Ирина Богатырева
Ведяна
Глава 3
Итильск назывался городом. Причём стал он им не при Советах, а раньше: жив был и Кривошеин со своим заводом, и Итиль была в других берегах, и рыбы в ней было столько, что она пешком на берег выходила, в избу шла и на стол ложилась. Это ами так говорила, это не Рома остроумный такой.
Так вот, Итильск. Возможно, в царское время он и был городом: два завода, пять тысяч населения, все дела. Но смех в том, что с тех пор ничего не изменилось, даже население приросло только на тысячу. Разве что завод остался один – не завод даже, а шоколадная фабрика, самая старая в регионе, дореволюционная ещё. Кому бы в советское время пришло в голову в здешней глуши шоколад делать? Одних затрат на доставку сырья и транспортировку продукции не оберёшься. Но фабрику поставили заранее, она до сих пор исправно работала, и Итильск был со своим шоколадом. Хотя на город больше не был похож. Деревня деревней, только большая. И застройка в основном – частный сектор. Сверху было видно, как домики расползаются вширь и вдаль, спускаются с холма Нагорного, разливаются к центру – в направлении Главного проспекта. За заборами вокруг домиков тихо облетали жёлтые сады, на перекрёстках качали головами грустные берёзы. Небо было свинцовым, оно ложилось на холмы, ложилось на город, укрывало тёплым одеялом Итиль. От его серого, как волчья шерсть, цвета ярче и цветастее смотрелись красные крыши домиков, белые кирпичные стены и заборы, которые до сих пор во всём городе красили в традиционные итилитские цвета – голубой и оранжевый, хоть никто и не задумывался, почему так.
По холму гулял ветер, пасторальный вид заливало осенней тревогой и красотой. Пахло Итилью. В смысле, большой рекой и немного рыбой. Впрочем, в Итильске отовсюду пахло Итилью. Наверное, с тех пор, как Кривошеинов завод рухнул, здесь больше ничем не пахло.
Рома пригнулся, закрыл над головой окно и спрыгнул со стрёмянки. Гул прокатился по чердаку, поднялась пыль. Стремянку складывать не стал, двинулся дальше. Чердак в ДК был гигантский, во всё здание, и использовался по назначению – то есть как склад ненужных вещей. Впрочем, так как здание было новое, ненужных вещей в нём водилось не так много, и при желании здесь ещё можно было что-то найти. На что Рома и надеялся.
Шёл и вглядывался в полумрак под скатом крыши, следя за ощерившимися гвоздями стропилами. Окна в крыше были маленькие и пробиты нечасто. Но и их хватало, чтобы на чердак каким-то образом забирались разные твари: Рома насчитал десяток трупиков птиц, засохших тут с зимы, и осиное гнездо. Ладно, осы, но птиц жалко. Залезали греться и вылезти уже не могли. Жалкая смерть. Рома решил, что зимой будет подниматься сюда регулярно, вдруг спасёт кого.
Тут мироздание ему улыбнулось: он нашёл что искал. Большой рулон чистых ватманов, привезённых из старого здания, и короб с мягким реквизитом, а именно сугробы и снеговики из ваты, они стояли в глубине, у самой стены. Ведь хватило кому-то мозга затащить их сюда. Остальное-то сложили в подвале. Правда, говорят, когда переезжали, было ещё неясно, насколько сух новый подвал и можно ли там что-то хранить. Это Кочерыга так говорит, Рома-то переезд не застал, он тогда был далеко от этого богом спасаемого места.
Так, ватманы тёте Свете, она просила, а короб в реквизиторскую. Или в подвал. Ничего снеговикам не сделается, это теперь ясно, в подвале уже целый лось стоит, глядит с недоумением, но не гниёт. И снеговики тоже, значит, не растают.
Рассуждая так, он вывалился с чердака в свет и гулкость дворцовых коридоров. Всё-таки там, наверху, как и положено, другой мир, и дышится иначе. Будто из-под воды поднялся: и звуки другие, и на свет щуришься. Чудо-юдо царь речной. Обликом с человеком схож, только кожа у него холодная, как у рыбы, и следы оставляет мокрые. Причём чем ближе к воде, тем они мокрее, так его и узнавали. Это уже не бабушка, это Рома в тетрадке Сергея Соколова прочёл. В его деревне ни про каких речных царей не слыхали, к ним никто, кроме рыбы, на берег не выползал. Хотя это было записано всего в двадцати километрах, в такой же вывезенной из зоны затопления деревне. Но это нормально, итилиты такие, они не только с чужаками, они и со своими особо не разговаривали. Больно надо. Этим ещё и гордились.
