Ирина Богданова
Дом, где тебя ждут
Париж, 1939 год
– Нет, нет, и еще раз – нет! – яростно размахивая огромным ножом, провозгласил хозяин мясной лавки месье Мишо. Тесак в его руках угрожающе блеснул. – Франция никогда не будет оккупирована Гитлером! Боши не посмеют сунуться через линию Мажино. Во французском сердце есть отвага, Париж не сдастся.
«Париж сдавался всегда, во все войны, вместе с музыкой и шлюхами, – подумала Таня. – Это тебе не Россия, привыкшая сражаться до последней капли крови».
С того момента, как Франция объявила войну Германии, Танина жизнь стала отмерять часы от сводки новостей до сводки новостей. Ни у нее, ни у Фелицаты Андреевны не было сомнений, что Франция и Польша – только начало и война скоро перевалит через границу России, именно там став самой кровавой и разрушительной.
Она посмотрела на Варю, в очередной раз поразившись, насколько дочка похожа на Юру. От папы Варе достался спокойный взгляд серых глаз, опушенных длинными ресницами, и милая улыбка, которая заливала лицо теплом светом. Таниными у Вари были только слегка вьющиеся волосы, сколотые бисерной заколкой с двумя красными бусинами посредине.
Смешно, но на заколку обращали внимание, а однажды в парке пожилая мадам то ли с восхищением, то ли с осуждением заметила:
– Надо же, у вашей девочки заколка от самой Тани Горн!
За прошедшие годы Таня упрочила свое положение ювелира и, хотя до титула законодательницы мод ей было далеко, заработок получался стабильный, «на хлеб с маслом» – как сформулировала Фелицата Андреевна. В прошлом году Таня сняла приличную квартиру в том же доме, но этажом ниже, и переманила маму к себе.
Когда подошла очередь к прилавку, месье Мишо с размаху шмякнул на весы кусок грудинки:
– Не бойтесь, мадам Таня, двери лавочки папаши Мишо всегда будут открыты для вас, вашей очаровательной маман и для мадемуазель Барбары.
Заворачивая мясо, он с истинно французской галантностью не забыл послать улыбку в сторону Вари.
– Виват, Франция! – тонким голосом выкрикнул парнишка в конце очереди.
Варя, уже сделавшая шаг к двери, наклонила голову и бегло скользнула по нему взглядом. Заметив ее внимание, парнишка свекольно покраснел. Его звали Марк, он жил на соседней улице и ходил с Варей в одну школу, классом младше. Однажды Варя видела, что к Марку подъехал сверкающий черный лимузин, за рулем которого сидел широкоплечий шофер в черной форме. Встретив Марка, шофер вышел из машины, распахнув заднюю дверь, словно Марк был не мальчиком из обычной школы, а наследным принцем. Самым удивительным оказалось то, что Марк нисколько не смутился, а с достоинством кивнул шоферу, как будто всю жизнь только и делал, что раскатывал на лимузинах. Одноклассница Мадлен шепнула, что дядя Марка богатый банкир, и когда Марк вырастет, то наверняка тоже станет банкиром.
Чтобы выбраться из тесной лавчонки месье Мишо, Варе с мамой пришлось протискиваться в дверь едва ли не боком. Обогнув пышнотелую мадам в шляпке, Варя оказалась нос к носу с Марком. Быстрым движением он спрятал за спину плетеную корзину с бутылкой молока:
– До свидания, Барбара!
Прежде Марк ни разу не обращался к Варе, и в иное время она бы не обратила на него внимания, но сейчас война, и мама с бабушкой говорят, что в трудную минуту люди должны держаться вместе.
Варя решила, что стоит ответить ему официально, как взрослому:
– До свидания, месье Марк!
Марк покраснел еще больше, пока его уши не превратились в маленькие пылающие костерки в окружении черных волос, остриженных чуть длиннее, чем полагалось в их школе.
Что такое война, Варя себе не представляла. Она не понимала, зачем мама все время слушает радио и почему ее пальцы, нанизывающие бусы, начинают дрожать.
«Странная какая-то война, – решила для себя Варя, проходя с мамой мимо кафе, забитых посетителями, – на войне воюют, а не пьют кофе и не покупают фиалки».
