Ирина Богданова
Мера бытия
Он резко обернулся.
За одним из столов сидел сухонький старичок и красными от мороза руками выкладывал перед собой что-то волшебно-огненное, как вспышка пламени. Надвинутая на уши ушанка была ему явно велика, и он с досадой поправил её порывистым жестом.
– Вы ко мне, молодой человек?
Старичок с усилием поднял кувалду и стукнул по ярко-оранжевому плату смальты, похожему на расплавленную магму. Отколовшийся кусочек он положил на ладонь и внимательно рассмотрел.
– Наверно, к вам, – неуверенно сказал Сергей, заворожённый увиденным.
Старичок вскинул голову и с надеждой в голосе поинтересовался:
– Я надеюсь, вы насчёт керосина?
– Какого керосина?
– Ну как же! – заторопился старик. – Я просил Ленсовет выделить мне пятнадцать литров керосина. – Он перевёл взгляд на керосиновую лампу, словно бы ища у неё подтверждения. – Дело в том, что у меня здесь восемнадцать тысяч оттенков смальты. Вообразите, молодой человек, восемнадцать тысяч! И их очень трудно различить при свете коптилки. Правда, Ленсовет распорядился прекратить работы и эвакуироваться, но я ответил решительным отказом. – Зажав в кулаке осколок, старик сделал энергичный жест. – У меня важный правительственный заказ, и я должен его выполнить.
Сергею стало интересно. Он не удержался и спросил:
– Какой заказ? Если это не военная тайна, конечно.
– Никаких тайн, молодой человек! – От стужи в помещении старичок нахохлился, но тут же задиристо выпрямился. – Я делаю мозаику для Московского метро.
Сергей был поражён:
– Но ведь сейчас война!
– Ну и что? – Выйдя из-за стола, старик подошёл к наборному полотну с ликом Христа и ласково погладил нимб заскорузлыми пальцами. – Войны заканчиваются, а прекрасное остаётся навечно. Я вам больше скажу: созданное в трудные времена всегда несёт в себе большую глубину. Да, да, да, и не спорьте!
Ростом он едва доставал Сергею до плеча, и со спины его можно было принять за подростка. Но упрямый взгляд стальных глаз подсказывал, что старик – человек несгибаемой воли.
Сергей с уважением посмотрел на его натруженные руки, подумав, какой титанический труд они проделали за долгие годы. Он снова обвёл глазами сияющие смальтами картины. Они напоминали ему что-то очень знакомое и близкое с детства. В памяти пронёсся хоровод красок, отражающихся в зеркале тёмной воды.
– Я понял! – Догадка изумила Сергея. – Это вы делали мозаики в церкви Спаса-на-Крови. Той, что на месте гибели императора Александра Второго! Это могли сделать только вы!
Старик наклонил голову в полупоклоне:
– Так точно, я, ваш покорный слуга. И в Феодоровском Государевом соборе тоже мои мозаики. И в Марфо-Мариинской обители, и в Почаевской лавре, и в Кронштадтском соборе.
Перечисляя творения, он невольно улыбался, словно окликал по именам своих детей.
Представив себе махины соборов, украшенных чудными панно, Сергей восхитился. Он никогда не задумывался об их создателях, но эти соборы казались ему вечными.
Он искренне сказал:
– Я не воображал, что когда-нибудь познакомлюсь с человеком, сотворившим такое чудо.
– Положим, мозаики делал не один я. – Старик пожал плечами. – У меня были помощники. Это сейчас никого нет: кто на войну ушёл, а кто скончался от голода. Мозаикой начал заниматься ещё мой отец, а я, как видите, продолжил. Позвольте представиться: Владимир Александрович Фролов – мастер-мозаичист.
– Очень приятно, – сказал Сергей, с благоговением пожав протянутую руку – сухую и иззябшую. – А я Сергей Медянов, шофёр.
– Шофер! Неужели?! – с радостным оживлением всплеснул руками Владимир Александрович. – А я уже перестал надеяться, хотел бежать сам искать попутку! Не иначе как мне вас Бог послал! – Он потянул Сергея к ящикам, цепочкой стоящих вдоль стены: – Вот груз. Мы должны спешить, чтобы доставить его на Ладогу и переправить на Большую землю. Навигация закрывается, а эти ящики не должны пропасть. Здесь плафоны для Московского метро. Знаете, когда я упаковывал мозаики, то подумал, что это последняя моя работа. Силы уже не те, хотя ещё поборемся, надо одолеть проклятую даму с косой и в белом саване.