Тетрадка оказалась любопытная. Итилитской дурью и рыбьей спесью несло от неё за версту. Роме не терпелось уже вернуться в рубку и дочитать, но со стороны казалось, что он ничего не делает, поэтому все, кто только мог, придумывали ему дела. А ведь он не виноват, что сегодня у артистов свободный день, ни репетиций, ни прогонов. Тёмыч вообще пришёл к обеду, а он только сядет с тетрадкой, так сразу кто-то бежит в рубку, теребит его, что-то требует.
Нет, в рубку возвращаться не надо. Отнести находки – и в подвал. Там никто не тронет. Разве что лось.
С коробом под правой рукой и ватманами под левой, боком влезая в дверные проёмы и лавируя на поворотах, чтобы ни с кем не столкнуться, он дошёл до лаборатории. Так и было написано: «Лаборатория по общественной деятельности», будто они там правда опыты ставили. На самом деле – секретарский отдел как он есть. На столах кучи бумаг, за ними мелькают головы тёти Светы и Валечки. Валечки реже, она то на отчётах, то на заседаниях.
– Нашёл? – обрадованно ахнула тётя Света, когда Рома ввалился в кабинет спиной, как какой-нибудь Громозека. – Вот молодец! Давай, давай сюда. А то сезонку рисовать не на чём.
Она подскочила, подхватывая у Ромы рулон и заботливо ставя его в угол.
– Сезонку?
– Сезонный отчёт. Есть годовой, а есть сезонный. Сколько за прошедший квартал человек охвачено нашей деятельностью на мероприятиях.
– Ну и сколько их, окультуренные и увеселённые?
– Шесть тысяч!
– А остальные-то прозябают. Непорядок. Надо быть бодрее, массовее, веселее. Покажите отчёт Саму, пусть напишет разнарядку на увеличение общественной деятельности.
Тётя Света смотрела на него в недоумении.
– Да я шучу, шучу. – Рома рассмеялся, чтобы снять напряжение. Тётя Света была простая, но добрая, троллить её не хотелось.
– Ой, ну всегда ты!.. – Она замахала на него руками. – Чаю будешь?
– Нет, я в реквизиторскую. У меня ещё снеговики неприбранные, растают.
– Ну, хоть конфеточку на вот, потом сам того, с чаем.
Она стала засовывать ему в карман конфетку, ту самую «Му-му», а другой рукой пыталась придерживать дверь, чтобы Рома в неё вписался с коробкой на пузе. В этот момент по коридору пронёсся громовой голос, а вслед за ним и сама Стеша, как ледокол, внесла их обратно в кабинет.
– Судьбин! – обрадованно рокотала она. – Судьбин! А ты почему не на рабочем месте?
– Я на рабочем, Степанида Борисовна. У меня весь ДК – рабочее место.
– Вот оно как? А Сан Саныч как раз в зале. Кран обозревает.
– Какой кран?
– Какой-какой? Операторский. Который ты изволил обвинить в простаивании. В смысле, обвинить ДК в простаивании казённого оборудования. Вот, теперь думаем, как его использовать. Хотим на нём Итильвана в пьесе спускать. Как думаешь, эффектно же будет: Итильван спускается из-под облаков и говорит свой монолог. А? Каково? Сразу на областной уровень!
Она стояла гордая, выставив вперёд грудь и живот, всем видом давая понять, что эта светлая мысль принадлежит ей. Рома чуть не выругался.
– Это про пьесу, про пьесу, Судьбин, – сказала Стеша благосклонно, принимая его растерянный вид за онемение от её гениальности. – ЛИС будет ставить, ну, клуб любителей. Ты ещё ознакомиться не успел? Я же тебе говорила. В пятницу, кстати, репетиция, ты помнишь?
– Я даже не знал, чтобы помнить, Степанида…
– В пятницу, в помещении музея. Так что будь добр. Сценарий дадут, ознакомишься. Ну, сюжет там простой, классический. Про Итильвана что-то там, разберёшься. Тебе отдельное задание – отработать спуск, понял.
– В смысле – отработать?
– В прямом, Судьбин, в прямом: ты у нас Итильваном будешь! – ещё более радостно постановила Стеша и даже похлопала Рому по плечу. Он чуть не выронил коробки.