Парижане тоже называли свою войну «странной» или «сидячей». Судя по сводкам, войска Германии и Франции закрепились друг против друга на линиях Мажино и Зигфрида, не предпринимая боевых действий. И хотя в воздухе носились флюиды тревоги, французы продолжали веселиться и посещать кафе, а француженки по-прежнему тщательно следили за модой.
В день объявления войны с Германией владелица бутика мадам Нинон встретила Таню в черном платье, изящно украшенном красной брошью.
– Таня, ты слышала, мы объявили немцам войну? Какой ужас! Я решила, что для сегодняшнего случая отлично подойдет траур, немножко разбавленный цветом крови. Ведь война – это всегда потери, – мадам Нинон закатила глаза, – но мы все будем молиться, чтобы жертв оказалось совсем чуть-чуть. Вот столько.
Взяв со стола портновский метр, ногтем большого пальца она отмерила пару сантиметров.
– Это все равно человеческие жизни, – сказала Таня.
Нинон пафосно воздела руки к потолку:
– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю. Не забывай, мы народ, который сумел взять Бастилию! Мы встанем все, как один. Кстати, – Нинон лукаво сощурилась, – берусь угадать, что патриотичные ожерелья цвета французского флага будут пользоваться большим спросом. Я возьму их у тебя большую партию. Найми парочку помощниц.
– Если работу растиражировать, то она перестанет быть эксклюзивом, – возразила Таня.
– Пожалуй, ты права. Работницы фабрик в твоих ожерельях могут скомпрометировать респектабельных дам.
Нинон подошла к кофейнику и налила себе чашечку кофе:
– Но, вообще, я тебе так скажу: если есть возможность уехать от войны – надо ехать. Лично я собираю документы для поездки в Америку. Подумай, вдруг ты захочешь купить мой бутик?
После сообщения мадам Нинон о бегстве из Франции Таня уже не удивилась, увидев, как складывает вещи месье Дюбуа, подаривший ей картинку дамы в зеленой шляпе. За прошедшее время повар «Шустрого кролика» очень растолстел, и его круглое лицо напоминало футбольный мяч с веселыми маслиновыми глазами.
– Уезжаем, Таня. Наша семья решила перебраться в Швецию. У жены в Стокгольме живет тетка. Там холодно, конечно, но лучше быть холодным, чем убитым, – изображая шведские морозы, месье Дюбуа обхватил себя руками и артистично задрожал. – А еще, говорят, по Стокгольму бродят лоси и поддевают людей на рога.
– Боюсь, без вас «Шустрый кролик» утратит свою прыть, – грустно пошутила Таня, увидев, как влажно заблестели ресницы месье Дюбуа.
Он звучно хлюпнул носом:
– Проклятые боши. Мало им Великой войны, после которой пала Россия. Теперь они хотят поставить на колени Францию. Верь мне, Таня, если бы не семья, повар Дюбуа стоял бы в первых рядах защитников и бил проклятых тварей своей поварешкой.
В отчаянных жестах месье Дюбуа мешались комизм и трагизм. Таня подошла и поцеловала его в щеку, соленую от слез:
– Счастливого пути, месье Дюбуа. Я буду скучать без вас.
Почти через год, кружным путем, до Тани дошли слухи, что судно, на котором семья Дюбуа плыла в Швецию, потопила немецкая подводная лодка.
* * *
«10 мая 1940 года Германия начала атаку на Западную Европу, напав на страны Бенилюкса и Францию», – как механическая шарманка, талдычило радио. Эту новость Таня слушала уже почти месяц, но до Парижа отзвуки боев пока не долетали. Надолго ли?
Щелкнув тумблером, Таня погрузила квартиру в сонную тишину.
Она любила начало ночи, когда мама с Варей уже спят, а на подоконнике качается полоса света от кованого фонаря дома напротив. День прожит, дневные заботы остались позади и можно позволить себе мысленно побыть вдвоем с Юрой. Иногда она ощущала его присутствие так близко, что начинала с ним тихонько разговаривать.
Сегодня хотелось сказать ему, чтобы он не беспокоился: хотя война идет фактически с сентября до нынешнего июня, в Париже тихо. На улицах не стреляют, и бои идут где-то далеко, словно бы и не на этой планете.
