Ирина Богданова
Мера бытия
Снаряды барабанили слева и справа. Катя их не боялась, она вообще ничего не чувствовала, но, слыша раскат выстрела, наклонялась и прикрывала раненого своим телом, а если понадобилось, то не задумываясь отдала бы за него свою жизнь. Не потому что она его любила, а потому что так надо, и это «надо» сейчас было самым главным на свете.
* * *
Пленный ефрейтор 1-й батареи 768-го артдивизиона Вилли Беккер на Нюрнбергском процессе говорил: «…задача дивизиона состояла в обстреле Ленинграда. Когда я прибыл в дивизион, командир батареи мне сказал: «Ваша задача – уничтожение Ленинграда». Мы точно знали, что в Ленинграде много гражданского населения, по нему мы и стреляли. У нас вошло в обычай, когда стреляли по городу Ленинграду, говорить так: «Это привет Ленинграду». На нашей батарее два орудия так и назывались – «Ленинград»».
Фриц Кепке, фельдфебель, командир 2-го орудия 2-й батареи 2-го дивизиона 910-го артиллерийского полка, заявил:
«Для обстрела Ленинграда на батареях имелся специальный запас боеприпасов, отпускавшихся сверх лимита в неограниченном количестве…
…Все расчеты орудий знали, что обстрелы Ленинграда были направлены на разрушение города и уничтожение его гражданского населения. Стреляя по городу, солдаты и офицеры сопровождали выстрелы выкриками, вроде следующих: “Привет большевикам!”, “Эх, посмотреть бы, как рушится квартал!”, “Ещё куча трупов!”, “А ну, давай фарш!”»
Пленный Ловнен Рудольф из 9-й батареи 240-го артполка 170-й пехотной дивизии на допросе показал:
«Артбатареи 240-го артполка вели огонь по Ленинграду утром, часов в 8–9, днем с 11 до 12 часов, вечером наиболее интенсивно с 17 до 18 часов и затем с 20 до 22 часов одиночными выстрелами. Основная задача была – обстрел жилых зданий и истребление жителей Ленинграда, поэтому мы вели огонь в то время, когда на улицах города было наибольшее скопление жителей»[10].
* * *
В увольнение Катю отпустили на три часа. Времени в обрез – сбегать проведать Егора Андреевича и обратно. Когда она видела его в последний раз, он очень похудел и стал похож на хищную птицу с огромным клювом и печальными мудрыми глазами.
Для гостинца Катя припасла тоненький ломтик хлеба, сэкономленный от обеда. Так делали почти все девушки из местных, полностью съедали свой паёк только приезжие. Заворачивая сухарик в чистую бумажку, Катя вдруг с нежностью подумала, что считает себя ленинградской, а дом Егора Андреевича своим единственным домом.
Она представила, как придёт на кухню и развернёт свёрток с кусочком хлеба. То-то будет радости. А для Нины с Ваней она спрятала две карамельки, выданные вчера к чаю вместо сахара. А ещё выдавали дольки шоколада. Они таяли во рту, оставляя на языке долгое ощущение невыразимой сладости. Какая она была дурочка, что до войны не любила шоколад. Однажды даже скормила шоколадную плитку колхозному борову Борьке. Прошлой ночью приснилась шоколадка, глупо потраченная на Борьку, и Катя проснулась от чувства невыносимой потери.
Домой удалось добраться без обстрелов. Ноябрь звенел под каблуками лёгким морозцем на застывших лужах. Вчера было седьмое ноября, и по радио рассказывали про парад на Красной площади. Девушки в казарме слушали, сгрудившись у радиоточки. Серьёзные лица, застывшие слёзы и гордость в глазах. Катя подумала, что этот парад останется в памяти людей самым торжественным и скорбным из всех парадов, которых обязательно будет ещё много, очень много.
На лестнице она встретила соседку из квартиры напротив. Бывшая балерина куталась в тёплый платок, и её бледное лицо с голубоватыми тенями под глазами выглядело нарисованным на пожелтевшем пергаменте. Катя поздоровалась.
– Что, похудела? – с кашлем спросила балерина. Ответа она не ждала, а прислонившись к стене запрокинула голову вверх и засмеялась. – Всю жизнь я просидела на диете, и, спрашивается, зачем? Чтобы околеть от голода? Ирония судьбы, как любил говорить наш балетмейстер. Я слышала, что он уже умер.