Вдвоём они поволокли ящики к машине, и Сергей подивился, как мог этот хрупкий человек один упаковать такую непомерную тяжесть. Ящики со снарядами были не в пример легче.
Загрузить ящики в кузов помогли двое военных, проходивших по набережной.
– Сергей, голубчик, пожалуйста, побыстрее, – умолял Владимир Александрович, – я сердцем чувствую, что промедление может оказаться фатальным.
Нетерпение Фролова передалось и Сергею, поэтому всю дорогу он гнал с одной мыслью: успеть, хотя плохо представлял себе, куда надо ехать.
И всё-таки они победили! Когда полуторка вырулила к пристани, от неё отшвартовывалась низкобортная посудина с закопчённой рубкой и свежезалатанными пробоинами на корме.
– Опоздал, сынок, последний корабль ушёл, – сказала Сергею старушка в красном платке, едва он выскочил из машины, – я на нём внука отправила, видишь, вон там стоит, канат скручивает.
Мельком глянув на старушку, Сергей кинулся к причалу, размахивая руками не хуже ветряной мельницы:
– Стой! Подожди!
Владимир Александрович спешил сзади. Сергей слышал его тяжёлое свистящее дыхание, перемежавшееся словами: «Боженька, помоги», и эта наивная просьба к Богу заставила его подскочить к судну и вцепиться руками в швартовый конец:
– Позовите капитана!
Молоденький матросик с девичьим румянцем во всю щеку недовольно выпрямился и крикнул в сторону рубки:
– Товарищ капитан, вас тут какие-то ненормальные требуют!
Хотя суровый вид капитана не предвещал ничего хорошего, Фролову удалось уговорить его взять ящики. Потом, стоя под пронизывающим ветром, он долго смотрел вслед уходящему судну, пока Сергей бережно не подхватил его под локоть:
– Пойдёмте, Владимир Александрович, простудитесь.
Всю обратную дорогу Владимир Александрович обессиленно дремал, и Сергей вёл машину так аккуратно, словно ехал не по разбитой грунтовке, а по мягкому облаку. Глядя на устало лежащие на коленях руки мастера, он думал, что судьба свела его с великим человеком несгибаемой воли[13].
* * *
Постанывая и тяжело шаркая ногами, Михаил Михайлович Гришин прошёл мимо кухни с забитым фанерой оконным проёмом, достал ключ и открыл навесной замок своей комнаты. Из-за поддетого под пальто толстого свитера шевелить рукой удавалось с трудом. Гришин даже вспотел, но, как говорится, пар костей не ломит. На улице выстоялась морозная погода, не хватало ещё подхватить инфлюэнцию.
За притворённой дверью своего мирка он распрямил спину, вместе с пальто сбрасывая с себя облик тяжелобольного. Окна плотно зашторены чёрной светомаскировкой, дверь заперта, и можно позволить себе стать самим собой.
Из принесённой сумки Гришин выгрузил на стол две банки армейской тушёнки и десять плиток шоколада. Ушлая торговка на чёрном рынке предлагала яичный порошок для омлета, но Михаил Михайлович решил отложить покупку на следующий раз, а вместо яичного порошка купил кулёк макарон для Лерочки. Надо подкормить дочку, когда придёт в увольнение, а то она совсем высохла в своём госпитале.
Неловко, что каждый раз приходилось выкручиваться, объясняя Лере, откуда берутся продукты. Не станешь же рассказывать про золотые часы, надёжно припрятанные в неработающей батарее.
Растопив печурку кругляками, купленными по сходной цене, Гришин поставил греться чайник, чтобы попить горячего шоколада. Он любил растворить в чашке несколько долек и потом весь вечер прихлёбывать какао, воображая, как закончится война, Лерочка выйдет замуж, нарожает ему внуков, и он будет рассказывать им про суровые военные будни. Пусть подрастающее поколение помнит, какой ценой досталась победа их дедам.