Конечно, она понимала, что своим рассказом заглушает собственное чувство тревоги за Варю, за маму, за Францию и, главное, за него, Юру, любимого и далекого.
Длинной тонкой иглой Таня подкатила к себе три бусинки – красную, белую и синюю – цвета французского флага. Если сложить их в другом порядке, то получится российский триколор, который гордо реял над Россией в момент ее рождения. Вернутся ли когда-нибудь благословенные времена, когда Ленинград был Санкт-Петербургом, церкви незыблемо осеняли землю крестами, а люди не боялись ходить по улицам и обсуждать с друзьями все на свете?
Рассортировав бусины, Таня посмотрела на пару настенных часов, висевших рядом, бок о бок. Одни показывали время в Париже, другие в Ленинграде. У Юры сейчас полночь. Спит ли он? Думает ли о ней?
Склонив голову над работой, она вспоминала, как Юра вел ее к гостинице гулкими проходными дворами, где стук шагов отдавался в ушах боем барабанных палочек. Подобно бусам, Таня перебирала каждое мгновение, когда они были вместе.
– Юра, Юрочка, знаешь ли ты про Вареньку? Конечно, знаешь. Отец Игнатий обязательно найдет способ сообщить тебе о твоей дочери. Сейчас она уже большая, скоро десять лет. Мы крестили ее в маленькой кладбищенской церкви, где купола похожи на весеннее небо. Когда мы вышли из церкви, к нам под ноги опустился белый голубь, и мама сказала, что это душа отца Игнатия.
Мелькали пальцы, путались мысли, бусинка за бусинкой выкладывался затейливый узор ожерелья.
Чтобы дать отдых спине, Таня встала и неслышно прошлась по комнате, на ходу наводя порядок: сложила плед, брошенный на диване, на столе у окна поправила салфетку под вазой, прикрыла дверку зеркального шкафа, мельком глянув на свое отражение. Некоторые знакомые считали, что она красива, но Таня не находила в своем лице особой привлекательности. Обыкновенная женщина под тридцать лет. Да, высокая, да стройная, да, большеглазая. Но и только. Распущенные волосы шелковой волной лежали на плечах. Таня заколола их двумя шпильками и снова села низать бусы.
Все ее шедевры рождались в ночной тиши. Вдохновение не терпит суеты шумного дня.
Сначала она услышала низкий вой, похожий на тяжелый вздох. Он шел волной со стороны улицы, постепенно набирая силу. Казалось, где-то далеко волна с размаху бьется о гранитные камни. Подчиняясь силе звука, в окнах мелко задрожали стекла. Погас свет. В спальне вскрикнула Варя:
– Мама, что это?
Рассыпая бусы по полу, Таня вскочила из-за стола. Ища ручной фонарик, она натыкалась руками то на стул, то на угол шкафа.
Варя снова вскрикнула, и на этот раз в ее голосе звучали слезы.
Таня, наконец, нашла фонарик и яростно закрутила ручку динамо. Свет выхватил полуодетую маму, которая подавала Варе одежду:
– Успокойся, Варя. Это воздушная тревога. Мы должны быстро собраться и спуститься в бомбоубежище.
– Нас будут бомбить? – страх в Вариных глазах сменился любопытством.
– Будем надеяться, что нет.
Не ожидая, пока Варя окончательно проснется, Таня натянула ей на голову платье.
Варя вывернулась:
– Там сзади надо застегнуть пуговки.
– Потом, потом пуговки. На, бери кофту, побежали. Мама, ты готова?
– Конечно, Танюша.
Как хорошо, что мама рядом!
Таня не переставала зажигать луч фонарика, замечая, что в соседских окнах тоже неровно пляшут по стеклам световые вспышки. Над головой, из квартиры этажом выше, слышался топот ног. Там жила семья с тремя маленькими детьми.
– Скорее, скорее!
По крутой лестнице один за другим сбегали жильцы. Внизу, в вестибюле, то и дело хлопали двери, пока консьержка не догадалась подпереть их шваброй. Электричество везде погасло, но сквозь сиреневую июньскую мглу было видно каждый дом. Тротуар был запружен людьми, которые бежали по направлению к метро. Гомонили женщины, плакали дети. Седая старуха с собачонкой под мышкой, остановившись посреди улицы, грозила небу тростью, похожей на рапиру дуэлянта.