Гремя помойным ведром, балерина пошла вниз, а Катя нетерпеливо застучала кулаком в дверь, потому что электричество подавали с перебоями и звонок не работал.
В квартиру ещё не пробрался ледяной холод, но уже ощущалась сырая мозглость спёртого воздуха. Тёмным коридором Катя прошла в кухню, откуда слышались голоса соседей. Тётя Женя топила плиту, Нина и Ваня рисовали, пристроив табуретку вместо столика. Вера и Егор Андреевич на работе, поняла Катя, а Кузовкина сидит за запертой дверью и строчит на швейной машинке.
– А твой-то приходил, – многозначительно сказала тётя Женя.
Большим кухонным ножом она строгала полено на растопку. Потрескивание щепок на миг напомнило Кате родной дом в Новинке и уютные осенние вечера, когда они с мамой топили печку, слушая завывание ветра за окном.
– Кто мой? – не поняла она.
– Да парень тот, шофёр, что ящики забирал. Посидел у нас во дворе на лавочке, поговорил с мальчишками и ушёл.
– Ушёл? И не сказал куда? – спросила Катя, не сумев скрыть отчаяние в голосе.
Тётя Жена поворошила кочергой в топке:
– Кому же он будет докладывать? Дело военное. Он с Генкой из шестой квартиры разговаривал. Хочешь – сбегай, спроси.
– Больно надо, подумаешь, – сказала Катя как можно беспечнее. – Тётя Женя, я тут вам кое-какие продукты подкопила в общий котёл – возьмите.
Отбросив кочергу, тётя Женя выпрямилась:
– Тебе самой, Катька, нормально питаться надо, но ради ребятишек возьму, – она кивнула головой на детей и понизила голос: – Ниночка всегда ела мало, а Ванюшка стал совсем прозрачным. Всё время есть просит. Ты думаешь, что они сейчас рисуют? Пойди погляди.
Катя подошла ближе. На тетрадных листах в клеточку дымились тарелки с супом и стояли чайные чашки. С большого блюда таращилась пучеглазая рыба с красной чешуёй и синим хвостом.
– Красиво, тётя Катя? – тоненько спросил Ваня, разукрашивая жёлтое яблоко.
– Очень. – Сглотнув ком в горле, Катя положила руку ему на макушку. – Я вам карамелек принесла.
– Правда?!
Когда Катя доставала из кармана две конфетки, то её рука дрогнула. Девушка подумала, что сразу после войны пойдёт в магазин и купит Ване и Нине огромный кулёк конфет и в придачу ещё пряников. Ленинградские дети заслуживают гору сластей.
«Не буду разыскивать Генку, – решила Катя, – мало ли зачем Сергей заглядывал. Может, просто шёл мимо. Двор общественный – сиди кто хочешь. И вообще, нечего в войну шуры-муры разводить».
Заглянув в комнату, она побежала в конторку к Егору Андреевичу, но по пути всё же осмотрела двор в поисках Генки. Само собой, специально его разыскивать она не станет, но если он попадётся на глаза, то почему бы мимоходом не спросить про Сергея? Мало ли, вдруг он по делу приходил?
Егор Андреевич сидел за столом и перебирал стопку заявок. Его широкие рабочие руки неловко держали листок бумаги за уголок, а сам Егор Андреевич щурился сквозь очки, силясь разобрать написанное.
– Катерина пришла! – На его губах расцвела улыбка, подчеркнувшая худобу лица. – Иди, милая, прочитай мне, что там написано. Больно мелко, ни буковки разобрать не могу.
Стесняясь проявить нежность, Катя положила руку на плечо Егора Андреевича и взяла записку.
– Пишут из четвёртой квартиры, – она нахмурилась, – просят выделить дополнительные талоны на хлеб для ребёнка. Мальчик тяжело болен, и ему нужно усиленное питание.
Обхватив голову двумя руками, Егор Андреевич испустил стон:
– Нет у меня дополнительных продуктовых карточек! И питания лишнего нет. Читай другую записку.
Он раскинул записки веером, и Катя наугад взяла следующую:
– В двадцатой квартире просят выделить досок на гроб для гражданки Евсеевой, поскольку у неё нет родственников.
Плечи Егора Андреевича тяжело ссутулились:
– Померла, значит, Ильинична. Царствие ей Небесное. Сам похороню.