– Да вы что? Это же…
– Ну, Судьбин, давай вот без этого, без этих ваших заморочек, пожалуйста. Это спектакль, ничего больше. Пролетишь над залом, спустишься… Это всё, всего лишь эпизод, дальше там есть, кому роль играть, уже назначили.
– Да дело не в этом, Степанида Бо… Кран же не рассчитан. Я говорил про реквизит. Речь о человеке не шла!
– Ну, это Сам Самыч разберётся. Уже разбирается. Спецификация – это его. Скажет, что можно – так и человек полетит. Это не нашего ума дело. А, ещё! – вспомнила она вдруг и прямо засветилась. – Ты же завтра в область едешь!
– Куда? – изумился Рома.
– Не куда, а когда. В двенадцать машина. С «Итилитскими зорями», им техник нужен. Это недалеко, Ведянино, семьдесят километров.
– Так пусть Тёмыч, в смысле, Тимофей…
– Он остаётся, – безапелляционно отрезала Стеша. – Завтра репетиции, кому вести? И ещё они звонили, просили диджея. У них заболел. А им надо, праздник там села.
– Степанида Борисовна, да вы что! – Рома уже серьёзно возмутился. Вести деревенскую дискотеку ему не улыбалось ни капли. – Это же до ночи вообще!
– Назад тебя заберут. Не переживай, водитель вернётся, всё увезёте.
– Степанида Борисовна, но это же просто…
– Я не поняла, Судьбин! – Она сделала большие глаза. – Это что такое? Я тебе шабашку нашла, люди деньги платят, живые. Тебе, тебе, заметь, не ДК. Благодарить должен. Всё, ничего не хочу слышать. Завтра, в двенадцать, машина от крыльца. Ты куда шёл?
– В реквизиторскую, – буркнул Рома.
– Вот и шуруй.
Рома её уже не слушал. Он протаранил коробкой дверь и двинул по коридору. Он был злой. Шагал, вышагивая собственную ярость. Особенно острую от бессилия. Особенно острую от зависимости. Он ненавидел зависимость, он всегда пытался её избегать, жить для себя, ни к кому и ни к чему не привязываясь – и всегда вляпывался в неё, как в коровью лепёху на дороге – бамц! И потом отмывайся. Зависимость – это беспомощность. Но неужели и сейчас он беспомощен? Неужели не может послать всё это: и Стешу, и ДК, и вообще всё – и уехать куда-нибудь? Да пожалуйста, да в любой момент!
В таком состоянии он вломился в подсобку за сценой – и налетел на знатное собрание. У стола сидели: техник Петрович, тот самый, который рассказывал про физиологическое неприятие секса после тридцати; сторож Капустин, просто тот самый; а главное – господин Подавайкин, он же Помогайкин, он же Подслухайкин и так далее, а настоящую фамилию его Рома если и знал, то не помнил. Звали Семён Василич. Работал этот товарищ, вообще-то, наверху, в конторе, но ошивался у технарей, как будто тосковал по упущенному призванию – ломать и чинить, фигачить и рушить. Впрочем, главное дело жизни он не упускал – был он стукачом, и стукачом знатным. Он даже выглядел как классический советский стукач, по крайней мере, Рома именно так их себе представлял и был удивлён в своё время, попав в ДК, что типаж этот не вывелся, а процветает: маленький, кругленький, лысенький, не человек, а скользкий обмылок. Семён Василич и говорил прозрачным, невнятным голоском. Никакашечным, как дед сказал бы.
У Ромы даже что-то в голове щёлкнуло, как увидел его: вот с кого начались все проблемы: и кран этот, и всё. Он так и застыл в дверях, вцепившись глазами в Семён Василича, а тот сидел как ни в чём не бывало и улыбался ему прозрачной улыбочкой.
– А, Ром-мыч! Чалься! – прогремел Петрович, однако услужливо подвинулся вместе с табуреткой именно Помогайкин. Рому передёрнуло, он отвёл глаза.
– Господа трапезничать изволят?
Он прошёл в дальний угол, где была дверь в кладовку, гордо именовавшуюся реквизиторской, открыл, и, не глядя, зафутболил коробку со снеговиками в пыльную темноту. К столу вернулся, уже немного успокоившись, как будто избавился не только от коробки, но и от своей злости.
Пахло едой и какой-то кислятиной. На столе всё было прилично – чай, бутеры, пластиковые контейнеры с остатками картошки и котлет перед Петровичем, грустно сморщенный одинокий солёный помидор перед таким же грустно сморщенным Капустиным.
– Ты чего такой тухлый, Кочерыга? – Рома туркнул его в плечо. – Дежуришь сегодня?