Домовладелица мадам Форнье стояла у проема в подвал и громко зазывала своих жильцов пройти в бомбоубежище. Чужих она не пускала, и случайные прохожие, наткнувшись на суровой отказ, бежали дальше.
Варю толкнула в спину какая-то женщина:
– Прочь с дороги!
Падая на мостовую, Варя успела увидеть шикарное платье от кутюр с вышитой канвой по низу юбки.
Женщина переступила через нее, словно через бревно на дороге. Мама и бабушка тут же пришли на помощь, но она успела увидеть, что женщина тащит за собой Марка, а он оглядывается на нее и едва не плачет.
Уже сидя в бомбоубежище, Варя услышала, как бабушка тихо сказала маме:
– Эта дама, что сбила с ног Варю, мадам Брюль, сестра банкира, очень неприятная особа. Хотя мы вместе с ней посещаем одного стоматолога, она никогда не здоровается и везде лезет без очереди.
На длинной деревянной лавке, сколоченной явно второпях, Варя сидела затиснутая в самый уголок. Ранку на ободранной коленке противно дергало. Чтобы приглушить боль, она послюнила палец и приложила его к ранке. Морщась от боли, Варя подумала, что война – это очень неприятно, и еще вспомнила про папу Юру. Жаль, что он далеко и не может защитить их от врага. Она была уверена, что ее папа не бежал бы в убежище, как тот месье в разных ботинках, что сидит позади бабушки и прижимает к себе пузатый портфель. Папа Юра взял бы ружье или пушку и разил врага на всех фронтах. И еще она подумала, что будет молиться, чтобы война не докатилась до России и папе Юре пушка не понадобилась.
Отбой воздушной тревоги прозвучал под утро, когда по Сене заплясали первые солнечные блики. Река сверкала и искрилась, как будто бы в утешение парижанам за первую по-настоящему военную ночь.
* * *
На следующий день после бомбежки Париж впал в безумие. Казалось, все, что могло перемещаться, в одночасье стремилось прочь из города.
«Наверное, в Средневековье так убегали от чумы», – подумала Таня.
Испуганные люди были похожи на перелетных птиц, сбившихся в стаи, чтобы обрести спокойный приют, пусть и на другом конце света.
Выйдя за молоком, Фелицата Андреевна увидела растрепанную мадам Форнье, которая лихорадочно выносила из дверей большие тюки. Из одного тюка торчал край шелковой блузки, а из другого выпирал серебряный носик кофейника.
У подъезда стояло авто, доверху набитое коробками и корзинками. Шофер колотил ладонью по крыше и надсадно орал:
– Скорее, скорее, кроме вас у меня есть другие заказчики!
Его фуражка сползла с макушки и висела на одном ухе, грозя упасть под колеса.
В расширенных глазах мадам Форнье метался ужас. При виде Фелицаты Андреевны она едва кивнула, на ходу выпалив:
– Мадам Горн, за домом временно будет присматривать месье Перрен. Все вопросы к нему.
Фелицата Андреевна хотела спросить, в чем дело, но мадам Форнье вытянула шею и истерически закричала в глубину подъезда:
– Кот! Где мой кот? Не забудьте взять корзинку с котом!
Красное, как помидор, лицо мадам Форнье полыхало таким жаром, что казалось, ткни в щеку пальцем, и вверх брызнет фонтан густого сока.
Из дома на противоположной стороне тоже тащили тюки и коробки. Двое мужчин пытались взгромоздить на телегу двуспальный матрац, обитый по краям кокетливой атласной лентой, на углах завязанной бантами.
Фелицате Андреевне стало неловко, словно она случайно заглянула в супружескую спальню.
Богатая семья, занимавшая целый этаж, тоскливо стояла у края тротуара, а глава семьи пытался остановить такси.
– Три тысячи франков, кто довезет нас до Орлеана! Только до Орлеана!
Его жена была в полуобморочном состоянии, и двое дочерей поддерживали ее под руки.
Замедляя скорость, чтобы не задавить человека, машины ехали мимо, забитые пассажирами и разномастными пожитками.