Сложив пальцы щепотью, Егор Андреевич перекрестился, безмерно удивив этим жестом Катю.
Он словно бы понял ход её мыслей и грустно качнул головой:
– Что, думаешь, раз в начальниках при советской власти хожу, так, значит, и в Бога не верую? – Он вздохнул. – Может, и не верую, но в тяжёлую годину без Бога никак нельзя. Да и в последний путь человека без креста отправить не по-христиански, а старушка Ильинична очень верующей была.
Чтобы скрыть чувства, Егор Андреевич взял в руки заявки, но не читал. Сидел и смотрел на стену, по которой ползла тень от светомаскировки, а потом сказал:
– Умирать народ с голоду начал. Чую, скоро и за мной смерть придёт. Ну да я безносой не дамся, а то на кого народ брошу? На Веру, что ли? Так она хоть и грамотная, да совсем непрактичная. Ей в библиотеке самое место, а здесь надо норов иметь, иной раз ведь и кулаком приходится стукнуть.
Наступал вечер, и Кате пришла пора возвращаться.
– Я побегу, Егор Андреевич, мне на дежурство. – Ей хотелось сказать ему что-нибудь ласковое, но слова не шли, поэтому она просто чмокнула его в щеку, обросшую жёсткой щетиной.
Пересекая двор, Катя остановилась у скамейки и на минутку присела, зябко передёрнув плечами. Где-то вдали, в другом квартале надсадно выла сирена и гремели разрывы снарядов, наступала обычная ленинградская ночь, в которой многие не доживут до рассвета.
– Катя, привет! – Она обернулась на мальчишеский голос и встретилась глазами с Генкой. Тот смотрел на неё, не скрывая восхищения. – Везёт тебе, в МПВО взяли. Я тоже ходил, говорят – малолетка. Как зажигалки тушить, так взрослый, а воевать – так малолетка. – На его худом лице собирались старческие морщины, но голос звучал весело. – К тебе тут шофер приходил.
– Да? – Позабыв про сдержанность, Катя вспыхнула. – И что хотел?
– Не знаю, – Генка пожал плечами, – он не сказал. Сказал только, что живёт отсюда неподалёку. Через две улицы серый дом.
– Ну и пусть живёт. Мне до него дела нет.
Вскочив, Катя поправила медицинскую сумку и размашисто пошагала прочь, в мозглую блокадную тьму.
* * *
Всего в канун праздника 7 ноября на город упало более 100 бомб весом от 50 до 1000 килограммов. Среди них были впервые сброшены на Ленинград бомбы замедленного действия с часовыми механизмами и противосъёмными приспособлениями. Попытка вынести и разрядить одну такую бомбу закончилась трагически. Она разорвалась, убив 5 и тяжело ранив 8 бойцов МПВО. Но из другой бомбы инженер А. Н. Ханукаев всё же извлёк часовой механизм. Ценой неимоверного нервного напряжения удалось ему предотвратить взрыв и разобраться в устройстве взрывателя подобного типа[11].
* * *
Проводив Катю, Егор Андреевич встал и, шаркая ногами, подошёл к шкафу, где лежал кусочек сухаря. Он ел его третий день, по крошкам бросая в кипяток. Пережжённая корочка придавала кипятку цвет настоящего чая, и можно было думать, что одновременно и попил, и поел.
От бессилия, что во вверенном ему хозяйстве начали умирать люди, Егору Андреевичу хотелось крушить кулаком стены. Была у него когда-то такая сила в руках, пока голод его крючком не согнул. Взять хотя бы Евсееву – на редкость крепенькая была старушка. Егор Андреевич вспомнил, как она въезжала в дом, дай Бог памяти, лет пятнадцать назад. На подводе, запряжённой сивой кобылой, плашмя лежал шкаф, на шкафу полосатый тюфяк, а на тюфяке сидела кругленькая женщина с фикусом в руках. Всем, кто встречался ей на пути, Евсеева кивала головой с таким усердием, что колыхались листья фикуса, и сообщала, что её зовут Полина Ильинична.
А когда началась война, Евсеева принесла в домоуправление две пары валенок:
– Егор Андреевич, отдай кому-нибудь из эвакуированных. Им нужнее. По Гражданской войне помню, что эвакуация хуже пожара. Сама без оглядки бежала, когда в нашу волость петлюровцы пришли.
