По России ехали больше суток, и все это время Таня не отрывалась от окна. С жадностью разлученного влюбленного она всматривалась в деревенские избы с покосившимися заборами, в стада коров на полях, в повозки, пережидающие поезд у железнодорожных путей. Вослед поезду с косогора махали руками ребятишки, и машинист всегда подавал им короткий гудок.
После французских предместий с аккуратными домиками Россия показалась ей сумрачной и таинственной. И только когда стали переезжать какую-то реку, выглянуло солнце, словно на землю высыпалось ведро золотого песка. Из глади воды вдруг выплыли купы деревьев, стелящиеся долу, зеленый луг, который переходил в синее небо, и церковь, как белая лебедушка, готовая вот-вот взлететь над землей. Впуская в себя дух Родины, Таня задохнулась от красоты и больше уже не чувствовала себя иностранкой, случайно оказавшейся в восточном экспрессе.
В Ленинграде поезд прибыл на Варшавский вокзал. Был поздний вечер. Серые сумерки мягко затушевывали очертания домов и улиц, перечерченных мостами и каналами. Мягко покачиваясь, машина везла их в гостиницу «Англетер» на Исаакиевской площади. Месье Тюран утомленно дремал на переднем сиденье, мадам Тюран, рассеянно глядя по сторонам, перебирала бусы на шее.
Таня узнавала и не узнавала город, в котором родилась и росла. По сумрачному Петрограду ее детства ходили патрули в матросских шинелях и вились очереди за хлебом, а в городе, который теперь называется Ленинградом, горели фонари и смеялись женщины. По сравнению с Парижем, в глаза бросилась бедная одежда прохожих и убогие витрины магазинов, выдержанные в неброских тонах, словно оформители боялись яркой краской нарушить скорбный покой большого кладбища. На дорогах было много телег. У здания с надписью «Культурфильм» толпилась молодежь. Посередине улицы вереницей катили краснобокие трамваи.
«Город, от которого у меня есть ключ», – подумала Таня.
На площади около Исаакиевского собора водитель заложил лихой вираж и, упруго выскочив, распахнул дверцу машины:
– Приехали, господа.
Коричневое четырехэтажное здание гостиницы, одной стороной выходящее на громаду собора, купалось в электрическом свете множества окон.
– А здесь почти как в Париже, – заметила мужу мадам Тюран.
Месье что-то невнятно промычал в ответ. Поблуждав по фасаду, его взгляд остановился на входе в ресторан:
– Надеюсь, я успею получить приличный бифштекс и бокал вина?
– Здесь написано, что открыто круглосуточно, – перевела Таня.
Часы над стойкой портье показывали половину одиннадцатого. Месье Тюран приказал быть готовой к семи утра, и она нетерпеливо подумала, что ее ждет впереди целая ночь вдвоем с городом.
Дешевый номер, снятый Тюранами для переводчицы, располагался на последнем этаже гостиницы и был наполнен мягким серым туманом белой ночи. Не зажигая свет, Таня сдернула с носа уродливые очки и отпустила на волю волну волос, упавших на плечи тугими локонами. К их темному цвету с легкой ржавчинкой очень шло зеленое. Она перехватила пряди зеленой лентой. Пачка писем вместе с медным ключом легла в кожаную сумочку на цепочке. Сердце в груди стучало звонким колоколом. Тане было и чудно, и страшно, словно в преддверии перехода в перевернутый мир. Прежде чем взяться за ручку двери, она напомнила себе о спокойствии, до которого, казалось, далеко, как пешком до луны.
Теперь надо было ухитриться тайно выбраться наружу. В эмигрантской среде ходили слухи, что за каждым иностранцем НКВД приставляет секретного агента, чтобы проследить его связи. Все портье, горничные и официанты имеют офицерские звания и служат в разведке. Очень может быть.
Стремительно сбежав вниз по пустой лестнице, Таня юркнула за угол и оказалась перед дверью пожарного выхода. Если замок заперт, то все пропало! Но дверь легко подалась вперед.
Следующие несколько пролетов Таня проехалась по перилам. Еще одна дверь, теперь на улицу, и снова удача.