Навстречу потоку беженцев с подвываниями неслась соседка с первого этажа, которую звали Орлетта:
– Мы пропали! Мы все пропали!
Всплекивая руками, Орлетта трубно прорыдала, что ворота всех вокзалов закрыты и оцеплены войсками, толпа попыталась сломать решетки, но их отогнали прикладами.
Фелицата Андреевна споткнулась о брошенную на тротуаре шляпную коробку и подумала, что нынешний Париж напоминает ей Ростов двадцатых годов, когда при наступлении Красной Армии люди в панике метались по улицам, не зная, куда бежать.
Тогда им с Танечкой повезло сесть на последний поезд до Киева, и оттуда они почти два месяца добирались домой в Петроград. На последнем полустанке перед Петроградом она узнала, что стала вдовой. Помнится, секретарь мужа предложил ей вступить в брак, чтобы вместе уехать за границу. У него были связи в иностранном посольстве.
Окна молочной лавки были плотно закрыты ставнями, а на двери висел замок. Ветер гонял по тротуару обрывки бумаг. Посредине клумбы с красной геранью валялась желтая целлулоидная уточка. Фелицата Андреевна аккуратно выловила ее из цветочного озерца и поставила на подоконник.
Снова война. Четвертая война в ее не такой уж длинной жизни. Будет ли этому конец? Когда люди опомнятся?
На площади Фий-дю-Кальвер стоял шарманщик и крутил ручку пестрого ящика. Над открытым пространством улиц дробно рассыпались звуки «Прелестной Катерины» – Scharmante Katharine, давшей название инструменту.
Достав из кошелька несколько су, Фелицата Андреевна подошла к шарманщику:
– Почему вы не бежите?
Ветер облачком раздувал седые волосы старика, потрепанная бархатная куртка, наверное, помнила еще прошлый век.
Он поднял на нее красные глаза:
– Мадам, я старый солдат и знаю, что кто-то обязательно должен оставаться на посту, даже если в город войдет вся вражеская рать. Париж останется Парижем до тех пор, пока на его улицах будут играть шарманки. Верьте мне, мадам, войны проходят, а шарманки остаются.
Доведя мелодию до конца, он взял протянутые деньги и спрятал в карман:
– А вы почему не бежите?
Фелицата Андреевна вспомнила бегство из России и горько усмехнулась:
– Некуда, да и хватит бегать. Я тоже останусь на посту. И, кроме того, я русская.
– О, это многое объясняет! Русские – великий народ. Тогда, мадам, я сыграю только для вас!
По-птичьи наклонив голову к плечу, он закрутил ручку, и, торжествуя над царящим хаосом, шарманка снова завела свою мелодию.
Задержавшись у газетного киоска (странно, но он работал), Фелицата Андреевна успела увидеть в окне дома напротив худенькое мальчишеское личико, носом прижавшееся к стеклу. Кажется, этого мальчика зовут Марк – сын пре-неприятнейшей банкирши Брюль.
– Мадам, свежую газету?
Продавщица просунула в окошко руку в митенке из потрепанного кружева и подала номер «Пари-Суар».
Фелицата Андреевна сдержанно кивнула:
– Да, мерси. Только боюсь, что за прошедшую ночь новости успели устареть.
– Что вы хотите? Война, – вложив в голос презрение, сказала продавщица. – Помяните мое слово, скоро в номер пойдет сообщение о капитуляции. Я ни на грош не верю нашему трусливому правительству Петена, которое предает доблестную французскую армию.
Пророчество «пифии» из газетного киоска сбылось через пару недель, когда стало известно, что Франция заключила с Германией перемирие, условием которого стала немецкая оккупация северной части страны и установление на юге коллаборационистского режима, правительство которого расположилось в городе Виши.
Старуха в черном, которую Фелицата Андреевна перевела через улицу, стукнула палкой по золоченой решетке особняка в глубине парка и зло захохотала:
– Францию разломили, как засохший багет!
* * *
К осени Париж запестрел свастиками всех размеров, от мала до велика. Казалось, будто город облепила стая отвратительных пауков с переломанными лапами.
