Ирина Фуллер Химеры среди нас

– Можно подумать, я собираюсь к вам на работу… – тут она, озарённая счастливой мыслью, с надеждой взглянула на сестру: – Или можно? Можно я поеду к тебе на работу? – а когда София энергично закачала головой, воскликнула: – Я никому про вас не расскажу! Даже не заикнусь! Ну, пожа-а-а-алуйста!

– Ты что, не знаешь, что она работает в секретной лаборатории? – Давид удивлённо поднял бровь.

София шикнула и хлопнула его по плечу. Он развёл руками:

– Мила, я не могу рассказать тебе больше, иначе рискую получить затрещину, но твоя сестра и я работаем в таком месте, куда вход посторонним категорически запрещён. И даже рассказывать о нашей лаборатории так просто – нельзя.

Взгляд Милы был полон скептицизма. Давид подумал, что, если бы ему в детстве рассказали нечто подобное, он купился бы сразу и уже восхищённо расспрашивал, что к чему, несмотря на акцент на слове «секретный».

– И что же такого загадочного вы изучаете? – тоном, выражающим абсолютное недоверие, спросила она.

– Я чувствую в тебе талант проводить допросы: правда почти сорвалась с моего языка, – серьёзно отозвался Давид. – Но всё же я ещё не растерял остатки самообладания, поэтому повторю: нам запрещено распространяться о работе.

С этими словами он вернулся к компьютеру.

– А он забавный, – раздался снисходительный комментарий, вызвавший усмешку и у Софии и у Давида.

Пока Давид продолжал изучать форум, надеясь найти что-то ещё, София обсуждала с Милой последнюю песню Билли Айлиш, и ему вдруг стало ясно, насколько молода была София. Она хихикала с младшей сестрой, восторгалась каким-то наивным текстом и, кажется, всерьёз обсуждала сложности окрашивания волос в ярко-зелёный. К этому прибавилось воспоминание о её дерзком поведении с родителями: как будто переходный возраст у неё только начался.

Давид напряг память: ей было двадцать три. Он попытался вспомнить себя в этом возрасте – вроде и не так давно, всего семь лет назад, но, кажется, с тех пор многое изменилось. Он тогда был звёздным выпускником и начинал работать в престижной лаборатории при университете. Там его быстро повысили, за что он, конечно, не сыскал любви коллег. Пришлось попотеть, чтобы заслужить их уважение. Многие отказывались воспринимать его всерьёз, особенно те, кто был старше и имел куда больший опыт работы.

Так или иначе, в двадцать три он не чувствовал себя юнцом, нет. Он считал себя мужчиной, возможно, более зрелым, чем был на самом деле. Тогда ещё он жаждал признания, хотел аплодисментов. Лез из шкуры вон, чтобы показать себя, вызвать восхищение. Порой молодой Давид был дерзок, и теперь понимал: ему повезло, что никто из тогдашних коллег не залепил пару затрещин выскочке Сезару.

Звонкий смех отвлёк его от воспоминаний: Мила и София боролись за телефон, каждая хотела включить свою любимую песню. Победила старшая сестра, она отскочила в другой угол комнаты, взобралась на письменный стол, чтобы младшая не могла дотянуться до мобильника, и стала танцевать под высокий женский голосок.

Давид покачал головой.

– Думаю, мы здесь закончили, – заявил он строго, что отрезвило Софию.

Она прочистила горло и слезла на пол.

Втроём они спустились в гостиную: Михельсоны всё ещё сидели там с обеспокоенными лицами. Неудивительно, что София нечасто навещала родительский дом. Если они всегда выглядели вот так, будто ждали землетрясения, на уютный семейный вечер не стоило и рассчитывать.

Но едва София и Давид появились, хозяева дома вскочили на ноги и, вместо того чтобы выпроводить незваных гостей, начали зазывать на чай. Отказы потонули в радостных воплях Милы. Переглянувшись, София и Давид кивнули друг другу. Не было ничего страшного в ещё одном чаепитии. Так подумал Давид, но он не учёл мотивов своей спутницы: она осталась вовсе не для того, чтобы провести больше времени с семьёй.

– А что, к чаю ничего нет? – уточнила она, получив большую чашку, наполненную до краёв.

На середину стола опустилось что-то сухое и тёмно-зелёное.

– Дай угадаю, печенье из брокколи? – мрачно уточнила София.

– Нет, – любезно пропела госпожа Михельсон, – сегодня из шпината.