Егор Андреевич протяжно вздохнул, выдавливая воздух из слипшихся лёгких:
– Эх, Ильинична, Ильинична, теперь ты эвакуировалась на тот свет. Там примут в чём есть.
Отхлёбывая из стакана буроватую жижу, Егор Андреевич вдруг почувствовал себя очень старым. Тяжело хоронить однолеток. А молодых ещё труднее.
Он снова отошёл к столу. После горячего кипятка наваливалась дремота. Сколько он уже не спал? Пожалуй, вторые сутки.
Вчера целый день гремела тревога за тревогой. Ночью он с фонариком ходил проверять посты на крыше, а сегодня с самого утра наведался в ЖЭК заполнить данные на продуктовые карточки и договориться насчёт вывоза металлолома. У ленинградских заводов заканчивалось сырье для производства оружия, и Ленгорисполком дал задание жилуправлениям повсеместно организовать сбор металлолома.
Цепочку размышлений прервал осторожный стук в дверь:
– Егор Андреевич, к вам можно?
– Заходите.
Когда в приоткрывшуюся дверь с улыбочкой вошёл Гришин, Егор Андреевич обратил внимание, что Михаил Михайлович совершенно не похудел и не опух, а выглядит свежим, можно даже сказать, отдохнувшим. Кожа не землистая, как у большинства ленинградцев, и ступает уверенно.
– Слушаю вас, товарищ Гришин.
Михаил Михайлович с осторожностью переместил тело на стул и достал из кармана бумажку:
– Вот я тут заявочку принёс на ремонт окна. Очень прошу, поспособствуйте, товарищ управхоз. – Гришин крестообразно сложил руки и прижал их к груди. – Дежурные вчера зажигалку с крыши скинули и прямо мне в окно. Все стёкла выбиты. Диван подпалили. Это не по-советски. Теперь вы должны прислать мне плотника, чтобы он стёклышки вставил за счёт ЖЭКа. Я человек одинокий, немощный, может, одной ногой в могиле стою, – положив листок на стол, он прижал его ладонью и стал продвигать в сторону Егора Андреевича, елейно поглядывая ему в глаза. – Так исполните заявочку?
К лицу Егора Андреевича прилилась волна гнева. Едва сдерживаясь, он окинул взглядом благообразное лицо Гришина и отчеканил:
– Забейте своё окно фанерой, товарищ Гришин, или подушкой заткните, а у меня, знаете ли, война на дворе – не до стёкол.
Наверное, он перебрал с криком, потому что Гришин вздрогнул и скукожился.
– Понял, я всё понял, не обессудьте. Это я так, не подумав. По старой памяти, как к советской власти.
Привстав со стула, он стал пятиться спиной, пока не вышел за дверь конторки.
«Противный тип», – подумал Егор Андреевич, но тут же забыл о Гришине, потому что сигнал метронома сорвался в галоп и диктор тревожно сообщил: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!»
* * *
Пару валенок, принесённых Евсеевой, Егор Андреевич отдал беженке в квартире Гришиных.
На стук открыл сам Гришин в длинном стёганом халате до пят и с книгой в руке.
При виде Егора Андреевича его глаза приобрели масляное выражение:
– Егор Андреевич, счастлив, так сказать, созерцать! Неужели насчёт заявочки на стёклышки? Я уж и не надеялся.
– Нет, к соседке вашей, Алевтине Бочкарёвой.
– Так вам дальше по коридору.
Наклонившись в полупоклоне, Михаил Михайлович исчез за дверью, успев пожаловаться:
– А я, знаете, всё один да один. Лерочка перешла в институт на казарменное. Совсем меня, старика, забыла.
Переселенка жила в маленькой комнате с подслеповатым окошком под потолком. Невысокая женщина с белёсыми ресницами прижала валенки к груди и расплакалась:
– Спаси, Господи. У нас ведь нет ничего. Меня и дочек с окраины города на последней машине под обстрелом вывезли. Мы за Кировским заводом жили, где сейчас линия фронта. Выскочили в одних платьишках. Поклон добрым людям – одели нас с миру по нитке, а вот с обувкой совсем плохо, и купить не на что: весь доход – аттестат мужа и три иждивенческие карточки. На работу не устроиться, да и детей оставить не на кого.
Посторонившись, она указала Егору Андреевичу на двух девочек, тихими мышками прижавшихся к барабану буржуйки. Одной на вид было года три, а вторая и вовсе кроха, только научившаяся ходить.
