объективной души”, фундаментальная тема мифологии может быть понята только в соотнесении с неорганическим в человеке» (30, с. 29–30).
Мало поводов предполагать, что Юнг и Кереньи были знакомы с открытием Бутлерова. Подобное совпадение вместе с поэтическими интуициями свидетельствует о «скрытом порядке» С. Хокинга, «общем плане» Жоффруа, «лестнице метаморфоз» Руми и, конечно, «лестнице» Ламарка, открытие которой современный ученый сравнил с революцией, «произведенной Коперником в астрономии» (2, с. 392).
Если так, то «порядок», «план», «лестница» подтверждают наличие направления: от неорганического к органическому и к человеку. По этой единственной (отбросив незначительные оговорки) причине непрерывно и развитие культуры, тоже имеющее направление и тоже не зависящее – по своему содержанию – ни от времени, ни от географического места, ни от расы, коль скоро вписывается в представление о едином плане и порядке.
Об этих «плане и порядке» Дарвин заметил:
«Истинное сродство органических существ, в отличие от их сходств, вызываемых одинаковыми приспособлениями, обязано… наследственности и единству происхождения (4, с. 559–560).
Общеприродная закономерность выразилась и в духовной деятельности человека, свойственной его природе и отличающей его от остальных обитателей Вселенной:
«…В так называемых Книгах Гермеса о священных именах говорится, что энергию, связанную с вращением солнца, египтяне называют Гором, а эллины – Аполлоном; энергию же, связанную с ветром, одни называют Осирисом, другие – Сараписом, третьи по-египетски – Софис. А Софис означает “беременность” (киэсис) или “быть беременной” (киэйн). Поэтому вследствие ошибки в словах по-гречески Псом (кион) называется то созвездие, которое считают уделом Исиды. Итак, менее всего стоит препираться из-за имен; однако я скорее уступлю египтянам имя Сараписа, чем Осириса, ибо первое из них – чужеземное, второе – греческое, и я считаю, что оба они принадлежат одному богу и одной энергии» (19, c. 71).
Одна энергия и единство происхождения – принципы культуры, восходящей, если пропустить все промежуточные фазы, к праначалу самой жизни, которое современные эволюционисты именуют LUCA (Last Universal Common Ancestor – последний универсальный общий предок).
Не исключено, М. Фичино, один из флорентийских неоплатоников XV в., высказал родственную мысль, и не обязательно под влиянием Плутарха:
«…Над всем множеством сложных вещей должно находиться простое по природе Единое…» (23, с. 211).
Сотрудник Фичино по Флорентийской академии, Пико делла Мирандола, утверждал: «…Человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем…» (18, с. 248).
Человек потому посредничает, что содержит не только предшествующие материальные формы, как о том писал Дарвин, но и «одну энергию» Плутарха, «единое» Фичино и «общего предка» современных биологов-эволюционистов:
«Вопрос о происхождении жизни по природе своей не может быть только биологическим, поскольку до того, как возникла жизнь… существовала “предбиологическая” химия, которая должна рассматриваться с точек зрения химии, геохимии и геофизики» (9, c. 395–396).
Ученый прав: это вопрос не только биологический, но, прибавлю, общегуманитарный, и, ответив на него, получим ответ о направлении культуры, восходящей к универсальному общему предку, которым (как частный случай) объяснимо уже аксиоматическое родство сюжетных схем известных ныне мифологий: «…Мы встречаем одни и те же мифические и сказочные мотивы во всех углах земного простора, так что негр южноамериканских штатов воспроизводит в своих сновидениях мотивы греческой мифологии, а торговый ученик из швейцарцев повторяет в своем психозе видение египетского гностика» (31, с. 666).
И не только «мифические мотивы», но и знаки. Одна из учениц Юнга открыла универсальность графической символики, распространенной по всей земле, в частности, символики круга в искусстве Востока и − независимо от Востока – в христианском искусстве (розетки над входом в готические соборы и в окнах; нимбы святых). Находят круг в наскальных изображениях неолита (еще до изобретения колеса) (24, с. 313–314).
В параллель один пример: «Включая… эти цвета, я вновь произвел наблюдения, чтобы… сравнить, будут ли части изображения, занимаемые цветами, пропорциональными струне, разделенной так, чтобы каждая ступень отвечала октаве?» (16, с. 216).