Тушёнку приходилось глотать холодной, чтобы по квартире не растекался вкусный запах горячего жаркого, сдобренного лавровым листом. Не приведи Бог соседка заподозрит, напишет жалобу, придут к нему с обыском, и доказывай потом в НКВД, что ты никого не убил, а тратишь дядино наследство, заработанное непосильным трудом.
Чтобы не встречаться с соседкой, Гришин выходил из комнаты только по необходимости: за продуктами, за водой или вылить на двор ведро с нечистотами.
Хорошо хоть Алевтина девчонок своих не выпускала, они сидели тихо, и за всё время их проживания Михаил Михайлович только один раз слышал детский плач.
Вскипятив чайник, Гришин отломил шоколад, задумчиво позвякивая ложкой в стакане.
Грех так говорить, но удачно, что домработница попала под обстрел и погибла – лишний рот сейчас ни к чему, самому бы выжить да Лере не дать умереть. Война – дело жестокое.
Услышав раздавшийся шум, Гришин подошёл к двери и приложился ухом. Вроде бы дверь хлопнула, вдруг Лера пришла?
На всякий случай он спросил:
– Лерочка, это ты?
– Нет, это я, Михаил Михайлович, – ответил голос соседки.
Она торопливо прошла по коридору, но у двери остановилась и закрыла лицо руками. Что сказать детям? Как посмотреть им в глаза? Старшая уже не встаёт на ножки, а только сидит и раскачивается из стороны в сторону, а маленькая вчера перестала просить есть – знает, что у мамы нет хлебушка. Свернувшись комочком, она лежит под одеялом и почти не дышит.
Сегодня Алевтина ходила к знакомому столяру, хотела выпросить плитку столярного клея и наварить холодца. Но оказалось, что столяр умер. Закостеневший и желтолицый, он лежал посреди мастерской и сжимал кулаки, словно хотел дать фашистам последний бой.
Перекрестив, Алевтина накрыла его скатертью и подумала, что следующая очередь будет её. Пускай Господь только детей спасёт.
* * *
Из справки Управления НКВД по Ленинградской области от 1 октября 1942 г. за подписью начальника управления, комиссара безопасности третьего ранга Кубаткина следует, что с начала войны органами милиции было арестовано за хищения соцсобственности – 1553 человека и за спекуляцию – 1598 человек. У арестованных изъято ценностей и товаров на сумму свыше 150 млн рублей. В том числе 9,6 млн наличных денег, золотых монет – на 41 215 рублей, золота в слитках и изделиях – 69 кг, бриллиантов – 1537 штук, золотых часов – 1295, продуктов питания – 483 тонны[14].
* * *
К зиме ленинградские подъезды превратились в сказочные пещеры, сверкающие сталактитами и сталагмитами. Причудливыми формами с каменных лестниц свисала бахрома желтоватых сосулек. Когда до них добиралось солнце, лёд вспыхивал медовыми искорками. Ступени казались глазурованными тонкой плёнкой серой смальты.
Воду носили с Невы или набирали из открытых люков. Выплёскиваясь из вёдер и кувшинов, она устилала ступени плотной коркой льда, по которой ноги соскальзывали, как с катальной горки.
Карабкаясь вверх по лестнице, Катя чувствовала, что у неё за плечами стоит Смерть. Самая настоящая, живая, не выдуманная. У Смерти было белое лицо, длинные седые волосы и почерневшие скрюченные пальцы, как те, что торчали из сугроба около магазина.
– Не дамся тебе, Смерть, потому что я должна ещё раз встретиться с Сергеем.
Катя поймала себя на том, что разговаривает вслух, и замолчала, пока напарница Маша не приняла её за сумасшедшую. Сегодня их отправили по заявкам жильцов выносить покойников. Адреса Катя запомнила наизусть, хотя в последнее время память начала подводить, в неподходящий момент переключаясь на мечты и размышления. Зато хорошо помнилось то, что она могла бы съесть, но не съела. Вторую ночь подряд снились две варёные картошины, случайно забытые в чугунке дома в Новинке. Тогда мама выбросила их на помойку, и сейчас Катя не могла себе этого простить. Надо было их сжевать вместе со шкуркой, пусть даже подкисшие. Она представляла, как рот наполняется вязкой, солоноватой мякотью блаженной сытости. Картошка, морковка, щи из капусты с куриной ножкой. А каких карасей в сметане умела готовить мать Оли! От лихорадочных видений пищи голод грыз ещё больше и беспощаднее.