– Отбываю, – буркнул тот. Взгляд у него был какой-то буддистский, так что Рома догадался, что одним чаем здесь не обходится.
– П-пылеснуть? – приветливо спросил Петрович, догадавшись, в свою очередь, о его догадке, и кивнул под стол.
– Не, спасибо. И вы тут того, аккуратней. Сокол реет. – Он кивнул наверх.
– А мы что? Мы ничего. Чайку? – подал голос Подстрекалкин. Рому опять передёрнуло.
– Нет. Я пойду.
– Да к-куда – пойду, чего – п-пыайду сразу? – вступил гостеприимный Петрович. – А ну, к… к… колись, ты чего кислый-то?
– Я не кислый. Я подквашенный, – сказал Рома.
– Это с п-пятницы ещё, что ли? С-сылыхали. – И Петрович заржал, ухая всем своим организмом. Подлизайкин мелко, но беззвучно затрясся вместе с ним, и Рома еле сдержался, чтобы не дать ему по башке, как китайскому балванчику – вот уж кто-кто, а Семён-то Василич знал, что в пятницу Рома был трезв, как стёклышко.
– Нормальное дело, – выдал вдруг Капустин, как будто включился неработавший радиоприёмник, совершенно не в кассу. – Нормальное.
– Нормальное, – кивнул Рома, вдруг решительно садясь и в упор глядя на Подслухайкина, – совершенно нормальное. Если бы не кран.
– Что за кран? – спросил Петрович, закладывая в рот катлету.
– Простой. Операторский. В зале который, – говорил Рома, не сводя глаз с Подглядайкина. Тот лыбился, будто не понимал, что к чему. – Начальству он вдруг очень нужен стал. Висел себе, висел два года…
– Так и чего? – жуя, продолжал Петрович.
– Ничего. От меня теперь хотят, чтобы он как-то заработал. В смысле, чтобы его как-то использовали. Кран. – Рома помолчал, буравя Подслухайкина глазами. Тот продолжал улыбаться. – Вот и думаю я: кто им эту светлую мысль подсказал? – припечатал Рома.
– Да кто бы? А что бы не сами… – начал было Петрович, но его неожиданно перебил Поддавайкин:
– А матушка-то ваша как? – брякнул он. Рома опешил.
– А тебе что?
– Так. Интересно. Как она? Пишет? Нет ли тоски по родным, так сказать, берёзам?
– Не понял. – Рома действительно его не понимал: почему вдруг Подстрекайкин так резко переключил тему и к чему он клонит.
– Ну как же. Сыˊночка-то не выдержал, вернулся. Может, ностальгия или как там?
– Ты вообще о чём? – прямо спросил Рома.
– Ну как же, – повторил Семён Василич. – Семья – святое дело. А то ты тут, она там. Нехорошо получается.
– Где – там? – Рома чувствовал, что тупит. Он прямо слышал, как прокручиваются в голове вхолостую какие- то шестерёнки.
– В Соединённых Штатах Америки, я так полагаю, – спокойно ответил Подстрекайкин и хлебнул чаю.
И шестерёнки щёлкнули, сцепились одна с другой – Рома всё понял. По приезде Семён Василич постоянно расспрашивал его про Штаты, как там и что. Он Роме сразу был несимпатичен, да и вообще рассказывать о прошлой жизни не собирался, поэтому отвечал всегда мало и невнятно. Но Подлизайкин не отставал. И про мать решил, что она там. Но до Ромы только сейчас дошло, что Подбивайкин видел в нём, так сказать, инородный элемент – засланца или вроде того. А это значит, что все его происки – неспроста.
– Сдались они тебе, эти Штаты, – выдавил глухо. – Как кость в горле, да?
– Уже и спросить нельзя. – Семён Василич сделал вид, что обиделся.
Рома ничего не ответил. По-хорошему, и не стоило бы ничего отвечать. Встать бы и уйти сейчас, и пусть остаётся Семён Василич со своим образом врага. Но он нарочито размеренно, будто обдумывал, что бы сказать, взял из-под хари Капустина помидор, сунул его в рот, обжевал, чуя, как остро-солёная мякоть ударила в нос, вытянул красную тряпочку шкурки, кинул на пакет с очистками колбасы и так же медленно стал жевать. Капустин посмотрел одобрительно, хотя и с прежней буддистской невозмутимостью.