– Неужели нет даже какого-нибудь пирога с джемом? Или хотя бы чёртовой шоколадки?

– Следи за языком, девочка! – предупредила её мать.

– Я очень внимательно слежу за ним и точно знаю, что он будет не в восторге от твоих кулинарных опытов, – она изобразила, что её тошнит. – Он хочет, чтобы я положила на него что-нибудь действительно съедобное.

Давид покосился на Софию, не узнавая её. В лаборатории это была кроткая умница, подающий надежды учёный. Когда он встретил её «на задании», она показалась деловой, собранной, крутой. «Я просто вырубила двух мафиози и оставила их там». Но теперь…

– У нас никогда нет ничего сладкого, – пожаловалась Мила. – Мой язык давно грустит.

– После таких посиделок лучшее, что попробует мой язык за день, будет язык моего парня, – заявила София, хлопнув Давида по плечу.

Это было дерзко, вызывающе и глупо. Он вспомнил выражение «испанский стыд», когда тебе неловко за то, что делает или говорит другой человек.

Михельсоны выглядели возмущёнными, Мила смотрела на сестру во все глаза, зажав рот ладонью. На её щеках появился румянец. Давид и сам чувствовал, что начинает краснеть.

Однако, вопреки его ожиданиям, хозяева дома не выгнали наглую дочь и её жениха. Вместо этого, стиснув зубы, госпожа Михельсон поставила на стол луковые крекеры.

– Это уже получше, – вздохнула София.

На несколько минут воцарилась тишина. Давид пытался понять причину, по которой они до сих пор не покинули этот дом. Но София не выглядела так, как будто срочно хотела выйти за дверь. Нет, ей доставляло удовольствие то, что она так легко могла вывести родителей из себя. Обычно таким занимался Давид. Со стороны выглядело паршиво…

Наконец ситуация показалась подходящей, чтобы раскланяться. Но в тот момент, когда Давид поднялся со стула, намереваясь попрощаться, в дверь постучали.

В ту же секунду вернулась прежняя, собранная, взрослая София. Она тоже встала, распрямив спину, с её лица пропало брезгливое выражение, глаза цепко пробежались по комнате. Она явно приметила дверь во двор и пару окон, через которые можно было выскочить.

Госпожа Михельсон выглядела лишь слегка удивлённой. Она вышла из столовой, а вернулась в компании седого мужчины с абсолютно белой короткой бородой. На вид ему было около шестидесяти, но это были подтянутые, энергичные шестьдесят. Яркие голубые глаза с прищуром быстро нашли Софию, тонкие губы расплылись в мягкой улыбке.

– Пастор Лука! – воскликнула в свою очередь та и радостно подошла к гостю.

Он протянул руки ладонями вверх, и София доверчиво вложила в них свои. Его длинные пальцы сжали её кисти и тут же отпустили.

– София, – произнёс он, и именно так приветствуют ребёнка, которого рады наконец увидеть.

Господин Михельсон встал и пожал пастору руку. Мила просто помахала. Затем все пристально посмотрели на Давида.

– Это… – София сцепила перед собой руки, глядя куда-то в сторону, – это Давид, – представила она.

– Давид? – уточнил пастор Лука доброжелательно, но в одно слово он вложил столько смысла, что всем стало ясно: следовало уточнить, с какой стати этот «Давид» объявился в доме Михельсонов.

– Он жених Сони! – воскликнула Мила радостно.

Светлые брови пастора удивлённо взлетели. Он кивнул новому знакомому, а затем с любопытством взглянул на Софию. Та смущённо улыбнулась ему и опять отвела взгляд.

– Пастор Лука – хороший друг нашей семьи, – пояснила госпожа Михельсон.

– Да, я проезжал мимо и подумал, что давно не заезжал к вам.

– Четыре недели! – уточнила Мила, жуя крекер.

Он добродушно улыбнулся и развёл руки, будто бы прося простить его:

– Непозволительно давно. А с тобой, София, мы, кажется, не виделись уже больше трёх месяцев.

Она закусила губу.

– Простите, у меня было очень много дел.

Пастор многозначительно взглянул на Давида.

– Понимаю…

– Нет, – София махнула в сторону «жениха», – у меня появилась работа. Я вам говорила.

– Да, разумеется. В лаборатории.

Она кивнула.

– Я бы хотел, чтобы ты больше рассказала мне об этом.

Еще один кивок. И вдруг София подняла на него взгляд. Будто её озарила гениальная идея. Посмотрела на Давида, снова на пастора.