Она так спешила, что едва не сломала каблук, застрявший в люке. Куда там смотреть под ноги, если вокруг лежит город, тысячи раз поднимавшийся с самого дна ее снов.
Впереди блестела темная вода реки Мойки. Гранитная набережная была окутана ажурной шалью чугунных решеток. Над мраморной глыбой Исаакиевского собора парили темные тени Ангелов. Воздух Петрограда-Ленинграда кружил голову.
Почти бегом Таня пересекла полосу света из ресторана и погрузилась в темноту спящих домов. Звук шагов на пустынной мостовой отзывался негромким шелестом. До дома отца Игнатия и Юры надо было пройти по Вознесенскому проспекту и свернуть в один из переулков за Максимилиановской лечебницей.
Живут ли они еще там? Живы ли?
Дома, стоящие вплотную, сливались в анфиладу из колонн, портиков, эркеров и навесных балконов. Над головой гулко открылась и закрылась форточка. Кошки у помойки затеяли возню, клубком выкатившись под ноги. Пестрая кошка осталась сидеть на месте, а черная с мяуканьем перебежала дорогу.
В памяти возникали спокойные, распахнутые глаза Юры и добрые руки отца Игнатия, когда он в детстве гладил ее по голове. От нахлынувших чувств Таня зажмурилась.
Сейчас ей двадцать, а Юре двадцать три. Наверное, он стал еще симпатичнее, чем был прежде.
Она не заметила мужчину, возникшего из подворотни.
В темноте маячила его светлая рубаха и белело лицо с растянутыми в улыбке губами:
– Эй, красавица, не спеши! Давай познакомимся поближе.
Хотя мужчина не предпринимал попыток к действию, остаток пути Таня пронеслась вихрем, словно за ней гналась свора туземцев с целью перекусить вкусненьким.
Унимая колики в боку, она была вынуждена остановиться и перевести дыхание. Удивительно, но на столбах по-прежнему висели качели, на которых она любила качаться, поджидая маму. От умиления у Тани задрожал подбородок.
В окнах Никольских не было света. Конечно, спят – ведь почти три часа ночи. Таня поколебалась, будить их или просто подсунуть письма для Юры под дверь. А вдруг Никольские переехали и письма попадут в чужие руки? А если просто уйти, то отец Игнатий наверняка огорчится.
Набравшись решимости, Таня вошла в подъезд. Отсюда они ушли с благословением на отъезд. Все эти годы она была твердо уверена, что если бы не молитвы отца Игнатия, то мама ни за что не вырвалась бы от охраны порта и не осталась бы в живых, а сама она скиталась бы по французским приютам, никому не нужная и всеми презираемая сирота-эмигрантка.
Звонка не было, и Таня просто постучала в дверь, прислушиваясь к тишине в запертой квартире. Никто не открывал. Она постучала еще раз, а потом достала свой ключ.
«Юра сказал, что ключ для того, чтоб я всегда могла вернуться», – подбодрила она себя.
Два щелчка в замке выстрелами разлетелись по гулкой лестнице, и Таня на миг ослепла от темноты, в которой выделялся серый прямоугольник окна.
– Отец Игнатий… Юра… Это я, Таня Горностаева.
Спотыкаясь о стулья, она прошла к столу и включила настольную лампу.
За семь прошедших лет здесь ничего не изменилось: тот же старый диванчик с продавленными пружинами – во время визитов к Никольским мама всегда садилась с правого краю, – тот же письменный стол с бронзовой настольной лампой со стеклянным абажуром в форме шара. Книжная полка под потолком, в углу иконостас. Она остановила взгляд на фотографии отца Игнатия посредине стены. Ее прежде не было. Таня подошла ближе. Отец Игнатий, молодой и веселый, стоял на берегу реки, придерживая рукой развевающуюся рясу.
Таня понимала, что должна уходить, но все же не двигалась с места, не зная, сможет ли выбраться сюда еще раз. В этой комнате жили воспоминания, от которых она не могла оторваться. Сюда, к отцу Игнатию, они с мамой прибежали, узнав о смерти отца. Здесь они оплакали погибшую крестную. Здесь встречали Рождество и Пасху. Здесь она впервые заметила, как глубок и светел взгляд Юры.