– Ты вот всё – Штаты, Штаты, – начал Рома. – Штаты – то, Штаты – сё. Штаты хотят нас всех нагнуть. А я тебе скажу, что дела там никому до нас нету. Особенно когда всё хорошо и никто ядерной дубинкой не машет, там и думать не думают о тебе, родной Семён Василич. И уж точно трогать лишний раз не хотят, ещё испачкаешься.
– Боятся – з… з… зыначит, уважают, – пробурчал Петрович.
– Да не боятся. Просто. Хлопот ведь с нами не оберёшься. Там всё хорошо. А ты знаешь, Семён Василич, как это, когда у людей всё хорошо? Это когда человек о политике не думает. Вообще. Это когда жизнь в стране настолько налажена, что о политике можно не думать. Как хороший механизм – он работает, и ты его не замечаешь. Живёшь своей жизнью. В кино ходишь, на выставки. Книжки читаешь. Это у нас тут всего и разговоров – или о бабах, или о политике. А чем всё хуже, так только о политике. У кого чего болит. Понятно?
– Ну, о б-бабах – это всегда п-пожалуйста, – дружелюбно ухмыльнулся Петрович. – Если есть ж… ж… желание, можно и о бабах. – Он извлёк откуда-то чистую кружку, соорудил чай и подвинул Роме. Тот уставился на плавающий в белой пене разбухающий на глазах пакетик.
– Выходит, у нас всё плохо? – елейным тоном поинтересовался Подстрекайкин. – Ну, по вашему мнению.
– А что хорошего? – спросил Рома, жуя бутерброд с куском варёной колбасы. – Тебе самому нравится?
– Меня, если это интересно, всё устраивает. – Он даже приосанился, будто произносил эти слова на камеру. – Жизнь налаживается, власть в сильных руках, мы готовы дать отпор любому, и нас все в мире стали бояться. – У него даже глаза заблестели. Видно было, что человек накаляется, причём это уже искренне. Рома понимал, что не стоит ничего ему отвечать, но как будто некий чёрт толкал под локоть:
– Конечно, для таких, как ты, всё и делается, – сказал он. – И имперские амбиции, и сильная рука. И образ врага – всё, как вы любите.
– Так ты считаешь, ты считаешь… – начал было Семён Василич с дрожью в голосе, но у Ромы вдруг сработали тормоза – он ясно почувствовал, что на этом хватит, потому что вот сейчас начнётся разговор бессмысленный и беспощадный.
– Я вообще ничего не считаю, – сказал и поднялся. – Спасибо за чай, – кивнул Петровичу.
– А и п-пожалуйста, мы сами выпьем, – добродушно кивнул Петрович, подвигая нетронутую чашку. Счастливый человек – он умел делать вид, что ничего никогда не происходит.
– Ты там своим передай, что мы всё про них знаем! – успел крикнуть в спину Подбивайкин, когда Рома уже закрыл дверь.
Вот ведь параноик, думал, быстро спускаясь по лестнице в подвал. И прицепился, как клещ. Ну и ладно. Зато теперь никаких сомнений, как Стеша и Сам узнали про кран. Кочерыга – просто старый дурак, хоть и услышит, так не поймёт, а скажет, так без задней мысли. Его никто и слушать не будет. А с этим всё теперь понятно, всё…
Возвращаться в операторскую не хотелось. В операторской Тёмыч, а это значит, дурацкие разговоры и подколки. А Рома чувствовал, что устал. И он хотел почитать тетрадку. Значит, оставался подвал как последнее прибежище. Или как бомбоубежище – всё равно подвал.
Рома открыл дверь, щёлкнул выключателем. С тихим звоном стали загораться лампы дневного света, и всё огромное помещение озарилось. Это не шутка, про бомбоубежище: подвал и правда строили в расчёте на авиаудар. Рома это стразу понял, как только сюда в первый раз спустился. Это было странно, учитывая, что здание совсем новое, он думал, что такие штуки планировали только в советское время, но нет, тяжёлая бронированная дверь надёжно отделяла подземелье: свой туалет, душ, вентиляция с системой очистки воздуха, а главное – даже свои резервуары под воду, Рома нашёл их, в дальней комнате. Там же были не разобранные, в коробках, военные пакеты – сумки с противогазами, аптечки первой помощи, консервы и сухпайки. Целые стеллажи.
Рома, когда нашёл это всё, прямо обалдел. В голове не укладывалось, кто бы захотел напасть на заштатный Итильск, где единственное производство – шоколадная фабрика, не считая восьми зон строгого режима в окрестных лесах. Всё милитаристское было Роме генетически чуждо: итилиты испокон веков не воевали, рекрутчины и военных призывов избегали, как умели, и из-за этого у них были проблемы. Всегда. Но это им было не важно, главное – принцип, а его соблюдали свято. С врагами разбирались по-другому: снимались и уходили – кто их на заливных островах найдёт?