Речь идет о явлении, которое спустя столетия А.Н. Скрябин назвал «цветомузыкой». Я не нашел подтверждений интереса композитора к сочинениям Ньютона и предполагаю, что идея пришла на ум Скрябину без английской подсказки.
Свидетельством справедливости вышеприведенных суждений считаю книгу П. Дейссена «Веданта и Платон в свете Кантовой философии» (см.: 5). Немецкий философ открыл совпадающие интеллектуальные мотивы в трех независимых традициях: Древней Индии, Греции и Германии, хотя европейцы тех времен не были знакомы с Ведантой.
И еще: «Для Фичино Платон одновременно и “Моисей, говорящий на аттическом греческом языке”, и наследник мудрости Орфея, Гермеса Трисмегиста, Зороастра и мудрецов Древнего Египта» (17, с. 161).
Следовательно: человечество едино по происхождению (универсальный предок) и направлению развития до усложнения исходной организации, иначе необъяснимы названные совпадения, поэтому разницу расовую и национальную можно отнести к разнице «физиологических стилей», не затрагивающей фундаментального родства (единства).
Гёте в разговоре с Эккерманом (запись от 31 января 1827 г.) высказал теперь широко известную мысль: «Сейчас мы вступаем в эпоху мировой литературы, и каждый должен теперь содействовать тому, чтобы ускорить появление этой эпохи» (29, с. 211).
В письме к С. Буассере (от 12 октября 1827 г.) он пояснил: «…То, что я именую всемирной литературой, возникает по преимуществу тогда, когда отличительные признаки одной нации будут выравнены через посредство ознакомления их с другими народами и суждения о них» (цит. по: 14, с. 668).
О том же в письме к Т. Карлейлю (от 8 августа 1828 г.): «Очевидно, что устремления лучших поэтов и писателей всех наций <…> направлены ко всеобщечеловеческому. Во всем особенном, историческом, мифологическом, сказочном <…> все больше будет просвечивать это всеобщее» (цит. по: там же).
Сегодня всемирную литературу можно рассматривать одним из свидетельств движения к всеобщему, и с этого пути человечество не свернет, что бы ни произошло: мировая литература не может вернуться в состояние региональной, провинциальной. Разумеется, остановок и задержек на этом пути не избежать, и многое в отношениях между людьми, народами, правительствами сохраняет прежнее, «довсеобщее», а то и попросту архаическое значение. Что из этого? Направление культуры определено: «Во всем особенном все больше будет просвечивать всеобщее».
В связи с этим не случайна реакция Гёте на события 1830 г. во Франции, по словам поверенного его мыслей:
«Вести о вспыхнувшей Июльской революции сегодня дошли до Веймара и всех привели в волнение. После полудня я пошел к Гёте.
− Итак, − крикнул он, завидев меня, − что вы думаете о великом свершении? Вулкан извергается, все кругом объято пламенем. Это вам уже не заседание при закрытых дверях!
− Страшное дело, − сказал я. − Но чего еще можно было ждать при сложившихся обстоятельствах и при таком составе министров; это не могло не кончиться изгнанием королевской семьи.
− Мы с вами, кажется, не поняли друг друга, мой милый, − отвечал Гёте. − Я вовсе не об этих людях говорю, меня совсем не они занимают. Я имею в виду пламя, вырвавшееся из стен академии, т.е. необыкновенно важный для науки спор между Кювье и Жоффруа де Сент-Илером!
Заявление Гёте было для меня столь неожиданным, что я растерялся, не знал, что сказать, и на несколько минут утратил способность мыслить.
− Это дело первостепенной важности, − продолжал Гёте, − вы себе и представить не можете, какие чувства я испытал, узнав о заседании от девятнадцатого июля. В Жоффруа де Сент-Илере мы отныне и на долгие времена имеем могучего союзника. И еще я понял, с каким страстным интересом относится к этому спору французский ученый мир, если, несмотря на грозные политические события, заседание девятнадцатого июля состоялось при переполненном зале. Но самое лучшее, что метод синтезированного рассмотрения природы, введенный Жоффруа во Франции, теперь более пересмотру не подлежит. <…> Отныне и во Франции дух, подчинив себе материю, станет господствовать при исследовании природы. Французам откроются великие принципы творения, они заглянут в таинственную мастерскую господа. Да и что, собственно, стоит все общение с природой, если, идя аналитическим путем, мы имеем дело лишь с ее отдельными, материальными частями и не чувствуем веяния того духа, который каждой из этих частей предуказывает ее путь и любое отклонение от него приостанавливает или поощряет силою внутреннего закона» (29, с. 609–610. Курсив автора).