Десятая квартира, куда они шли с Машей, была на третьем этаже. Катя подумала, что, взбираясь по верёвке на колокольню, она потратила куда меньше сил. Теперь колокольня осталась в другом измерении, где над ромашковым морем царит синее небо.
Неужели это было всего полгода назад? Наверное, Бог даёт горе для того, чтоб потом научиться жить в радости.
– Повезло, что скользко, – сказала Маша, едва переводя дыхание, – можно столкнуть трупы по льду, особенно если их будет много.
От холода Машины ресницы покрылись инеем, а голова, завёрнутая в чёрный платок под шапкой-ушанкой, казалась непропорционально огромной по отношению к щуплому телу. Утром Маша пожаловалась, что её ноги стали твёрдыми как камень и не сгибаются, но на задание пошла, потому что знала: ляжешь – умрёшь.
В распахнутую дверь прорывался сквозняк с лестницы. Захлебнувшись ледяным воздухом, Катя выкрикнула в звонкую пустоту квартиры:
– Хозяева, МПВО вызывали?
Ответа она не ждала, но к удивлению девушек одна из дверей в коридоре медленно отворилась и оттуда выглянула иссохшая старуха с провалившимися щеками и тёмными глазницами.
– Идите сюда, доченьки.
Основное место в маленькой комнатке занимала огромная кровать, на которой под грудой одеял лежал ребёнок лет трёх-четырёх и смотрел на них безучастным взглядом глубокого старца. Буржуйка не топилась, но в комнате сохранилась толика тепла, от которого сразу же заболели закоченевшие пальцы.
– Где покойник? – присев на стул, спросила Маша. – Кого везти на кладбище?
Старуха сдержанно кивнула:
– Меня. Это я покойница. Самой-то мне до кладбища не дойти. Я там возле могилки посижу на морозце да и сомлею. Не хочу валяться на улице, как падаль. Пусть меня по-христиански в землю зароют.
Угловато переваливаясь, старушка сняла со стены икону, перекрестилась на неё, поцеловала, а потом приложила образ к личику ребёнка:
– Помогай, Божия Матушка, младенцу Татиане. На Тебя уповаю.
Катя и Маша переглянулись, потому что возить живых людей на кладбище им ещё не доводилось.
Уловив их растерянность, старуха поторопила:
– Ну что вы застыли? Забирайте. По пути Танюшку в детский дом отдайте, я слышала, что сиротинок в детдомах выхаживают, не дают помереть. Да вы не сомневайтесь, девоньки, видите, у меня уже смертные вши.
Иссохшей рукой старуха стала чесать голову, и из волос на плечи дождём посыпались крупные белёсые вши. Она стряхнула их на пол платяной щёткой, бросила щётку в печку и сунула ноги в валенки:
– Пошли.
– Я не могу, – сказала Маша.
– И я не могу, – поддержала Катя, – у нас нет приказа, чтобы живых людей на кладбище возить.
– Да не живая я, неужели не видите? Хотите, на колени перед вами встану?
Старуха и вправду стала медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за спинку стула.
– Стойте! – резко выкрикнула Катя. – Погодите! Мы заберём девочку, только если вы дадите слово постараться выжить ради внучки.
– Соседка я Танюшке, – сказала старуха. – Нет у меня ни детей, ни внуков. Всех схоронила, к ним хочу.
Почему ребёнок остался один, Катя знала наверняка, но всё же спросила:
– А где Танюшкины родители?
– Знамо где, у Господа за пазухой. Месяц назад померли. Одни мы с ней в квартире остались. Пока силы были, я шевелилась, а сейчас ни воды принести, ни дров наколоть – ничего не могу. Одно осталось – умереть.
Маше удалось поднять старуху с колен, и она стояла с согнутой спиной посреди комнаты и смотрела просительным взглядом, каким голодный выпрашивает хлеба.