Внезапно задрожавшими руками Таня достала из сумочки пачку писем и положила прямо под лампу – это будет первое, что заметят Юра или отец Игнатий, когда зажгут свет. В письмах все сказано. Они прочитают и поймут.
Ровно в семь утра, как велел месье Тюран, Таня ожидала его в вестибюле отеля.
Пару часов она успела поспать, и ей снились Юра, отец Игнатий и белые березы, встречавшие поезд за пограничной чертой.
Телега, на которой Юрий добирался от колхоза до станции, застряла в грязи, поэтому он опоздал на пригородный поезд и ночевал на вокзале, скорчившись на короткой лавке. Сатиновая косоворотка совершенно не грела, и, несмотря на летнюю ночь, Юрий успел основательно озябнуть.
Он работал слесарем на заводе «Красный Путиловец» и был направлен в колхоз отремонтировать трактор в порядке шефской помощи, то есть бесплатно. Трактор «Фордзон-Путиловец» он мог собрать и разобрать с закрытыми глазами: руки сами знали, что делать, порой упреждая сознание.
Ужас, сотворенный с машиной колхозными умельцами, не поддавался описанию.
Спасибо, что не догадались прикрутить к мотору парочку самоваров для быстроты хода и глубины вспашки.
Поступить в институт, как мечталось в школе, не удалось – подкачало происхождение из духовенства. В советской стране чуждым элементам высшее образование было противопоказано. Пришлось сначала получать рабочий стаж. Прийти в вуз в качестве уже рабочего не возбранялось.
Пролетарий – это тебе не поповский или дворянский сын, у которого все помыслы о вредительстве молодой Советской республике. Пролетарий – он молотом, да по цепям, по цепям.
Впрочем, Юрий не роптал: завод так завод. Он не стал перебирать профессии, а пошел туда, где постоянно требовались рабочие. Самая большая текучка была на «Красном Путиловце» – бывшем Путиловском заводе.
Пожилой рабочий в отделе кадров дружески посоветовал:
– Зря, паря, сюда идешь горбатиться. Сунься лучше на Ижорский. Там в горячем цеху жалованье не в пример выше.
Юрий пожал плечами:
– Мне все равно, я за деньгами не гонюсь.
С головой окунувшись в работу, он быстро стал высококвалифицированным рабочим, одним из тех, кого бросают на самые сложные участки работы. На шефскую помощь в колхоз он напросился сам, потому что на заводе намечался очередной митинг в поддержку рабочих Германии, а митингов Юрий терпеть не мог.
Грязный, усталый, охрипший от ругани с трактористами, он ввалился в квартиру ранним утром, когда дворник Ахмет сделал первый взмах метлой по асфальту. На лысой голове Ахмета чудом держалась пестрая тюбетейка, подчеркивая торчащие уши и загорелую, тощую шею. Ахмет достался дому с царских времен и наперечет знал всех жильцов.
– А, Юра, домой торопишься? Гулял? – дворник почтительно склонил голову, расплываясь в редкозубой улыбке.
Юра знал, что пользуется особым уважением Ахмета как сын священника. Отца Игнатия Ахмет называл святым человеком.
– Какое там гулял, Ахмет, трактор ремонтировал. Посмотри на мои руки.
Ахмет поцокал языком в знак сочувствия и посоветовал:
– Угольком потри, я вчера доски жег, вон, возьми в бочке.
– Отмою как-нибудь, не привыкать.
Надежда успеть до работы перехватить хотя бы тарелку каши таяла льдинкой на выхлопной трубе. Не зажигая света, Юрий поставил на стол бутылку льняного масла, подаренного председателем колхоза, и подумал, что хлебушек с маслицем тоже неплохо, особенно после того, как во рту сутки не было ни крошки. Продовольственные карточки были давно отоварены: хлеб из расчета двести граммов в день, полкило макарон и пятьдесят граммов чая в месяц.
Кипятить чай времени не оставалось. Он полил маслом хлеб, круто посолил и поспешил на работу, успев на ходу переменить рубаху и вместо сапог насунуть старые отцовские штиблеты.
Днем в цеху случился аврал. Партия тракторов для Вологды поступила с браком: была испорчена головка блока цилиндров.