Внутренний закон и состоит в том, что культура движется в некоем направлении, не имеющем цели, и я называю его индивидуализацией человеческого типа вследствие исторически расширяющихся условий (экономических, технических, социальных и политических), благоприятствующих каждому выяснить, кто он таков, каково его личное назначение во Вселенной. «Отныне… дух, подчинив себе материю, станет господствовать при исследовании природы» – то самое усложнение, о котором писал Ламарк. Индивидуализация – всеобщее культуры, а ее всеобщее − «универсальный человек» в качестве гуманитарного идеала. Пользуюсь понятием флорентийских неоплатоников XV века, синонимичным понятию «ренессансная личность», предполагающим того, кто наделен самыми разнообразными способностями, объем которых бесконечно растет по мере удаления от последнего универсального предка в направлении к антропологической универсалии.
Подобное развитие предвидел упоминавшийся Ж.Б. Ламарк. Появление человека на восходящей «лестнице» привело к идее бесконечного усложнения:
«…У человека… число и разнообразие представлений, доступных индивидуумам его вида, образует огромную лестницу, причем высшая ступень ее не может быть определена…» (11, с. 526), поскольку названное усложнение не имеет пределов.
История нового для мировых пространств материи человеческого типа есть история постоянного преодоления им всемирной материальности; постоянного, хотя и не прямолинейного, расширения представлений о себе самом как существе, содержание которого не может быть определено окончательно.
Антропологической формой всемирной материальности является коллективизм, ослабляющий значение любого индивидуального действия и самой индивидуальности. Коллективизмом наших дней является массовая культура во всех ее разновидностях.
Она существовала всегда, но теперешние средства ее распространения прежде не имели аналогов. Х. Ортега-и-Гассет назвал такое положение «восстанием масс», указав на один из существенных признаков современной эпохи. Германский мыслитель использовал еще более резкое понятие «реколлективизации» − возвращения человечества к психологии и практике архаического коллективизма: «Реколлективизация, которая была такой заметной чертой Средних веков по сравнению с античностью, в большей мере представляет собой социологическую, чем теологическую проблему. <…> Мы говорим о проблеме масс, которая, вследствие христианизации отсталых народов Европы, привела к реколлективизации, очень сильно контрастирующей с высоким уровнем индивидуального сознания, достигнутого культурным человеком античности. Также и сегодня, когда в историю вступают попранные массы и азиатские народы, неизбежно возникает временное понижение уровня сознания и индивидуальной культуры в сравнении с отдельным индивидом как… продуктом западной цивилизации, начиная с эпохи Возрождения. <…> Это психологически реакционное объединение в массу современных людей совпадает с другим социологическим явлением, а именно, со вступлением в историю новых первичных расовых групп. То есть мы не должны смешивать примитивное коллективное состояние вступающих теперь в историю азиатских масс с явлением реколлективизации, когда неисчислимые миллионы высокоиндивидуализированных и чрезмерно специализированных городских жителей регрессируют в массовый коллектив… Смешение прогрессивных и регрессивных направлений развития является одной из сложностей современного коллектива и психологии культуры» (15, с. 391–392).
«Объединение в массу» − одна из черт ХХ столетия. С этим связано развитие массовой культуры как результата столь же невиданного развития технических достижений, способствующих распространению упрощенных культурных образцов, приспособленных к интересам массового человека. Именно массовой культуре обязаны такие явления минувшего столетия, как идеология и реклама.
Никогда идеология не играла такой роли в жизни людей, не оказывала такого воздействия на массовое поведение. Эта роль совпала по времени с развитием рекламы, ибо идеология есть ее разновидность. Одна распространяет сведения о разнообразных товарах, другая – жестко ограниченный набор идей. Отличие состоит лишь в том, что при всей навязчивости рекламе не свойственно физическое насилие, как идеологии. Но и та и другая обращаются не к отдельному лицу, а к человеку массы, ориентируются на упрощение культуры, поскольку не учитывают индивидуальных интересов. Из-за этого идеократические режимы придают значение воспитанию, а не образованию, которое предполагает выработку каждым человеком собственного взгляда на мир – мировоззрения. Воспитание же основано на унифицированном стандарте, требующем однотипного поведения (и мышления) от разных людей. Поэтому обеспечивается оно только средствами насилия.