Однако сейчас подвалом не пользовались, разве что под склад. Рома даже не был уверен, что все обитатели ДК в курсе его существования (а уж тем более его предназначения). Хотя зря не пользовались, он считал. Места много, любые кружки проводи, стены толстые, ни хор, ни музыка мешать не будут. Есть душевые, он сам ими пользовался несколько раз, когда дома были проблемы с водой, для хореографии какой-нибудь или там таэквондо – самое оно. Сейчас они наверху занимаются, в раздевалках дух стоит, как в хлеву, при том что секции детские. А подвал простаивал, в нём только складировали уличные скамейки – такая маленькая слабость у завхоза, где в городе какую ненужную скамейку снимали, он тащил сюда. У него их уже штук пятнадцать скопилось, а зачем, никто не знал – для коллекции.
Да вот ещё стоял тут лось. Точнее, лосиха.
– Здравствуй, Звёздочка. Как ты? – Рома погладил жёсткую морду, потрепал между ушами. – Ничего-то у меня для тебя нет, прости.
Звёздочка смотрела на него всепрощающими, как у коровы, глазами. Она ему и напоминала корову своим многотерпием. Впрочем, какое уж многотерпие у покойника. А вот почему лосиха ассоциировалась с коровой, он понимал: сколько итилитских сказок, где маленьких детей выкармливали лосихи, или где они спасали детей от злой Йомы, или вот про Ли́ки-о́ну, дочку лесовухи, которую в деревню замуж взяли, и она хорошей была хозяйкой, всё у неё было, только стали замечать, что уходит в лес, а возвращается с молоком. Думали, что доит она чужих коров, итилиты же в лесах пасли. Проследили за ней, а она, оказывается, глубоко в лес уходит, на пень садится, начинает петь, и к ней приходят лосихи с лосятами. Она их доит, хлебом кормит и с молоком идёт домой. Так и поняли, что она Лики-она, а не человек. Ну а что дальше было, дети, вам знать не положено.
Да и эта лосиха стала Звёздочкой, потому что бабушка так всех своих коров звала, вне зависимости, есть белое пятно на лбу или нет. Звёздочка – и всё.
– Я с тобой посижу? – говорил Рома, отпирая дверь в серверную, как раз напротив лосихи. – Не возражаешь? Достали меня все сегодня, хоть у тебя спрятаться. А я тебе вслух почитаю.
Звёздочка не возражала. Она вообще никогда Роме не прекословила, что, конечно, было ожидаемо, но Рома привык с ней говорить: невозможно же молчать, когда на тебя пристально смотрят, пусть и неживыми, глазами.
В серверной всегда тепло и по-своему уютно. Неумолчный гул множества железных коробок, мигание лампочек, торчащие провода – всё это напоминало космический корабль. Но главное, здесь его уж точно не найдут. Даже если кто спустится в подвал, искать в серверной не станут. Здесь стояло старое кресло, Рома давно облюбовал это место.
Он открыл дверь, чтобы видеть Звёздочку, опустился в кресло и наконец достал из сумки тетрадь. Алёшин батюшка был человеком аккуратным. Тетрадь велась на два почерка. Один, округлый, совершенно доступный – им записывался основной текст: легенды, сказки, всё, что ему доставалось. Второй, почти скоропись, с сокращениями, очень мелкий, меж строк, на полях – заметки, идеи, мысли, проскользнувшие словечки, а также информация о людях, рассказавших тот или иной сюжет. Для Ромы это было самое любопытное. В тетради было отмечено всего шесть деревень, Рома сверился с картой области – все вывезенки. Казалось, Алёшин батюшка кругами приближался к их деревне, но так до неё и не добрался, осел в нескольких километрах выше по течению. И вот там ему достался настоящих клад – некто Горев Егор Иванович.
Своих Рома безошибочно определял по фамилии. Давно обрусевшие, родные имена уже забывшие, итилиты отличались фамилиями, образованными от всяких горестей и ужасов. У них, к примеру, полдеревни были Судьбины, полдеревни – Бедовы. В этой вот – Горевы и Страховы. Дядя Саша Умрищев занимал достойное место в итилитской семье. Почему так вышло, можно было только гадать. Ати говорил: имя едко, а сам молодец. Вроде бы наперекор. А ещё говорили, что раньше итилиты специально брали такие слова для имён, чтобы русские к ним не совались. Вроде как ты туда не ходи, там Бедовы да Страховы живут. Но плохое имя не только человека, оно кого хочешь отпугнёт.