Страна гнала первую пятилетку в четыре года. В заводских цехах гремели лозунги о социалистическом соревновании и о том, что враг не дремлет. Сорвать государственный заказ – значило подписать себе смертный приговор.
Главный инженер с посеревшим от переживаний лицом перехватил Юрия в проходной:
– Никольский, выручай, на тебя вся надежда.
Глаза главного инженера глядели с неизбывной тоской, в которой уже просматривались очертания тюремной решетки. Наверное, он вспоминал, что прошлой зимой побоялся подписать Юрию характеристику в вуз и мямлил что-то невразумительно про пролетарское сознание и рабочее происхождение.
Хотелось, ох, хотелось, сказать инженеру пару ласковых, но, вспомнив папино добросердечие, не стал «добивать»:
– Сделаю, что могу. Надо так надо.
Домой он явился на следующий день к вечеру.
Прошедшие сутки звенели в ушах лязганьем инструмента и непрерывным ревом моторов. Мечты были об одном: опустить на кровать усталую спину и крепко заснуть. Сразу и без сновидений, выматывающих душу невозможностью вмешаться в события прошлого.
Устало опустившись на стул у письменного стола, Юрий, не глядя, включил настольную лампу. Взгляд уперся в стопку писем, аккуратно перевязанных красной бечевкой.
Бред! Совсем заработался. Сгоняя морок, он крепко растер лицо и снова взглянул на освещенный островок поверхности стола. Письма не исчезли.
Верхний конверт был адресован Юрию Никольскому.
С неприятным холодком внутри Юрий сунул руку в карман и вытащил связку ключей. Пропажи не было. Ключи оказались на месте – один его, один папин. Зажатые в кулаке, они царапнули пальцы острыми бородками, и Юрий вдруг вспомнил, что существует третий ключ.
Таня?! Здесь? Откуда?
Ему стало душно. Прежде чем взяться за письмо, он встал и распахнул форточку. Ночная прохлада приятно освежила застоявшийся воздух.
«Дорогой Юра!
Хочу поздравить тебя с днем Ангела, – летели по бумаге наивные строки, выведенные изящными прописными буквами. – Пусть у твоего Ангела будет мало печали и много радости.
Помнишь, в прошлый день Ангела моя мама испекла для тебя пирог с картошкой и грибами, а я подарила букет из засушенных роз? Потом мы с тобой пошли кататься на коньках на Неву.
Я потеряла варежку, и ты дал мне свою. Ты всегда поступал со мной как старший брат.
Сегодня вместо букета я нарисую для тебя картинку французской улочки. На ней расположена аптека, где мама развешивает порошки. Ей повезло найти приработок благодаря своим знаниям латыни. Когда аптекарь сказал, что нанимает ее, мама заплакала от радости и сказала, что в гимназии латынь ненавидела и что Господь нас смиряет через наше упрямство и глупости. Теперь, когда мама поступила на службу, мы можем позволить себе маленькие радости в виде свежих булочек (до этого покупали черствые, так дешевле). Помнишь, как ты угощал меня пирожком на вокзале?
Ах, Юра, если бы ты знал, с какими приключениями нам удалось добраться до Гавра!
Я уверена, что, если бы не благословение отца Игнатия, мы с мамой обе сейчас лежали бы в могиле.
Мне хочется так много рассказать тебе, что мысли путаются, и я молюсь, чтобы когда-нибудь состоялась наша встреча.
Еще раз поздравляю тебя и желаю счастья. Ключик, который ты дал мне на прощание, висит у меня на шее как память о Петрограде и о тебе. Я верю, что он обязательно пригодится.
Кланяйся от нас с мамой отцу Игнатию.
Твоя Таня».
Таня, Танюша, озорница с кудрявыми волосами и бедовыми глазами. Он не мог представить ее взрослой девушкой.
Юрий опустил письмо на колени и долго сидел, уставившись на косую тень из окна, пересекающую письменный стол.
«Да здравствует XVI съезд ВКП (б)!» – гласил алый лозунг у входа на верфи. При порывах ветра лозунг закрывало красное полотнище флага с надписью «Даешь подъем сельского хозяйства!» и получалось «Даешь подъем сельского хозяйства ВКП (б)».