Огромное черное полотнище с корявым фашистским крестом полоскалось на здании Гранд-опера, журналы печатали портреты Гитлера на фоне Эйфелевой башни, по Елисейским Полям маршировали колонны гитлеровцев, а на улице Ларистон расположилось гестапо. Город жил по берлинским законам и с немецкими вывесками.
Тане было так тошно ходить по оккупированному Парижу, что она старалась не поднимать головы. Но два немецких офицера впереди говорили о России, и она ускорила шаг. Сначала прозвучало слово «Москва», потом «Ленинград».
Каждый раз, когда кто-то упоминал о родном городе, Танино сердце срывалось из грудной клетки и пинг-понгом подпрыгивало к горлу, перекрывая дыхание. В памяти возникали звук шагов по брусчатке и малюсенькая квартирка, ключ от которой хранился внутри иконостаса.
«Юра, Юрочка, родной мой, муж мой! Я никогда не перестану тосковать о тебе».
Она перевела на офицеров ненавидящий взгляд, словно хотела проткнуть их шпагой.
Черные мундиры сидели на них с небрежным шиком, подчеркивая классический профиль одного и крутой подбородок другого.
– Ленинград должен быть уничтожен! Фюрер определил, что он не интересен стратегически и его население будет обузой для рейха, – горячо рассуждал первый офицер. Судя по привычке гордо вскидывать голову, он знал, что красив и не гнушался лишний раз утвердить свое превосходство.
– Вольфганг, ты всегда судишь слишком резко, – рассмеялся другой, – пока фюрер не отдал приказ армии атаковать Россию. Он ведет переговоры со Сталиным, и, может быть, немецким солдатам пока не придется щупать русских девок.
Красавец поморщился:
– Вечно у тебя на уме одни девки. Посмотри кругом, нашим солдатам вполне хватит француженок. К тому же они умеют прелестно танцевать канкан. Русским никогда не научиться так игриво вздергивать ножку.
– Не скажи. Я помню, с каким трудом моей матери удалось купить билеты на великую Анну Павлову.
– Павлова не танцует канкан, – отрезал тот, которого назвали Вольфгангом, – но я буду рад увидеть, как русские балерины выступают в дешевых немецких кабаках.
«Если бы у меня был маузер, я бы их застрелила», – подумала Таня, сама испугавшись своей ярости. Потоками кипятка ненависть захлестнула ее с ног до головы.
Она поймала себя на том, что хладнокровно выбирает место прицеливания, куда лучше послать пулю, чтобы наверняка.
– Господи, Господи, пошли мне силы остаться человеком и не лишиться разума!
Должно быть, она произнесла это вслух, потому что офицер с квадратным подбородком резко повернулся в ее сторону и по-французски спросил:
– Вы что-то сказали, мадам?
Она придержала рукой серую юбку в складку, которую колоколом раздувал ветер. Таня знала, что ей к лицу белая жакетка и сколотые набок волосы. Ей стало досадно от того, что она хорошо выглядит и в глазах врага сквозит нескрываемое восхищение.
Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Ответить фашисту хотя бы полусловом оказалось выше ее сил, и Таня с вызовом посмотрела немцу прямо в глаза с жесткой щеточкой рыжеватых ресниц.
– Так что же, мадам? – казалось, ситуация его забавляла.
Кляня себя за неосторожность, за то, что не может смириться, и за то, что рискует оставить сиротой Варю, Таня с ненавистью выпалила:
– Я не желаю с вами разговаривать!
Когда она, ускоряя шаг, прошла вперед, сумочка на сгибе локтя повисла чугунной гирей, а руки и ноги непослушно задеревенели. Сейчас ее больше всего заботило сохранить достоинство, не дрогнуть, не упасть, не споткнуться. Идти вперед, только вперед.
Проводив ее взглядом, офицер прищелкнул языком:
– Какая красавица! В ней чувствуется дух истинного Парижа. Я буквально вижу ее привязанной к столбу на Гревской площади, где в старину сжигали ведьм.
Его спутник вскинул бровь:
– Неужели наш неприступный ас люфтваффе влюбился в первую встречную? Это так не похоже на тебя, Курт.
– Я встречаю эту женщину на улице Мучеников уже третий раз. Кажется, она живет в доме на углу. А в условиях войны трех встреч вполне достаточно для близкого знакомства.