Егор Андреевич тяжело вздохнул, пережидая боль в сердце:
– Дрова где берёте?
Женщина испуганно подняла глаза:
– На развалинах ищу. Вчера тумбочку из разбомблённого дома принесла и охапку книг. Вы не думайте, товарищ управхоз, я общественными дровами не пользуюсь, знаю, что они для бомбоубежища.
– Бери дрова, товарищ Бочкарёва, – сказал Егор Андреевич. – А если кто начнёт препятствовать, скажи – управхоз разрешил из резервного фонда, в порядке исключения. – В поисках гостинца для малышек он засунул руку глубоко в карман, хотя знал, что там пусто. Но вдруг произошло чудо, и его пальцы выпростали завалившийся за подкладку ломтик сушеного яблока. Неловко улыбаясь, он протянул его женщине: – Рад бы угостить девчушек, да нечем.
Вынимая прозрачный кусочек из его пальцев, Алевтина резко наклонилась и поцеловала сухую жилистую руку со вспухшими венами.
У Егора Ивановича задрожал подбородок.
– Что ты, что ты, Алевтина. – Он хотел сказать что-нибудь подбадривающее, но горло перехватило спазмом. Он смущённо взмахнул рукой, словно разгоняя тоску. Эх, подлая война… Молча развернулся и вышел, тяжело переступая на негнущихся ногах.
* * *
Кировский завод (бывший Путиловский) в годы блокады оказался на переднем крае обороны Ленинграда. Практически на глазах у противника, в трёх километрах от линии фронта, под непрерывными обстрелами и бомбёжками завод продолжал выпускать боевую технику – танки, самоходные артиллерийские установки, корпуса для снарядов.
* * *
Рано в этом году пришла зима. Середина ноября, а холод пробирается под фуфайку и морозит щёки. Электричества нет, топлива нет, водопровод и канализация не работают.
Истощённому человеку стужа – смертельный враг, поэтому всё чаще и чаще на улицах появлялись люди, тянущие за собой саночки с завёрнутым в простыню покойником. Катя и сама несколько раз тянула такие саночки, выполняя задание МПВО вынести из дома покойника. А на прошлой неделе её вместе с несколькими девчатами направили разбирать на дрова деревянные дома на северной окраине.
Обратно в казарму брёвна и доски волочили на себе, цугом впрягшись в старую повозку на резиновом ходу. Грязные, мокрые, усталые, голодные, но живые.
После дров пятерым девушкам дали увольнительную до десяти часов вечера, и Катины ноги не послушались разума, пронеся её мимо серого дома, в котором, по словам Генки, жил Сергей.
День клонился к вечеру, натягивая на небо маскировочную сетку, сотканную из серых сумерек с тушами аэростатов. Подняв голову, Катя увидела самолёты.
«Мессершмиттов» она насчитала пятнадцать, а наших самолётов всего семь. Сердце тревожно сжалось. Казалось, что чёрная свора неизбежно превратит наши истребители в крошево. Но они построились в круг и начали медленно вращаться, прикрывая один другого. Фашисты тоже построились в круг, в два раза больший, и двинулись в противоположном направлении. Не в силах оторвать глаз от этой смертельной карусели, Катя прошла несколько шагов вперёд, споткнулась и упала. Пока она поднималась, немецкие самолёты разом набрали высоту и улетели, а из облака вынырнуло несколько советских истребителей, подоспевших на помощь.
Катя перевела дух – бомбёжка ненадолго откладывалась. Но скоро стервятники снова прилетят и в городе вспыхнут пожары.
Почему в небе безраздельно властвуют фашисты и огромный Ленинград прикрывает лишь горстка отчаянных смельчаков, Катя понять не могла. Перед войной она со всей страной распевала марш авиации «Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор» и была твёрдо уверена, что советская авиация шутя справится с любым врагом. Но пришла война, наши войска несут огромные потери, фашисты подбираются к Кавказу, Ленинград в осаде, идёт битва за Москву, и никто уже не заговаривает о близком конце войны.
Дом Сергея она нашла, когда свернула за угол. Сначала думала на соседний, но Генка ясно сказал «серый», а других серых домов не виднелось. Тьма на улице быстро сгущалась, не позволяя рассмотреть лепнину вдоль крыши, искрошенную разрывом снаряда.