«Тоже неплохо, – подумала Таня, – пусть бы лучше это, чем за честными гражданами охотиться». Ночная прогулка еще будоражила нервы ощущением опасности.
Вылезая из машины, месье Тюран как бы невзначай прикоснулся к Таниному локтю влажными пальцами:
– Таня, скажите, почему ваши соотечественники так любят красное?
В отсутствие мадам он постоянно распускал руки, и его ухаживания были отвратительны.
– Не знаю, месье Тюран, я предпочитаю зеленый цвет.
Стараясь соблюдать дистанцию с любвеобильным месье Тюраном, Таня пошла вперед, навстречу молодому инженеру Владимиру Александровичу, приставленному для работы с иностранным коммерсантом.
Он улыбнулся ей как доброй знакомой:
– Добрый день, Татьяна Михайловна. Бонжур, месье Тюран.
На счастье, Владимир Александрович прекрасно владел французским, помощь переводчика совершенно не требовалась.
С позволения месье Тюрана во время переговоров Таня смогла ненадолго покинуть накуренное помещение кабинета, чтобы подышать воздухом.
Послав благодарный взгляд Владимиру Александровичу, она пошла на скамейку под окнами заводоуправления, укрытую тенистым кустом сирени. Сквозь прорехи в листьях на платье падали солнечные пятна. Таня поймала их ладонью, думая, что русское солнце хоть и не такое теплое, как французское, но более нежное и лучистое.
В контору заводоуправления то и дело проходили мужчины с чертежами под мышкой, пробегали девушки в красных косынках (действительно, почему им так импонирует красный цвет?), группами по нескольку человек шли рабочие, подкатывали автомобили.
По бедной одежде людей было заметно, что стране тяжело. Одевшись Золушкой, по просьбе мадам, Таня не предполагала, что на общем фоне ее уродливое платье выглядит почти роскошным. Яркий, дешевый шик в женских нарядах царил лишь вокруг гостиницы, но «ночные бабочки» и в Париже не отличались высоким вкусом.
Она смотрела на кипящую вокруг жизнь и гадала, сможет ли она сегодня ночью снова сбежать из отеля и прочитал ли Юра ее письма. Она постоянно мысленно возвращалась в каморку Никольских, ища Юрия в каждом молодом человеке.
Пересекая площадку между корпусами, двое молодых парней волокли бухту кабеля. Один из них, светловолосый, чем-то напомнил Юру Никольского. Таня напряженно привстала. Юра? Но парень повернул к ней широкое лицо с отметками оспин, и она разочарованно опустилась назад на скамью.
Она оставила письма позавчера, а прошлой ночью, как ни старалась, не смогла улизнуть из своей комфортабельной тюрьмы: портье за стойкой регистрации сидел как приклеенный, а у двери соседнего номера дежурила женщина с подозрительным взглядом и военной выправкой.
Мечта о новом побеге кружила голову духом шального авантюризма. Если сегодняшняя встреча предопределена, то она обязательно состоится. Ведь не зря же на жизненном пути подвернулась поездка в Россию. Значит, так для чего-то надо.
Переговоры месье Тюрана шли трудно. После встречи в заводоуправлении он ехал в машине хмурый, словно поел несвежих продуктов. Шофер повез их Конногвардейским бульваром мимо особняка Кочубея. Когда-то его называли «Дом с маврами».
Вечер зажигал первые звезды, в свете которых листва на деревьях выглядела сотканной из бархата, а мраморные братья Диоскуры около Манежа казались живыми гигантами, выскочившими на минутку, чтобы завести коней в конюшню.
Мадам ожидала мужа в номере. Увидев стоящую за его спиной Таню, кисло улыбнулась:
– Сегодня вы очень поздно. Если бы мы находились не в Советской России, то я могла предположить, что вы проводите время в кабаре.
– Здесь нет кабаре, мон шер, – заметил месье Тюран, – хотя бокал хорошего вина мне не повредит.
– Я успела проголодаться и прочитать целый роман, – попеняла мадам Тюран, пропуская мужа в номер. Она скользнула взглядом по Таниному лицу. – Думаю, переводчица нам сегодня не понадобится.
От радости Таня едва не послала мадам воздушный поцелуй.