Деревенскую речь Алёшин батюшка умел передать хорошо. Рома открывал тетрадь, и в голове включался репродуктор. Причём передавал он не только речь и звуки деревни – квохтанье кур под окном, взмыкивание идущих вечером с выпаса бесчисленных поколений звёздочек, не только громыхание противня в бабушкиных руках и бормотание радио у окошка, но и запах сена, молока, дедова табака, а главное – дома, где Рома вырос и где каждая комната, и сени, и двор пахли по-своему. И ещё как живого видел ати. Всё это вполне мог рассказать он, с прищуром, с хрипотцой, с неизменными смешинками.
Однако Рому сейчас интересовали не былички про лесовух и злую Йому. В середине тетради он нашёл тексты совершенно другого стиля, аккуратно переписанные с какого-то источника с ерами и ятями. Что это были за тексты, Рома с ходу не понял, поэтому и стремился так страстно сесть в тишине и спокойно прочитать.
«На Рождество въ церквы не идутъ, а спускаются къ рѣкѣ, дѣлаютъ проруби и льютъ въ воду молоко и мёдъ, говоря при этомъ, что кормятъ мать, какъ она ихъ круглый годъ кормитъ. На Масленицу наряжаютъ свиней въ человѣческое платьѣ и съ криками гонятъ по деревнѣ, послѣ чего выгоняютъ въ лѣсъ, считая, что выгоняютъ всѣ грѣхи, накопленныя за годъ. Когда же по рѣкѣ готовъ пойти лёдъ, ночами не спятъ, выходятъ всѣ на берегъ и жгутъ костры круглыя сутки, женщины поютъ меланхоличныя пѣсни и расплетаютъ себѣ косы, какъ дѣлаютъ, если у кого-то изъ ихъ подругъ трудно проходятъ роды, мужчины же ходятъ у воды съ батогами и съ грознымъ видомъ потрясаютъ ими въ воздухѣ, время отъ времени обрушивая на лёдъ, будто зашибаютъ кого. Когда же лёдъ наконецъ пойдётъ, скидываютъ съ себя одежду, устраиваютъ пляски вкругъ огней, радуются и поздравляютъ другъ друга, говоря «ве чекень», что значитъ, вода народилась. День же этотъ, начало ледохода, по одному ему извѣстнымъ приметамъ определяетъ и объявляетъ имъ тотъ же человѣкъ, Итильванъ. Онъ же сообщаетъ о началѣ всѣхъ другихъ праздниковъ, и безъ него вообще не дѣлается въ селѣ никакое дѣло…»
Здесь запись обрывалась. Рома перелистнул страницу, где было её начало: оказалось, это записка в Святейший синод:
«Въ связи съ дѣломъ по донесенію о появленіи въ земляхъ заводчика Кривошеина новой секты, именующей себя итилиты, кои отъ воинской службы отказываются, налоговъ не платятъ и при всякомъ появленіи военнаго или полицейскаго уходятъ въ лѣсъ, послѣ всесторонняго разсмотрѣнія сего дѣла сообщить имѣю слѣдующее. Вышеназванныя населяютъ берега вверхъ по теченiю. Себя именуютъ итилитами, реку не иначе какъ Итилью, считаютъ себя исконнымъ населеніемъ этихъ земель и говорятъ на своёмъ языкѣ, коий требуетъ еще изученія, однако по-русски розумеютъ. Живутъ онѣ въ лѣсахъ, ловятъ рыбу и промышляютъ охотой, держатъ скотъ. По вѣрѣ же язычники, церквей не имѣютъ, а совершаютъ свои поганыя обряды, о чёмъ рѣчь пойдётъ далѣе, для чего зимой и лѣтомъ удаляются на острова. Бога не признаютъ, а молятся рѣкѣ и лѣсу, а всего больше почитаютъ своего старосту, котораго называютъ Итильваномъ и почитаютъ за сына рѣки. Онъ у нихъ и царь, и богъ, что же касается власти государственной, то на прямой вопросъ, признаютъ ли россійскаго царя, отвѣта получено не было».