Передвигаться приходилось почти наугад, ориентируясь на светящиеся кружки на пальто прохожих. Деревянные брошки, намазанные фосфором, пользовались большим спросом, поэтому по вечерам казалось, что по улицам бродят призраки с единственным зеленоватым глазом в области груди.
Снова завыла воздушная тревога, и Катя ускорила шаг, задев плечом незнакомую женщину.
– Извините.
Она собиралась пройти мимо, но женщина вцепилась руками в Катин ватник и лихорадочно забормотала:
– Послушайте, послушайте, это про нас, ленинградцев. – Откинув назад голову, укутанную в вязаный платок, она продекламировала:
Покуда небо сумрачное меркнет,
мой дальний друг, прислушайся, поверь.
Клянусь тебе, клянусь, что мы бессмертны,
мы, смертью попирающие смерть[12].
Стихи звучали, как точно отлитые пули, бьющие прямо в цель.
У Кати вырвалось:
– Чьи это стихи?
– Моей знакомой Ольги Берггольц, – сказала женщина. – Вы, наверное, слышали её по радио.
– Конечно, слышала! – с жаром воскликнула Катя, воображая, как расскажет девушкам, что случайно встретила знакомую самой Ольги Берггольц, чьи стихи записывают в тетради и заучивают наизусть.
Катя хотела расспросить женщину подробнее, но та отпустила её ватник и побрела дальше, пошатываясь на каждом шагу.
«Умрёт скоро и станет бессмертной, как в стихах», – с горечью подумала Катя, глядя ей вслед. Смерть в Ленинграде успела стать делом обыденным, и помочь всем представлялось невозможным.
Но что-то её будто в сердце толкнуло.
– Постойте, подождите! – Скользя сапогами по наледи, Катя догнала незнакомку и взяла её под руку. – Пойдёмте, я вас провожу.
* * *
Нормы выдачи хлеба с 20 ноября по 25 декабря 1941 года: рабочим – 250 граммов; служащим и членам их семей – 125 граммов; личному составу военизированной охраны, пожарных команд, истребительных отрядов, ремесленных училищ и школ ФЗО, находившемуся на котловом довольствии – 300 граммов.
* * *
Женщина шла рядом с Катей покорно, как маленькая, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы передохнуть. В темноте Катя не могла разглядеть лицо, но судя по голосу, женщина была не старая, а средних лет.
Дойдя до подъезда, она потянула на себя скрипучую дверь и сказала:
– У меня украли карточки, мне нечем вас угостить.
– Мне ничего не надо, я просто провожу вас, – отозвалась Катя.
Ноги на обледенелом полу разъезжались в стороны. С сомкнутыми руками Катя и женщина стали подниматься вверх по лестнице, поддерживая друг друга, словно близкие люди.
– Нам сюда. – Женщина толкнула ладонью незапертую дверь, и они вошли в абсолютно тёмный коридор, пронзённый леденящим холодом.
В темноте было слышно, как что-то упало на пол и покатилось со стеклянным бутылочным звоном.
– Здесь у меня стояла коптилка и лежали спички. Но мне их не найти. Сейчас, сейчас, – бормотала женщина.
Раздалось чирканье спички, и золотой точкой вспыхнул огонёк коптилки.
Подняв коптилку вверх, женщина посмотрела на Катю:
– А ты совсем молоденькая девочка. Называй меня Варварой Николаевной.
– А я Катя.
– Пойдём со мной.
Варвара Николаевна повела Катю длинным коридором. Коптилка светила слабо, поэтому Катя постоянно натыкалась на какие-то тюки и корыта, отзывающиеся жестяным бряцанием.
Варвара Николаевна ввела её в небольшую комнату с буржуйкой посередине, а сама опустилась на диван, то ли засыпая, то ли сползая на бок в голодном обмороке:
– Надо согреть воды, будем пить кипяток.
Холод в комнате стоял неимоверный, на улице и то было теплее. Катя увидела, как Варвара Николаевна коротко втянула ртом воздух и замерла без движения.
– Варвара Николаевна, подождите, не умирайте, я сейчас затоплю печку.
Высоко подняв коптилку, Катя заметалась в поисках топлива: диван, шкаф с распахнутыми дверками, криво висящий портрет на стене, широкий комод, стол, заставленный грязной посудой с разводами копоти, пишущая машинка на подоконнике. В захламлённой комнате не находилось даже газет, правда, на письменном столе лежали несколько тетрадей и стопка белой бумаги, но их Катя не посмела тронуть.