Таня смогла расслабить спину, только свернув за поворот. Осколком прошлого, мирного Парижа впереди маячил сквер Сен-Дени со спасительными скамейками в густой тени деревьев. Она буквально рухнула на ближайшую скамейку, тупо уставившись на старушку с вязанием. «По-моему, бабуля сидит тут уже второе десятилетие и так же вечна, как памятник святому Дионисию с отрубленной головой в руках».
* * *
– Таня! Рада тебе видеть!
Люда возникла рядом внезапно, словно караулила в кустах.
Они были знакомы почти десять лет, с того самого дня, когда Люда подсказала Тане устроиться переводчицей к месье Тюрану. Время от времени они выкраивали минутку попить кофе где-нибудь на Монмартре и раз в год, на Пасху, ходили вместе в русскую церковь к отцу Лазарю.
Хотя Люде перевалило за сорок, на ней было надеты легкомысленное сиреневое платье с оборкой и бежевый жакет в крупных горохах. Она по-прежнему работала танцовщицей в кабаре, хотя и постоянно твердила, что пора перестать трясти ногами и придумать себе более достойное занятие.
– Я тоже рада, мне сейчас необходимо поговорить с кем-нибудь, – Таня подобрала слово, – родным, кому можно поплакаться в жилетку и знать, что тебя поймут правильно.
Выразительно подняв брови, подрисованные ровными дугами, Люда понимающе спросила:
– На фашистов нарвалась?
– Да. Идут, гады, такие гладкие, откормленные, наглые, как у себя дома, – в Тане все еще клокотала ненависть, и она перевела дух. – Понимаешь, они про нас говорили – про Москву и Ленинград.
– Про нас… – Людино лицо искривилось болезненной гримасой, отразившей глубокую муку. – Я когда из России вырвалась, то думала, что никогда, – она подняла вверх палец, – никогда не буду причислять себя к СССР. Хотелось забыть прошлое, переболеть революцией, как черной оспой, и начать жизнь сначала. Я десять лет кровавые струпья с души отковыривала. Десять лет! А сейчас бегом бы побежала, взяла винтовку и встала на границе с Польшей, чтобы не пропустить в Россию эту фашистскую погань, – она закусила губу, оставив на зубах след помады.
– Люда, надо что-то делать, – сказала Таня, – мы не должны сидеть сложа руки и любоваться, как фашисты устанавливают свои порядки. Меня тошнит от вида свастики. На фронт хочу, чтобы лицом к лицу, как наши предки. Ведь мы же русские. Русские!
Она взяла Люду за руку с худыми, нервными пальцами и посмотрела ей в глаза. Люда отвела взгляд:
– Представь, подружка, а я перед ними еще и танцую. Вчера вдоволь налюбовалась, как они, налившись вином, орут мне «браво». Рожи красные, воротнички у рубах расстегнуты. У меня отец был охотником, так мне фашисты диких кабанов напомнили. Таких, знаешь, огромных, грязных, с желтыми клыками в пасти. Танцевала и думала, что больше всего хочу швырнуть в зал гранату, чтоб клочья их шкур до потолка полетели.
Люда резко выпрямилась, и ее глаза сузились.
– Бедная, – Таня с сочувствием погладила Людину руку, – воображаю, как отвратительно танцевать перед толпой пьяных немцев, – она содрогнулась, – я, к счастью, избавлена от их внимания. Могу выходить из дома только по необходимости, – она кисло сощурилась, – но чувствую, скоро и эта необходимость отпадет. Кому нужны бусы во время войны?
Скользнув по скамейке, Люда придвинулась поближе, шепча почти в самое ухо:
– Как раз об этом мне и поручено с тобой поговорить.
– Поручено? Кем?
Людино лицо ожесточилось, сразу сделавшись старым и угловатым:
– Теми, кто не собирается сдаваться немцам.
От Людиных слов Таня едва не подпрыгнула. Расширившимися зрачками она впилась Люде в глаза:
– Повтори, что ты сказала!
– Что слышала, – Таня никогда не видела Люду такой серьезной. – Есть верные друзья, которые хотят бороться с немцами. И им надо иметь место для связи. Почтовый ящик, понимаешь?
– Понимаю, – одними губами сказала Таня. Ее щеки горели, а руки стали холодны как лед. Она приложила к щеке тыльную сторону ладони, удивившись, что та не зашипела.