Далее шёл тот самый кусок, который Рома уже прочитал, стояла подпись доносителя и дата – 6 ноября 1853 г. Ниже шли даты и цифры рекрутских наборов при учётном населении по сёлам. Возле итилитских стояли вопросы и прочерки – видимо, посчитать население не удавалось, а от набора итилиты уклонялись. После чего туда посылались полицейские. Удивительно, что никому из них не пришло в голову узнать об отношении итилитов к военной службе как таковой, все они сосредотачивались на фигуре Итильвана, в которой видели причину бед.
«…Этотъ человѣкъ имѣетъ колоссальную власть надъ дикими крестьянами, – жаловался следующий доноситель. – Онъ говоритъ имъ, что дѣлать, и онѣ безпрекословно слушаются его. Общеніе съ ними усложнено еще темъ, что говорятъ они на языкѣ, звучащемъ абсолютною тарабарщиной, хоть и слышатся въ нёмъ слова мордовскія, татарскія, а иногда и русскія, но всё же ничего общего съ этими языками нѣтъ. Никто изъ живущихъ бокъ о бокъ съ ними ихъ не разумѣетъ, тогда какъ они хорошо понимаютъ и легко переходятъ на любой изъ названныхъ языковъ. Говорить съ ними, такимъ образомъ, не представляется возможнымъ: по своей недалекости и кротости они не перечатъ, но въ одинъ день снимаются съ мѣстъ и уходятъ, такъ что, придя однажды, можно застать всю деревню пустой, а хозяйство брошеннымъ. Земли же свои они знаютъ хорошо, такъ что пущенная слѣдомъ погоня скоро теряется, а такъ какъ каждая семья имѣетъ свои заимки въ лѣсахъ и на островахъ, могутъ жить такъ сколь угодно долго, не возвращаясь въ сѣла…
Этотъ же Итильванъ – фигура миѳовъ ихъ и сказокъ. Его же почитаютъ они своего рода мессией, съ нимъ связываютъ свое благополучіе, ему приписываютъ много чудеснаго, отъ лѣченія больныхъ людей и животныхъ и до божественнаго прозрѣнія. Человѣкъ, называемый такъ, живетъ среди нихъ не всегда. Но если же появляется тотъ, кто назовется этимъ именемъ или кого они сами таковымъ посчитаютъ по однимъ имъ извѣстнымъ признакамъ, то итилиты впадаютъ въ родъ безумія, совершенно предаютъ себя его власти. Старожилы изъ русскихъ сѣлъ, сосѣднихъ съ этими, говорятъ, что ни о какомъ Итильване не слышали еще пятнадцать лѣтъ назадъ. На вопросъ, откуда онъ, всѣ, даже русскіе, отвечаютъ, что приплылъ по рѣкѣ, потому что онъ-де сынъ Итили.
Человѣкъ, котораго они именуютъ такъ ныне, – мужчина лѣтъ сорока, ростомъ высокъ, волосомъ русъ, и борода руса, какъ у всѣх итилитов. Живетъ онъ на краю сѣла въ бѣдной избѣ и своего хозяйства не имѣетъ, работой не занятъ. Но онъ и не имѣетъ на это времени, потому что главная его забота – это лѣченіе и еще болѣе успокоеніе приходящихъ къ нѣму крестьянъ. Они же снабжаютъ его всѣмъ необходимымъ, такъ что ни въ чёмъ онъ не нуждается. При своихъ лѣтахъ онъ недавно впервые женился и сейчасъ имѣетъ дочь-младенца, и жена его на сносяхъ. Поговорить съ нимъ намъ не удалось, потому что люди стоятъ къ нѣму въ очередности и пускаютъ развѣ что тѣхъ, кто сильно мучается болью или при смерти. Намъ довелось видѣть, какъ принесенный къ нѣму отрокъ лѣтъ четырнадцати, до того упавшій съ лодки и бывшій безъ памяти, такъ что многіе сочли его утопшимъ, очнулся и всталъ послѣ наложенія рукъ и поцѣлуя въ уста. Въ другомъ случаѣ названый Итильванъ излѣчилъ молодуху, находящуюся въ родовой мукѣ, такъ что она тутъ же родила здороваго младенца, коій и былъ показанъ собравшейся толпѣ. Однако не всѣ лѣченія кончаются хорошо, и иногда онъ признаетъ самъ, что ничего не можетъ сдѣлать, предавая больного его судьбѣ. Но и въ этихъ случаяхъ больные уходятъ отъ него успокоенные. Думается, что разговорами своими названный Итильванъ снимаетъ съ нихъ смертную тоску, отчего они пребываютъ впредь въ добромъ расположеніи духа и ужѣ не тяготятся своею участiю.