– А может, мы можем зайти к вам на чай прямо сейчас? – спросила она. – То есть мы с Давидом уже собирались уходить. Но раз мы в этой части города, почему бы не зайти в гости и к вам?

– Я был бы счастлив, – тепло отозвался пастор Лука, а затем обратился к хозяевам дома: – Прошу прощения, что не задерживаюсь, по правде говоря, я заехал лишь выразить почтение. Мне необходимо ехать домой, чтобы покормить Бастиана.

Те понимающе закивали. Кажется, таков и был их план. Для чего только?

Давид пока не совсем понимал, зачем им было навещать священника, но решил просто молчать и ждать. Хороших идей, куда идти дальше и что делать, у него всё равно не было.

Сухо попрощавшись с родителями, София вышла на улицу. Давид даже сказал что-то вроде «спасибо за гостеприимство», но, когда никто ему не ответил, тоже покинул дом.

Пока на дорожке из гравия они ждали пастора, София зашептала:

– Пастор Лука знает про меня всё. И он может нам помочь. Я не знаю, почему сразу не подумала о нём… Наверное, было стыдно, что давно с ним не разговаривала.

Или увидела повод побесить родителей?

– Я думал, семья старалась держать в секрете твои особенности.

София кивнула:

– Да, но когда они ещё не полностью разобрались, что со мной, мама решила, что я одержима бесом. Меня отвели в местную церковь, и пастор Лука попытался им помочь. Если честно, это ему нужно сказать спасибо, что меня не проткнули осиновым колом или что-нибудь в таком духе. Он убедил – и продолжает убеждать – мою мать, что дьявол не имеет ко мне никакого отношения.

– И как он всё это объясняет?

Скрипнула дверь. Чтобы завершить разговор, София ответила кратко:

– Научно.

А затем повернулась к пастору. Уже опускались сумерки, поэтому в своей чёрной одежде и с белоснежной улыбкой пастор Лука походил на Чеширского Кота, а точнее – на его парящую в воздухе улыбку.

– Машина на обочине. Пойдёмте, – предложил он, и вскоре они все оказались в его видавшем виды, но чистом «Вольво».

– Агата позвонила мне, чтобы я срочно приехал и забрал тебя к себе, – сообщил Лука, пока машина двигалась по пустым улицам, уже освещённым жёлтыми фонарями. – Попросила окропить святой водой. Что ты учинила, София?

Та устало вздохнула:

– Ничего особенного. Вела себя как и всегда.

– То есть как когда тебе было четырнадцать? – уточнил пастор, лукаво улыбаясь.

Он взгляну на Софию, сидящую на переднем пассажирском кресле, та упрямо глядела вперёд. Вместо ответа на его вопрос она раздражённо сложила руки на груди.

Дорога оказалась недолгой, и спустя четверть часа они уже стояли у небольшого белоснежного домика, окружённого пышными кустами и деревьями. За садом, казалось, никто не ухаживал, но благодаря тому, что рассадка растений была продумана изначально, всё это выглядело как картинка из журнала по садоводству. За потёртой массивной дверью скрывался аскетичный, старомодный интерьер.

Давид почему-то сразу решил, что пастор жил один – если не считать кота Бастиана. Дом оказался поделён на несколько маленьких комнат: кухня, столовая, гостиная, кабинет, три спальни, две ванные. Несмотря на скромные размеры, всё это не выглядело бедно: мебель скорее антикварная, чем старая, на полках и стеллажах – множество книг, судя по корешкам – исторических и философских трактатов. Несколько показались Давиду болезненно знакомыми: директор школы, в которой учился Давид, держал богословскую литературу в своём кабинете. Обычно там оказывались провинившиеся ученики, и чтение этих книг было одним из любимых директорских наказаний.

Втроём они сели за массивный деревянный стол. Пока на плите кипятился чайник, пастор Лука сложил перед собой руки в замок и внимательно посмотрел на Софию.

– Почему мне кажется, что у тебя неприятности? – спросил он.

Она тяжело вздохнула и отвела взгляд.

– Может быть, потому, что обнаружил тебя в родительском доме, который ты отказывалась посещать последние – сколько? – шесть лет?

– Пять. Наверняка это сыграло не последнюю роль, – согласилась София мягко. – И ещё потому, что вы чувствуете такие вещи, как будто у вас есть третий глаз или дар предсказания…

– Оставь эти богохульные мысли, дитя, я лишь наблюдателен и всегда держу сердце открытым. А теперь расскажи мне всё.