Наиболее чуткие умы XIX в. предвидели последствия подобного развития: массовое упрощение человеческого типа, понижение требований к человеку. В ответ раздался призыв: «Человек есть то, что надо преодолеть!» В нем читается обеспокоенность Ф. Ницше «массовизацией» жизни, ослаблением роли индивидуального существования.
Спору нет: человек массовой культуры должен быть преодолен. Индивидуализация рассматривается самым надежным средством сопротивляться «восстанию масс», и чем интенсивнее происходит развитие массовой культуры, тем больший отпор оно встречает; тем отчетливее осознается необходимость индивидуализации, в ином случае начнется нисхождение по упомянутой лестнице, упрощение эмоциональных и умственных реакций.
Не человек массы, но человек-индивид способен выстоять против стихии органической жизни, массовой по своей природе, не знающей ничего индивидуального и потому враждебной человеку, хотя он сам – ее производное. Таково извечное противоречие его существования.
Сегодняшнее состояние общества нуждается в ответе на вопрос: возможна ли социальная система, заинтересованная в индивидуализации? Если признать справедливыми приведенные соображения, то да, ибо в этом направлении движется развитие культуры и человеческого типа – уникальной разновидности всемирной органической жизни. Поэтому в сжатом виде можно определить задачу, которую предстоит решать человеку: осознать себя как индивида, вырваться из массива неразличимого коллективизма (и не только первоначального, архаического, но и современного, «повторного», «реколлективного»), осознавая связи с ним: в первобытном коллективе зарождалось теперешнее индивидуальное сознание; современный же коллектив – наша среда, и по этой причине нам должно сопротивляться с удвоенной силой.
«…Легко может быть, что среди запущенных функций скрыты индивидуальные ценности, неизмеримо высшие, которые если для коллектива и не имеют большого значения, то для индивидуальной жизни являются драгоценнейшим кладом… доставляющим единичному человеку чрезвычайную интенсивность и красоту жизни, чего он тщетно искал бы в функциях коллективных. Дифференцированная функция дает ему, правда, возможность коллективного существования, но удовлетворения и счастья жизни она ему не дает, потому что они достигаются лишь раскрытием индивидуальных психических богатств. И часто отсутствие последних ощущается в глубинах души как недочет; а недосягаемость этих богатств порождает внутренний разлад…» (31, с. 146–147).
Названа одна из причин современных психических заболеваний: невозможность реализации человеком собственных (индивидуальных) возможностей, которые безграничны – необходимое условие антропологической универсализации.
По этому поводу М. Фуко заметил:
«Болезнь – это процесс, в ходе которого разрушается нить эволюции, уничтожающий сперва в своих наиболее мягких формах самые недавние структуры и затрагивающий затем… наиболее архаичные уровни. <…> Болезнь не противостоящая природе сущность, она и есть природа, но в своем обратном развитии…» (25, с. 93–94).
Следовательно, некоторые виды психических болезней возвращают человека к пройденным фазам эволюции; болезнь – не отклонение от здоровья, а здоровье, каким оно было в архаическую эпоху; архаическое сознание в условиях современности, не желающее эту современность признавать и невольно для него самого уходящее от нее в болезнь.
Ибо не только наша физическая природа содержит черты, свойственные нашим далеким животным прародителям (о чем после Ламарка, Жоффруа и Дарвина уже не спорят), но и душевная природа вмещает психический опыт наших предков в человечестве, так что каждый индивид заключает в себе едва ли не все, что было пережито и передумано за всю историю – отсюда сны негра, аналогичные сюжетам греческой мифологии, и повторение психозом швейцарского ученика видений египетского гностика.
Почему речь зашла о современных психических заболеваниях? Ведь такого рода состояния имеют очень давнюю этиологию. Потому что сегодня давление на индивидуальное сознание выросло во много раз, сравнительно с прошлым, из-за появления не виданных прежде технических средств распространения массовой (коллективистской) культуры.
«Против этого есть лишь одно средство: внутренняя консолидация индивида, которому в противном случае угрожает неизбежное оглупление и растворение в массовой психе. Ближайшее прошлое со всей возможной ясностью продемонстрировало нам, что это означало бы; причем ни одна из религий не смогла послужить защитой, а такой организующий фактор, как государство, оказался самым эффективным средством для выпуска людей массы. В подобных условиях единственное, что может помочь – иммунизация индивида против токсина массовой психологии. <…> Данный процесс призван создать противовес прогрессирующей дихотомии и психической диссоциации коллективного человека» (32, с. 177).