От дистрофии и холода Катины чувства успели так отупеть, что она иногда сравнивала себя с деревяшкой, но тут дрогнуло в груди, затопляя глаза слезами. Она нахмурилась и сказала нарочито жёстко:
– Нет, гражданка, не должны вы доставить фашистам такую радость, чтобы идти самой на кладбище. Надо выжить назло им. – Повернувшись к Маше, она скомандовала: – Давай забирать девочку. А к вам, бабушка, обещаю, мы обязательно заглянем. Завтра вам девушки дров и воды принесут. Это наш район.
Присланные на следующий день девушки сказали, что заявку на вывоз трупа выполнили и отвезли старуху на кладбище, а Катя подумала, что там, в общей могиле, бабушку наверняка поджидает бессмертие.
* * *
В декабре число жертв голода стремительно росло – ежесуточно умирало более 4000 человек. Были дни, когда умирало 6–7 тысяч человек. Мужчин умирало больше, чем женщин (на каждые 100 смертей приходилось примерно 63 мужчины и 37 женщин).
* * *
К концу декабря город зарос снежными сугробами. Неубранный снег возвышался белыми горами. Неподвижно стояли трамваи и троллейбусы с выбитыми стёклами, над ними ветер раскачивал оборванные обледеневшие провода. Сквозь остовы разбомблённых домов проблескивало мутное солнце.
Ленинград превращался в город-призрак.
– В старом пророчестве говорится: «Петербургу быть пусту», но вы не верьте – Ленинград выстоит, – сказал Кате высокий мужчина в барашковой шапке, когда она дежурила во время обстрела. Поверх шапки мужчина обвязался деревенским платком крупной вязки, но всё равно было видно, что ему очень холодно. Катя остановила прохожих переждать обстрел, и мужчина покорно прислонился к стене парадной.
В последнее время бомбить стали меньше, а обстрелы, наоборот, усилились.
Из-за внезапности горожане обстрелов боялись больше, потому что проход по городу становился чем-то вроде лотереи: убьёт – не убьёт.
Сейчас били по соседнему кварталу. Разрывы снарядов следовали сплошной чередой, сливаясь в громовую дробь, от которой вылетали остатки стёкол в близлежащих домах. Когда раздался грохот падающих кирпичей, Катя сказала:
– Они не возьмут нас живыми, правда?
Ей показалось, что запавший рот мужчины шевельнулся в улыбке:
– Вы знаете, откуда пошло выражение «Русские не сдаются»?
– Нет! – Катя покачала головой.
– Во время Первой мировой войны немцы применили против Двести двадцать шестого Землянского полка отравляющие газы. Готовились тщательно: выжидали попутного ветра, тайно разворачивали газовые батареи, засылали разведку. И утром на русские позиции потекла тёмно-зелёная смесь хлора с бромом. Противогазов у наших не было, и все живое на двадцать километров отравилось насмерть. Листья облетели, а трава почернела. – Прежде чем продолжить фразу, мужчина откашлялся. – Германская артиллерия вновь открыла массированный огонь. Вот как сейчас.
Под всплеск канонады Катя согласно кивнула, не отводя взгляда от рассказчика. Он, похоже, совсем обессилел, но голос звучал твёрдо:
– Вслед за огневым валом и газовым облаком на штурм русских позиций двинулись четырнадцать батальонов противника – а это не менее семи тысяч пехотинцев. На передовой после газовой атаки в живых оставалось едва ли больше сотни защитников.
Но когда германские цепи, надев противогазы, приблизились к окопам, из хлорного ада на них в штыковую поднялась русская пехота. Полуслепые, задыхающиеся, бойцы шли, сотрясаясь от жуткого кашля и выплевывая куски легких на окровавленные гимнастерки. Это были остатки рот пехотного Землянского полка – капля в море. Но они ввергли противника в такой ужас, что германские пехотинцы не приняли бой и побежали. Немцы затаптывали друг друга и висли на проволочных заграждениях. И по ним с окутанных хлорными клубами русских батарей стала бить, казалось, уже погибшая артиллерия. Несколько десятков умирающих русских бойцов обратили в бегство три германских пехотных полка! Ничего подобного мировое военное искусство не знало. Это сражение вошло в историю как «Атака мертвецов». – Мужчина перевёл дыхание и посмотрел на Катю. – История повторяется, и в атаку мертвецов сейчас идут ленинградцы.