И она рассказала. Давид не мешал ей: в конце концов, если выяснится, что она выдала секретную информацию о «Нейме», он будет ни при чём. Да и этот пастор Лука вызывал доверие и ощущение, что способен помочь. Даже если Давиду пока не было ясно, как именно.

Пока София рассказывала о лаборатории, о других химерах, о своей работе, о помощи НСБ, о сталкере, убийстве и Давиде, пастор размеренно кивал, временами потирал седую щетину, чуть щурился, будто пытаясь углядеть за словами больше смысла, вздыхал и практически не перебивал. Лишь пару раз задал уточняющие вопросы.

Когда история подошла к концу, пастор взглянул на Давида:

– А ты что скажешь, Давид Сезар?

Он дёрнул плечом:

– Что тут скажешь? София изложила всё довольно подробно и по существу.

– Зачем ввязался? Мог не единожды оставить Софию и вернуться к спокойной жизни.

– Боюсь, я оказался замешан во всё это, и просто так сделать вид, что ничего не произошло, не получится.

Повисла пауза.

Давид взглянул на картину над столом: бородатый мужчина с посохом брёл по воде, у него на плечах сидел младенец, на которого мужчина глядел то ли с заботой, то ли с тревогой. Ребёнок поднял руку, растопырив указательный и безымянный пальчики. Второй рукой вцепился в тёмно-синюю накидку мужчины. Картина была довольно большой, едва ли не в реальный человеческий рост, отчего приковывала к себе всё внимание. Пока София рассказывала свою историю, Давид успел рассмотреть живописное полотно во всех подробностях. Даже заметил на довольно тёмном фоне силуэты, напоминающие Венецию.

– Святой Христофор кисти Тициана, – пояснил пастор, заметив интерес Давида, а затем добавил: – Копия, разумеется. В оригинале это фреска, находится во Дворце дожей в Венеции.

– Не знал, что священнослужителям позволено вешать светские картины… – заметил Давид.

– Запрета такого нет, но надобно понимать намерение художника. Если его помыслы были чисты и обращены к вере, то в таком произведении искусства нет ничего богохульного.

Давид медленно кивнул.

– Святой Христофор Псеглавец… – произнёс наконец он, переводя взгляд на пастора. – Интересный выбор.

Лука мягко усмехнулся:

– Святой Христофор был слишком красив от рождения и сам попросил у Всевышнего сделать его безобразным, ибо внешняя красота смущала людей. Внутренняя же красота сделала его святым. Так и каждому из нас нужно следить за красотой помыслов и уметь обуздать то животное, что есть в собственной душе, всегда оставаясь человеком, – пастор указал на картину.

– Любопытно, – отозвался Давид, сложив руки на груди, – а я как будто вижу здесь мысль о том, что собачья голова ещё не означает, что человек плох.

– Искусство тем и прекрасно, что каждый может трактовать его по-своему, находя новые и новые смыслы, которые, возможно, художник не держал в голове и сердце.

– Прошу прощения, что прерываю вашу высокоинтеллектуальную беседу, – София прочистила горло, – но, во-первых, нам с Давидом нужно где-то переночевать, а во-вторых, решить, что делать дальше.

– На ночлег вы, разумеется, можете остаться здесь. У меня есть две свободные спальни. А что делать, решим завтра утром. Вечером наши мысли подчинены чувствам, а утром – разуму. Когда надо принимать решения умом, а не сердцем, лучше дождаться восхода солнца.

Давид согласно кивнул. Он, разумеется, не собирался просто отдыхать, дожидаясь рассвета, но немного времени в одиночестве и в тишине помогло бы разложить всё по полочкам.

– А сейчас, полагаю, нужно вас покормить.

– Да, пожалуйста, – горячо отозвалась София, – и, надеюсь, это не овощи.

– Соседи принесли сегодня утром персиковый пирог, – отозвался пастор, открывая холодильник.

София досадливо вздохнула:

– Что-то сладкого совсем не хочется. Скажите, нет ли у вас рыбы или мяса?

Пастор Лука сумел накрыть стол так, чтобы гости не вышли из-за него голодными. Давид же с любопытством наблюдал за Софией, которая совсем недавно капризно требовала у родителей пирог с джемом. Теперь она чинно резала филе белой рыбы, явно перенимая у Луки его умиротворенное, благостное состояние.