– Мерси, мадам Тюран. Я с удовольствием посплю лишний час-другой.
Охватившее Таню лихорадочное состояние требовало движения. В ожидании ночи она не могла усидеть на месте и без устали металась по комнате из угла в угол. Из рук все валилось, а фразы в книге теряли свое значение, превращаясь в набор бессмысленных знаков. Наконец, когда в коридоре стихли шаги постояльцев, она тенью выскользнула на лестницу. Знакомая дверь на черный ход была приоткрыта, и цепочка рабочих несла на верхний этаж какие-то короба. Погрузкой дирижировала полная женщина в синем ситцевом платье и сбитой набок косынке. Мельком взглянув на Таню, она кивнула ей, как старой знакомой, и тут же повернулась к рабочим, резко вскрикнув:
– Васька, паразит, будь ты неладен, разгрохаешь посуду, а мне отвечай!
Прижавшись спиной к стене, чтобы не помешать грузчикам, Таня сбежала на первый этаж. Загораживая обзор с площади, у входа стоял грузовик. От такой немыслимой удачи у Тани словно выросли крылья. Несколько шагов в сторону, и она ловко пристроилась к стайке девушек, бурлящей взрывами смеха.
Под их прикрытием Таня прошла в узкий переулок за Мариинским дворцом, а потом стремглав побежала вперед, не чувствуя земли под ногами.
На улице было очень тихо и безветренно. Над крышами домов качался диск луны, стертым краем задевая за печные трубы. Навстречу шли редкие прохожие. На ступеньках пивной в обнимку сидели двое мужчин в рабочей одежде. Старушка в шляпке вела на поводке маленькую собачку.
«Юра, Юра, Юра», – отзывалась мостовая на ее легкий бег. Остановившись перевести дыхание, Таня поправила растрепавшиеся волосы и нащупала в кармане ключ.
Танины письма Юрий читал всю ночь. Семь писем – по одному письму в год. Юрий разложил конверты веером на столе, гадая о том, придет ли Таня еще раз. Он не сомневался в том, что письма оставлены именно ею.
Весь день на работе он нервничал, поглядывая то и дело на часы, а когда окончился рабочий день, бегом рванул на трамвай, чувствуя, как сердце молотом стучит в ребра.
Он так торопился, что не успел купить чего-нибудь съестного, довольствуясь засохшим куском хлеба с кислым яблочным повидлом. Повидло, похожее на тавот, продавали в лавке на углу, заворачивая в грубую, серую бумагу. Страна жила скудно и голодно. Изобилие наблюдалось только в Торгсинах – специальных магазинах, торговавших за валюту или драгоценности. Соседка с верхнего этажа, бывшая купчиха Бочкарева, на днях посетовала, что сдала в Торгсин последние серебряные чайные ложки и золотое обручальное кольцо.
На роль золота у Юрия годилась разве что связка медных ключей, и то если ее начистить зубным порошком.
Но в следующие сутки Таня не пришла. Юрий перечитал письма еще несколько раз, забывшись под утро коротким сном. Несладко Горностаевым пришлось в эмиграции, но там над ними хотя бы не витал ужас ареста и страшной, бессмысленной смерти, когда свои убивают своих.
Ему снилась кудрявая девочка, бредущая по кромке моря с серыми волнами. Если бы он мог остаться дома и ждать ее, как в детстве! Выбегать из подворотни, чтобы высмотреть за поворотом знакомые фигуры женщины с девочкой, переспрашивать у папы, который час и собиралась ли заглянуть к ним Фелицата Андреевна с Танюшей, слоняться по двору, делая вид, что его интересует только игра с друзьями, а не кареглазая вертушка с косичками.
Сейчас был второй день пятидневки, и до выходного оставалось еще три дня. За год, прошедший со времени нововведения – пять дней рабочих, шестой выходной, – время спрессовалось в единый монолит, вытеснив из оборота нормальную неделю.
На работу Юрий пошел с тяжелым сердцем, а вернувшись в пустую квартиру, пережил оглушительное разочарование, потому что никаких следов Тани не обнаружил, лишь посредине стола сиротливо белела оставленная для нее записка.