Атака мертвецов! Катя видела бредущих по улице людей: женщин с вёдрами ледяной воды, стариков, тянущих саночки с запелёнутыми покойниками, и думала, что незнакомый мужчина сказал правду: хотя они все почти мертвы – они победят вопреки всему.
Если бы только добавили чуть-чуть хлеба, пусть самую малость.
Слухи о прибавке хлеба начали будоражить город с прошлой недели. Предположения строили самые различные, начиная от прорыва фронта в районе Невского пятачка до фантастического плана о том, что продовольствие начнут сбрасывать на парашютах.
Катя не очень доверяла пересудам, но в душе теплилась отчаянная надежда: а вдруг?
Мимолётно вырываясь домой, она каждый раз с болью замечала на лицах соседей новые черты голода. Особенно сдала тётя Женя. Свесив вниз длинные руки, она тяжело переваливалась по квартире, как большая грустная обезьяна. Егор Андреевич ходил, опираясь на палку. Ноги у него распухли и почернели. Вера иссохла в былинку, пытаясь выходить Ниночку с Ваней.
– Если бы я только знала о блокаде, я бы умоляла мужа об эвакуации, – отчаянно повторяла Вера как заклинание. Но несмотря ни на что, на работу в библиотеку она ходила, оставляя детей под присмотром тёти Жени. Притихла даже злобная Кузовкова. По крайней мере, Катю теперь она не задевала, а целыми днями шила на машинке и куда-то относила наполненные вещами мешки.
Артобстрел района закончился, и почти сразу завыла сирена воздушной тревоги.
«Господи, пожалуйста, пусть бомбы упадут мимо! – взмолилась про себя Катя, глядя, как самолёты со свастикой утюжат ленинградское небо. На страх сил не оставалось, но любая бомбёжка – это кровь, жертвы и разрушения. Перевязки на морозе, тяжёлые носилки в руках, неподъёмная кирка для разбора завалов весом в сто тонн. – Пусть гадам отольются наши слёзы, Господи!» – И уже не сдерживаясь, закричала в пелену неба: – Помоги!!!
Под напором наших истребителей один немецкий самолёт дал крен и загорелся. Тупо кувырнувшись носом вниз, он выпустил густой шлейф чёрного дыма. Кажется, бомбёжка отменялась.
В казарму Катя с Машей прибрели с мечтой о горячем чае. Едва шевелясь от слабости, подруга остановилась на крыльце и вдруг сказала:
– Катя, тебе машет какой-то солдат. Симпатичный!
От этих слов у Кати словно крылья выросли.
Сергей стоял около своей полуторки, от холода переступая с ноги на ногу. Совсем худой, остроносый, ссутулившийся.
– Серёжа!
Увидев Катю, он подался ей навстречу и, схватив за обе руки, горячо прошептал:
– Катя, я на минутку. Заехал только сказать тебе, что не надо отчаиваться. Пока это военная тайна, но скоро в Ленинград пойдёт хлеб.
Катю протрясло нервной дрожью:
– Как? Откуда ты знаешь?
– Знаю. Я сам сегодня муку привёз. Правда, пока несколько мешков, но продовольствия будет больше, намного больше. Держись, Катюшка!
Он с размаху чмокнул её в нос и вскочил на подножку машины. Такой родной, такой близкий!
Хлеб! Надо скорей рассказать девчатам – они не выдадут. Прикрыв нос ладошкой, словно случайный поцелуй могло сдуть ветром, Катя поспешала в казарму. Хлеб! Слава тебе, Господи!
* * *
В библиотеке, где работала Вера, стена в читальном зале покрылась инеем. Между стеллажами лежал лёд, звонко хрустящий под подошвой валенок с галошами. Одевайся – не одевайся, всё равно озноб проберётся под одежду и выкрутит тело глухой болью. Окна заколочены, света нет. Голод, холод и темнота выматывали и отупляли. Растрескавшиеся от мороза пальцы с трудом держали перо, а чернильницу приходилось отогревать на буржуйке.
Сначала топили списанными книгами, но бумага прогорала моментально.
– Будем сжигать стулья из читального зала, – распорядилась заведующая библиотекой Галина Леонидовна. – Пусть я за порчу имущества под суд пойду, но смерти сотрудников на моей совести не будет.