Выбор пал на комод. С усилием выдернув нижний ящик, Катя вывалила содержимое на пол и ногой выбила фанерное дно. За время осады, голода она тоже ослабела, и каждое движение давалось с трудом, но всё же удалось растопить печурку, чтобы поставить на плиту чайник с остатками замёрзшей воды.
Когда Катя стала растирать Варваре Николаевне щёки ладонями, в коридоре раздался звук шагов:
– Мама?
В дверях стоял худой солдат с вещмешком на одном плече. В полутьме комнаты Катя видела только неясные очертания лица и фигуры.
– Мама! Мама! Что с тобой?
Бросив на пол вещмешок, солдат устремился к дивану. Он оказался совсем рядом с Катей.
Сергей! Её кинуло в жар. Отстранившись, она смотрела, как Сергей трясёт Варвару Николаевну за плечи.
Та открыла глаза и непонимающе моргнула:
– Серёжа, ты? Откуда?
Не глядя на Катю, Сергей взял протянутую ею кружку с горячей водой:
– На, мама, выпей, согрейся. Я тебе принёс хлеба и брикет киселя. Нам выдавали.
Он резко развернулся к Кате, совершенно не удивляясь присутствию девушки в форме МПВО. Помощь населению была их службой, как если бы у постели больного стоял врач, а в вагоне поезда проводник.
– У вас есть ещё кипяток?
Катя ответила:
– Воды осталось на донышке. Надо идти на Неву, а мне некогда, пора на дежурство.
– Спасибо вам, девушка, вы идите, меня до утра отпустили, я справлюсь.
Одним движением Сергей развязал мешок, отломил краюху хлеба и протянул Кате:
– Возьмите, от чистого сердца.
Не узнал! Теперь Катя не хотела выдавать знакомство, поэтому низко опустила голову в ушанке с завязанными под подбородком тесёмками:
– Нам запрещается брать продукты у населения. Я пойду.
Сергей поймал её руку и почти силком вложил в ладонь хлеб.
– Возьмите, я же знаю, что вы голодная.
– Не надо, Серёжа! – против воли запротестовала Катя.
Он вгляделся в её лицо:
– Катя? Ты Катя! Мир тесен. – В его голосе зазвучала смешинка. – Ты второй раз приходишь мне на помощь. Наверное, придётся на тебе жениться.
– Как ты можешь так пошло шутить, а ещё красноармеец! – Резко отстранившись, Катя пошла к двери. Ноги подгибались, а сердце стучало как бешеное.
В один шаг Сергей догнал её, положил руки на плечи и развернул к себе:
– Прости, не обижайся! Подожди меня, я сейчас тебя провожу. Я быстро.
Он метнулся в комнату, торопливыми движениями разломал сухарь, бросил его в кружку с кипятком, размешал.
– Мама, возьми. Тебе надо поесть.
Из темноты коридора Катя видела только тени и слышала голоса, наполняющие её покоем. Сергей жив, он здесь, он рядом. Только сейчас она дала себе отчёт, что всё прошедшее время постоянно думала о нём. Думала, когда провожала людей в убежище, думала, когда разбирала завалы, думала, когда бинтовала раненых и уносила мёртвых. От нахлынувшей волны счастья она закрыла глаза, веря, что будет стоять здесь и ждать хоть целую вечность.
Потом они долго шли, петляя между сугробами. Сергей рассказывал, что сейчас служит в автомобильном батальоне и в первый раз за последний месяц смог навестить маму, потому что пришлось спешно заниматься ремонтом машин.
– Я к тебе приходил, знаешь?
– Знаю. Мне мальчишки сказали.
Когда Катя поскользнулась на повороте, Сергей нашёл её руку и больше не отпускал застывшие пальцы, грея своими, такими же сухими и холодными.
В лицо дул колючий ветер, вздымавший с земли заснеженную порошу. В отдалённом перекрестье улиц догорал дом.
Прощаясь у ворот казармы, Сергей крепко сжал Катино запястье и пообещал:
– Я тебя разыщу.
* * *
Наутро Сергей держал в руках бланк с нарядом и дрожащим от возмущения голосом говорил командиру колонны:
– Товарищ капитан, вы же говорили, что на передовую срочно нужны снаряды, а сами посылаете в Академию художеств!