Забивая тоску, Юрий нагрел чаю и стал пролистывать томик Гюго на французском языке, чтобы хоть немного почувствовать дух Франции, откуда прибыла пачка писем. Он сам не заметил, как увлекся описанием Парижа. Со страниц книги город представал мрачным, грязным, но величественным. Наверное, иностранцам таким кажется сейчас бывший имперский Петербург, скрытый под скорлупой областного Ленинграда.
Бывший! Это горькое слово ходило по пятам как опасный преступник, который помышляет об убийстве. «Бывшие люди», или «лишенцы», из дворянского и духовного сословия были лишены права голоса, пенсии, продовольственных карточек. Их детей не принимали на учебу и отказывали в работе.
Покончив со страданиями Квазимодо, Юрий отложил книгу и посмотрел сквозь окно. По черному полотну неба чередой плыли серые тучи, чуть подсвеченные изнутри лунным светом.
Он подумал, что небо у человека не может отнять никакая власть. Оно, как и любовь, неподвластно земному притяжению, оно вне времени и вне пространства.
Стрелка часов подползала к часу ночи. Обострившийся слух поймал звук легких шагов на лестнице, звучавших в тишине особенно четко. И вдруг, как чудо, поворот ключа в замке и стройный силуэт, заслонивший дверной проем.
– Таня!
– Юра!
Одновременно с хлопком закрывшейся двери, они кинулись друг к другу, говоря что-то неразборчивое и нежное, как журчанье летнего ливня под крышей старого дома.
Танины ноги оторвались от пола, а в щеку кольнули колючие щетинки.
– Танюшка, милая!
– Юра! Это ты! Я знала, что сегодня обязательно увижу тебя! Я утром помолилась о встрече. Правда, правда.
Обняв его за шею, Таня боялась, что если разомкнет руки, то Юра исчезнет и она окажется в пустой комнате, с непрочитанной стопкой писем на столе.
– Таня, дай посмотреть на тебя! Как ты выросла! – слегка отстранившись, Юрий нетерпеливо взглянул ей в лицо глубокими серыми глазами, почти черными в тусклом свете лампы.
– Конечно, выросла! – Таня засмеялась. – Ты тоже вырос. Если бы я увидела тебя на улице, то…
– Не узнала бы?
– Нет, – она оборвала его фразу и перешла на шепот, – узнала бы. Я тебя с закрытыми глазами узнаю.
Он засмеялся счастливым смехом:
– Танечка, скажи, откуда ты? Я, когда увидел письма, чуть с ума не сошел, все читал, читал, пока наизусть не выучил. Теперь знаю, как вы жили, что ты чувствовала. Знаю даже, что ты теперь ювелир. Я так боялся, что ты больше не появишься, а я не смогу тебя разыскать.
– Но я появилась.
Она, наконец, смогла оторваться от Юрия и несколько раз прошлась по комнате. Увидела свои письма, раскинутые веером под лампой, погладила пальцами спинку венского стула – как-то раз, забравшись на него с ногами, она декламировала Никольским стихи Пушкина, – остановилась перед фотографией отца Игнатия.
– Юра, а где отец Игнатий? – уже договаривая, Таня замерла от внезапного предчувствия страшного ответа. Проскользнувший по шее холодок ознобил тело. Обхватив плечи руками, она смотрела, как деревенеет улыбка на Юриных губах.
Он сел на диван и посадил ее рядом с собой.
– Танечка, папа погиб пять лет назад. Расстрелян.
Чтобы не закричать, Таня прижала ко рту задрожавшие пальцы. Ей не хватало воздуха, и перед глазами поплыла чернота.
Смерть отца Игнатия казалась немыслимой, непостижимой.
– Юра, за что? Почему? Он самый добрый… Самый лучший…
Таня понимала, что знает ответ, лепеча глупости, и что ее слова причиняют Юре боль, но ничего не могла с собой сделать. Страшная новость вдребезги разнесла радость от встречи и застряла в горле острым осколком.
Разглядев сквозь пелену слез, что Юра протягивает ей стакан воды, она жадно сделала несколько больших глотков. Смотрящие на нее глаза были полны сострадания. Это добило ее окончательно. Таня кинулась Юре на грудь и зарыдала.