К декабрю их в библиотеке осталось всего двое – Вера и Галина Леонидовна. Несколько библиотекарей эвакуировались, две женщины от слабости перестали ходить на работу, а заведующая детским абонементом сошла с ума от голода.
Как ни странно, но работы в библиотеке было много и вся необходимая. В первые дни войны приходилось комплектовать книги по санитарному делу и самообороне, подбирать чтение для госпиталей. Потом книги потребовались фронту, а сейчас Вера сидела на выдаче книг.
«Непостижимо, но люди читают, – думала она, заполняя формуляр для дистрофичной девушки с отёчным лицом. – Сегодня пришли три человека, а вчера было двенадцать».
Оторвавшись от письма, она подняла голову и встретилась со спокойным взглядом серых глаз.
– Что вы выбрали?
Девушка молча протянула Вере две книги о любви.
Вздохнув, Вера снова опустила голову над столом. В довоенное время она перекинулась бы с посетительницей парой фраз, пошутила, ненавязчиво посоветовала хорошую литературу, а нынче с усилием заставляешь перо двигаться по бумаге. Безграничная усталость. Не хочется шевелиться, думать, разговаривать. Даже к тарелке не тянет. Душу заполняет одно желание – заснуть и не проснуться. Если бы не дети, то она так бы и сделала: свернулась калачиком прямо тут под столом выдачи книг и заснула вечным сном.
Вчера в библиотеке умер посетитель – профессор истории Княжев. Присел на стул отдохнуть и больше не поднялся.
И почему она в августе отказалась от эвакуации? Люди на Большой земле живут, трудятся, совершают подвиги, а здесь? Пустое прозябание в ожидании крошки хлеба.
Хотя смена длилась всего четыре часа, Вере казалось, что она продолжается вечность. На обратном пути надо зайти за водой с трёхлитровым бидоном – больше руки не поднимали.
Очередь к проруби в Неве тянулась мимо вмёрзшей в лёд женщины с тонким голубым лицом сказочной Снегурочки. Хмурые люди обтекали её стороной, но никто не ужасался и не шарахался, потому что смерть стала частью жизни.
Вера пристроилась за двумя девочками, которые тянули детские санки с большой жестяной баклагой. Девочки были закутаны как куклы по самые брови. Толстые шубы, перепоясанные платками крест-накрест, яркие варежки. Среди мрачной действительности пёстрая вязка варежек казалась издёвкой.
Пока девчонки начерпают воду ковшиком, народ в очереди успеет совсем окоченеть. Подавив раздражение, Вера обхватила бидон, сжавшись в комок, чтобы не выпустить из-под пальто остатки тепла. Две вязаные шапки и тонкий шерстяной платок поверх головы совсем не грели. Не к чему прислониться, некуда сесть, а чтобы зачерпнуть воду, придётся опуститься на колени и несколько метров ползти по ледяной дорожке.
Над Невой выл ветер и сгущалась сумерки. Ровно в семнадцать часов, по аккуратному немецкому расписанию, бабахнула канонада обстрела. На слух Вера определила, что бьют по Кировскому заводу, это далеко отсюда. Говорят, Кировский танкостроительный наполовину разворочен взрывами, в цехах жгут костры, но работают. Недавно по улице прогрохотали танки. Вера видела их из окна и сразу же вспомнила о муже. Жив ли Васенька? Писем давно нет.
Девочки в варежках набирали воду с головокружительной медлительностью. Вера сжала губы: старшей девочке столько же, сколько её Ниночке, но Нину совсем не держат ноги. Чувствуя нарастающую злость на незнакомую девочку, Вера рывком опустила бидон в прорубь и поползла обратно, расплёскивая воду себе на руки.
Задержавшись у скользкого подъёма, она попыталась подняться и откатилась назад.
«Ну, вот и всё, – мелькнула в голове успокоительная мысль, – теперь навсегда останусь здесь рядом со Снегурочкой». Но вдруг, словно с небес, раздались детские голоса и навстречу протянулись четыре тонкие ручонки в ярких цветных варежках:
– Тётенька, держитесь, мы вам поможем.
Милые мои, милые!