Вдалеке улицу пересекал взвод немецких солдат в грязно-зеленой армейской форме. Они шли в вольном строю, чуть враскачку, как будто под их ногами была не земля, а корабельная палуба. Один солдат лихо свистнул вслед молодой француженке, и из середины колонны раздалась трель губной гармоники.
Люда проводила их взглядом и развернулась к Тане:
– Ты говорила, что хозяйка бутика предложила тебе купить магазинчик? Это должна сделать я.
– Но почему ты? – поразилась Таня. – Зачем тебе бутик?
– Потому, что в бутике будет место для связи, глупенькая, – Люда объясняла ей, как маленькой, – а деньги для покупки мне соберут. Пустят шапку по кругу.
– Люда, но ты же не знаешь клиентов, не имеешь связей с модными домами и с поставщиками. Твоя торговля начнет прогорать, и ты вызовешь подозрение.
– Ну и что? – Люда тряхнула огненными кудрями. – Зато я одна и плакать по мне будет некому. – Она крепко взяла Таню на руку: – Так поможешь?
Таня ответила прямым взглядом и твердо сказала:
– Помогу, но бутик должна купить я. Это ни у кого не вызовет удивления.
– Нет! У тебя ребенок и мама!
Но Таня была непреклонна:
– Только я. Тебя поймают на первой же сделке. Ты даже не отличишь клиента от провокатора.
– Таня, – Люда достала из кармана носовой платок и стала скатывать его в трубочку. – Таня, дорогая, я не знаю, что сказать.
– Скажи «да». Все равно у тебя нет другого выбора.
Вместо ответа Люда порывисто притянула Таню к себе, нечаянно царапнув ногтями по запястью.
Таня улыбнулась:
– Если ты меня покалечишь, то наш маленький отряд понесет потери.
Перешучиваясь, Таня отодвигала от себя тревогу за сложный выбор. Конечно, можно было сослаться на семью, помочь Люде купить бутик и после всю жизнь считать себя борцом и героем, но как тогда быть с совестью?
В ее голове уже складывался план действий, которые необходимо предпринять в ближайшее время. Надо узнать, сколько потребуется денег, какие документы надлежит оформить, в какой немецкий комиссариат обратиться за разрешением. Наверное, придется попросить Нинон обождать с продажей пару дней.
Люда встала:
– Завтра, на этом же месте, я познакомлю тебя с нужными людьми. Да, кстати, – голос Люды звучал небрежно, но Таня поняла, что она хочет сказать нечто важное. – Помнишь, в нашу первую встречу я сказала, что ненавижу Францию и французов?
Таня кивнула.
– Так вот, теперь я готова отдать за них жизнь, хотя ненавижу по-прежнему.
* * *
В ноябре Париж продувался сырыми ветрами, белыми птицами, кружащими над базиликой Сакре-Кер. Отталкиваясь от куполов Святого Сердца, потоки холодного воздуха стекали на Монмартр, чтобы заблудиться в его узких улочках. Уныло, серо и холодно.
Несмотря на войну, Танин бутик, удачно выкупленный у мадам Нинон, продолжал приносить прибыль, хотя и совсем маленькую. Как считали француженки: «Война не повод забыть о моде».
Чтобы свести концы с концами, приходилось самой служить и продавцом, и бухгалтером, и уборщицей – всем тем, чем в мирное время обычно занимается штат сотрудников. Но à la guerre comme à la guerre, или, говоря по-русски: на войне как на войне. В деле конспирации лишние глаза и уши совсем ни к чему. Ради Вареньки и мамы нельзя допустить к себе и тени подозрения.
Пока Танины функции подпольщицы ограничивались лишь передачей записок и сбором денег. Она понимала, что ее берегут, и была благодарна друзьям, не ставившим под удар маму и Вареньку.
Таня поправила соскользнувшую с вешалки шаль и подумала, что с того момента, как она участвует в Сопротивлении, почва под ногами стала твердой и устойчивой. Так бывает, когда в шторм болтаешься в море, не видя перед собой спасительного берега, а потом вдруг обнаруживаешь, что земля совсем рядом, надо только не побояться броситься в волны и плыть.