– Танечка, милая, – легким касанием он гладил ее вздрагивающие плечи, – ну, перестань. Слезами горю не поможешь. Надо жить. Жить и помнить.
Его ласка баюкала, успокаивала, и Танины рыдания понемногу затихли. Рядом с Юрой ей стало хорошо и спокойно, словно она, как дерево, врастала в него всеми клеточками души и тела так, что оторвать невозможно.
– Юра, – она подняла на него залитое слезами лицо, и он нежно поцеловал ее в мокрые глаза. – Расскажи, как погиб отец Игнатий. Мне надо знать. И маме тоже. Я выдержу. Обещаю.
– Я понимаю, – голос Юры звучал глуховато, но ровно. – Папу арестовали как раз накануне его пятидесятилетия. Была мартовская ночь. На крыше истошно кричали коты, не давая уснуть. Потом по мостовой прогремела повозка. Я услышал, как папа встал, подлил масла в лампадку и стал тихонько молиться. Под монотонное бормотание я задремал, но тут загрохотали кулаки в дверь. «Отец Игнатий, откройте», – закричал дворник Ахмет. Я вскочил и открыл дверь. Ахмет был очень испуган, а позади него стояли два красноармейца с винтовками и один офицер в кожанке и с пистолетом. «Вот ордер на арест и обыск», – сказал офицер. Ахмет вскрикнул и схватился за живот. Его так сильно трясло, что папа подошел, чтобы утешить. Ахмет схватил его за руку и хотел что-то сказать. «Не сметь общаться с арестованным», – приказал офицер, а красноармейцы так и стояли истуканами.
Чекист начал обыск с большим рвением. Зачем-то распорол ножом подушку, разорвал две книги, даже заглянул в чайник. Но брать у нас было решительно нечего.
– Понимаю, – кивнула Таня, – у нас тоже, кроме моих кукол, было пусто.
Она поднялась с дивана и встала напротив фотографической карточки отца Игнатия, воссоздавая в уме Юрин рассказ. С карточки отец Игнатий смотрел на нее беспечно и весело. Знал ли он, что его ждет?
– Потом папу увели, – сказал Юра, – и сколько я ни ходил в тюрьму, свидания не разрешали. Правда, передачи брали, и это давало надежду на справедливый суд. Хотя о какой справедливости может идти речь, если людей преследуют за одну лишь сословную принадлежность или веру в Бога?
Он поднялся и встал рядом с Таней, возвышаясь над ней на полголовы.
– Я повесил фотографию пятнадцатого апреля, в тот день, когда папы не стало. Утром я, как обычно, принес передачу, а мне сказали, что Игнатий Никольский приговорен к высшей мере социальной защиты и приговор приведен в исполнение.
Не глядя, Таня нашла руку Юры и крепко стиснула пальцы:
– Даю тебе слово, что пятнадцатого апреля мы с мамой всегда будем поминать отца Игнатия, где бы мы ни были.
Она резко развернулась лицом к Юрию:
– Юра, у нас с тобой есть всего несколько часов, чтобы рассказать друг другу многое, и, может быть, мы больше никогда не увидимся.
Таня попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
Лампочка два раза мигнула и погасла. В замкнутом пространстве тесной комнаты слышалось только дыхание Юры, сливавшееся с ее дыханием.
«Мы навсегда будем вместе, – подумала Таня, – даже если он будет далеко от меня. Кроме того, я храню ключ от квартиры».
Они спохватились только под утро, когда лучи зари за окном упали на портрет отца Игнатия.
Похолодев, Таня кинулась к двери. Она едва не плакала:
– Юра, мне давно пора быть в отеле!
Она заметалась в поисках скинутых с ног туфель. Встав на колени, Юра лихорадочно шарил руками под диваном.
– Вот одна!
Вторая отыскалась у двери. Туфли надевались уже на ходу. Звякали ключи в кармане. Торопясь, Юра даже не запер замок. Взявшись за руки, они бежали, не замечая прохожих. Юра вел ее прямым путем, пересекая проходные дворы, о которых Таня даже не подозревала. За спиной крыльями хлопали двери сквозных подъездов, а впереди в лазоревых лучах парил купол Исаакиевского собора.