Культура способна выступить в качестве такого противовеса, ибо апеллирует к индивидуальности, поощряет ее и является единственным средством противостояния коллективизму как архаическому наследию.
Нынешнее состояние культуры обесценивает давно установившиеся понятия «запад» и «восток», сохраняющие всего-навсего политико-идеологический смысл. Правда, культура не имеет отношения к политике, хотя и зависит от нее. Однако оба вида деятельности подчиняются разным силам: политика – временным и переменчивым; культура − вечным и неизменным. И если творец культуры должен учитывать политические условия, то лишь в той степени (повторяю вслед за Чеховым), в какой следует защищать культуру от вторжения политики.
Но сегодня и политика (отбрасываю оговорки ради заострения мысли) вступила на путь индивидуализации и по этой причине становится явлением культуры, по крайней мере, в той степени, какой никогда не знала за всю предыдущую историю. О былом положении политики как волеизъявлении государства О. Шпенглер заметил: «Первоначальная государственная идея связана с понятием единоличного правления, очевидность чего восходит еще к истокам животного царства» (28, с. 475).
Похожую мысль высказал швейцарский эллинист:
«Фигура Гермеса, лукавого и хитрого плута в кругу олимпийских богов, особенно неоднозначна; в то же время как раз его имя относительно легко поддается истолкованию, подводя тем самым к первооснове; herma имело значение “нагромождения камней”, искусственно сооруженный знак как первичная форма разметки территории. Всякий, кто проходил мимо, должен был положить в кучу еще один камень, таким образом давая знать о своем присутствии. Это позволяло обозначать участки, определяя их границы. Другой формой установления границ участков, сложившейся еще в животном мире, было произведение впечатления демонстрацией фаллоса, который впоследствии заменяется соответствующими символами − поставленными вертикально камнями или столбами» (3, с. 260).
Развивая эту демаркационную логику, можно сказать, что и установление границ между государствами восходит к истокам животного царства; и войны с целью изменить эти границы коренятся в животных инстинктах. Вот почему ослабить влияние зоологического в обществе: форм единоличного правления, жестких государственных границ − значит сделать новый шаг на пути усиления в человеке человеческих черт – продолжить индивидуализацию, следуя природе человека, ибо культура идет в этом направлении, «и каждый должен теперь содействовать тому, чтобы ускорить» (повторяю в сокращении слова Гёте) названное движение. А это значит, что каждому следует позаботиться о собственной индивидуализации, о преодолении в себе архаики коллективизма, доставшегося с незапамятных времен.
В 1935 г. один из теоретиков культуры писал:
«Ныне мы живем в чрезвычайно крепко организованной системе отдельных соперничающих государств» (26, с. 255).
Через несколько десятилетий положение изменилось – возник союз европейских стран, и хотя противоречия между ними никуда не делись, они, можно надеяться, утратили характер, способный довести до вооруженного конфликта и возвращения к истокам животного царства. Вдобавок каждое из государств уже не выглядит крепко организованным, о чем свидетельствуют два референдума 2014 г. в Шотландии (сентябрь) и Каталонии (ноябрь). Пусть на сей раз обе территории остались в составе своих государств. Сам факт свидетельствует, что политическая жесткость, долгое время определявшая структуру и границы каждого государства, теряет абсолютный характер (без какого-либо применения силы с той и с другой стороны), и центральная власть вынужденно разрешила референдумы как волеизъявление части населения – возможно, прототип будущей политической индивидуализации. Именно так можно рассматривать недавний выход Англии из Европейского союза в результате общенародного голосования в июне 2016 г., ибо ЕС представляет сообщество, фундаментом которого является единство, признающее политическую индивидуальность каждого члена – первоочередное, я полагаю, условие любого жизнеспособного единства.
Кажется, такое положение предвидел американский антрополог:
«Чем лучше мы понимаем и чем более полно изучаем и осмысливаем отношение между культурой и политической властью, тем более отчетлив становится вывод… сила должна <…> быть сосредоточена в незаинтересованных руках некоей контролирующей инстанции. Культура как образ жизни, как определенный национальный тип занятий, как вкусы и интересы не может быть навязана, контролироваться или вводиться законодательным путем. Культуре должны быть даны наилучшие возможности для развития и для плодотворного взаимодействия с другими культурами, но она должна поддерживать собственное равновесие и самостоятельно развиваться в условиях полной культурной автономии» (12, с. 175).