– Иди, Медянов, – с нажимом в голосе сказал капитан, – не зли меня. Приказы начальства не обсуждаются. Задача ясна?
– Так точно, товарищ капитан!
После душной конторки командира колонны, насквозь пропитанной запахами табака и бензина, морозным воздухом ему захотелось закусить, как наливным яблочком, с хрустом лопающимся на зубах. От мысли о яблоках засосало под ложечкой, и Сергей впервые по-настоящему ощутил голод на уровне боли, когда внутренности скручиваются в тугой жгут, мешающий свободно дышать. Но по сравнению с горожанами шофёрам автобатальона было грех жаловаться. Задрав телогрейку, Сергей перестегнул ремень на последнюю дырочку, но ватные штаны всё равно висели мешком.
Всю дорогу до Академии художеств он злился, думая о том, что самое важное сейчас для города – это снаряды на передовой для прорыва блокады. Уже сейчас, в ноябре, люди умирают от голода, а впереди зима, после которой Ленинград может опустеть.
Блокада должна быть прорвана любой ценой.
Он затормозил на переходе, чтобы пропустить детей из детского сада. Они шли гуськом, держа друг друга за пальтишки. Закутанные в платки крест-накрест, малыши семенили через дорогу с трогательной сосредоточенностью, не отводя глаз от седой воспитательницы с флажком в руке. Нарисованная широкими мазками стрелка на стене указывала путь в бомбоубежище.
Сергей хорошо расслышал красивый голос женщины, со спокойной интонацией выговаривающий:
– Скорее, скорее детки, не забывайте смотреть под ноги. Вася, не дёргай Иру за пальто, она упадёт.
Когда последний ребёнок шагнул на тротуар, воспитательница коротко глянула в сторону Сергея, встретившись с ним глазами с невысказанным вопросом: как долго? Ответа на него он не знал и только крепче стиснул руль, страдая от невозможности прекратить войну сразу, немедленно, не сходя с этого места, пусть даже ценой своей жизни.
Проезжая по знакомым улицам, опутанным очередями близ магазинов, Сергей стал представлять себе первый день мира. Каким он будет? Наверное, весенним. Победа обязательно должна прийти весной, вместе с жёлтыми брызгами мать-и-мачехи и треском птиц на старых деревьях. Вместо аэростатов заграждения по небу полетят разноцветные воздушные шары, а дети будут не жаться друг к другу, спасаясь от страха, а смеяться и есть мороженое. А ещё он возьмёт Катю за руку и поведёт на набережную Невы к Медному всаднику. Она расплетёт свои смешные косички, и он увидит, как её волосы вьются на ветру.
Сейчас Медный всадник заколочен досками и завален мешками с песком, но День Победы царь Пётр должен встретить с открытым лицом, дабы убедиться, что его город выстоял и победил, а иначе и быть не может.
По дороге трижды проверяли путёвку, а в последний раз молодой солдатик так внимательно осматривал кузов, что Сергей едва удержался, чтобы не сказать ему что-нибудь насмешливое, как бывало в школе между мальчишками.
Нужный адрес располагался в глубине двора огромного знания Академии художеств, увенчанного статуей богини Минервы. По-военному укутанная в рогожу, Минерва взирала на копошащихся внизу людишек с каменным равнодушием власти над вечностью. Он улыбнулся, вспомнив, что в детстве называл эту статую «тётя на крыше».
Толкнувшись в несколько запертых дверей, Сергей наконец нашёл открытую и вошёл в просторное помещение. Первое, что он почувствовал, было ощущение пронзительного холода. Казалось, что мороз сочится из толщи стен, обволакивая тело ледяным компрессом. Заколоченные фанерой огромные арочные окна почти не давали света, но позволяли разглядеть груду ящиков у входа, небольшую муфельную печь в углу, видимо, давно забывшую о топливе, и широкие столы с лежащими на них инструментами. Но не холод главенствовал в этом вымороженном помещении, а тепло, которое излучали яркие мозаичные панно на стенах и рамах. Среди руин и блокадного мрака панно казались созданными из солнечных брызг, случайно упавших на мёрзлую землю. Отливая глянцем, всплески красок дробились, множились, распадались на мириады искр с тем, чтобы снова соединиться, образуя целое. Раскрыв глаза от изумления, Сергей застыл посреди помещения и пришёл в себя от лёгкого покашливания.