Не вытирая слёз от бьющего ветра, Вера подала бидон, чтобы прочно вцепиться в обледеневшие снежные ступени. И снова её поддержала детская ручка в яркой варежке. Прикосновение к плечу было совсем слабым, невесомым, но иногда хватает малого, чтобы почувствовать точку опоры. Каждому посылается свой спаситель.
«Я не должна умереть. Мне нельзя», – сказала себе Вера, и словно бы из воя сирены выловила далёкий ответ:
«Не хочешь – не умирай».
«Не умру», – пообещала она в пустоту.
Задеревеневшие пальцы разжались, вода из бидона пролилась Вере на ноги, и ей вдруг стало тепло и хорошо.
* * *
– Вера! Вера! Вера!
Голос отдавался в ушах громко, словно дребезжание листа железа на ветру. Она плотнее сомкнула веки, намереваясь снова отключиться, но щекам стало жарко и больно.
С трудом раскрыв глаза, Вера увидела склонившуюся над ней Катю, которая тёрла ей лицо комками снега.
– Вера! Очнулась? Слава Богу! Давай вставай!
Поддерживая Веру под спину, Катя вытащила её из сугроба и повела домой. Там тепло, горячий чай, который ленинградцы приучились пить с солью вместо сахара, и кусочек хлеба, подсушенный на горячей плите.
– Что со мной было?
Вера с трудом выговаривала слова, но старалась помочь Кате вести себя и не завалиться на бок.
– Обычный голодный обморок.
– Обычный?
– Иди не разговаривай, береги силы, – сказала Катя, – дом уже близко. – И чтобы немножко подбодрить Веру, добавила услышанную от Сергея новость: – Говорят, скоро увеличат норму хлеба.
– Правда? Откуда ты знаешь?
– От надёжного друга, шофёра. Он привёз в город несколько мешков муки, только не сказал откуда, потому что это военная тайна.
– А я ведь тоже слышала, – едва ворочая языком, ответила Вера, – от читательницы. – Она вдруг остановилась, и на её лице промелькнуло понимание. – Точно! Как же я сразу не догадалась?!
– Ты о чём, Вера? Скажи, не томи, – затеребила её Катя.
– Про Ладожское озеро. – Ещё качаясь от слабости, Вера вцепилась в Катину шинель и горячо зашептала: – Понимаешь, одна читательница работает в госпитале, и вот она проболталась, что к ним привезли несколько обмороженных мужчин с воспалением лёгких.
Катино сердце стукнуло и замерло от волнения:
– Вера, говори, говори скорее!
– Читательница сказала, что они провалились под лёд Ладожского озера, потому что прокладывали путь на Большую землю. Понимаешь, напрямик, через Ладогу. Хлеб по воде!
В Катиных мыслях вспыхнуло воспоминание об осунувшемся от усталости, но ликующем лице Сергея. Ей стало радостно и страшно.
– Вера, у вас есть карта Ленинградской области?
– Конечно! Катюша, пойдём скорее, мы должны увидеть ледовую дорогу собственными глазами.
Мороз не позволял стоять на месте, и Катя с Верой двинулись по заледеневшей улице, но теперь уже не Катя вела Веру, а Вера шла впереди, словно её поддерживала невидимая рука.
Неужели правда будет прибавка хлеба, а в городе перестанут умирать дети?
Навстречу Кате и Вере брели такие же тени, какими сейчас были они сами, и Кате хотелось крикнуть во весь голос: «Не отчаивайтесь, помощь близко! Доживите, не умирайте!»
У дверей подъезда их застигла сирена воздушной тревоги.
Тяжело осев на скамейку, ручку барабана крутил сам Егор Андреевич, исхудавший так, что в профиль лицо его казалось плоско вырезанным из куска коричневого картона.
Шапка-ушанка, ставшая большой, спадала ему на глаза. Чтобы разглядеть, кто подошёл, Егор Андреевич вздёрнул голову вверх:
– А, девчата, бегите в бомбоубежище. Женя с Ванюшкой и Ниночка уже там. – Он на секунду прервался и посетовал: – Совсем народ перестал ходить в бомбоубежище. Говорят, пусть лучше быстро убьёт, чем с голоду пухнуть. Один Гришин ходит исправно.
