Ирина Беседина
Золотая тень Кадыкчана
– Нет. Не так. Вот сначала ты. – Роман кивнул на Копчёного. – Говори: Христом Богом клянусь, что не трону семью, если узнаю правду о том, что было в сейфе. Повтори.
– С чего я тебе должен клясться, интеллигент паршивый? – Дальше последовало выражение, очевидно, выражавшее отношение Копчёного к предложению Романа.
– Поклянись, Копчёный, что тебе стоит? Быстрее всё узнаем, – постарался убедить Кудряш.
– Так он же требует Христом Богом поклясться!
– Ну и что? Ты же всё равно неверующий.
– Это как посмотреть. Ну да ладно, семью можно и не трогать при случае, если он скажет правду. Только он тоже должен поклясться Христом Богом.
– Я поклянусь и скажу, если вы поклянётесь. А нарушите клятву, Бог накажет. Это уж точно.
Копчёный произнес клятву.
– Ну, это… Христом клянусь, не трону твою семью, если скажешь правду о шкатулке. Всё. Понял.
Роману было важно, чтобы бандиты поверили ему. А серьёзное отношение к такой клятве Копчёного утвердило его в правильности своих действий. Но теперь Кудряш вызывал у него недоверие. И он ясно вспомнил предупреждение следователя о том, что подозреваемый им человек не вызывает отрицательных эмоций. «Шляпа!» – обругал он себя ещё раз.
– А теперь ты, – сказал Роман Зеникову.
Зеников повторил:
– Я клянусь, Христом Богом клянусь, что не трону семью, если узнаю правду о том, что было в сейфе.
Наступила очередь Романа.
– Я клянусь, Христом Богом клянусь, что говорю правду. Я не знаю, что было у отца в сейфе. Я знаю только то, что там действительно была шкатулка. Я ее не открывал. Отец просил перед смертью её спрятать, и я спрятал.
– Где? – спросили гости хором.
– Сейчас её не найти. Я спрятал её на даче, зарыл в землю. Причём не на своей, а на соседской, заброшенной. Отец велел спрятать надёжно. Сейчас зима. Здесь Сибирь. Морозы в этом году жестокие. Земля промёрзла на полтора метра. Шкатулку откопать можно только весной, когда сойдёт снег.
Такой неожиданный ответ выбивал почву из-под ног бандитов. Убить хозяина не выходило. Оставлять в живых было нельзя.
– А твоя жена знает об этом?
– Нет. Отец мне сказал, чтобы я ей ничего не говорил. Меньше знает, спокойней спит.
– Это точно. Только вряд ли ей придётся спать спокойно. Пиши ей письмо и пойдёшь с нами, – распорядился Кудряш.
– Не вмешивайте её. Вы мне обещали.
Копчёный загоготал.
– Ишь, как заботится о своей бабе! Если я поклялся, значит, не трону.
– Тихо, ты! Пусть она спит. Тревожиться будет, когда наступит утро. А мы к тому времени будем далеко, – сказал Кудряш.
– Как я буду писать со связанными руками?
– Копчёный, развяжи ему руки. Я покараулю.
Кудряш и Копчёный подвинули кресло с Романом к столу. Кудряш встал перед столом и направил оружие Роману в лоб.
– Когда умер отец? Зимой? – спросил Зеников.
– Зимой. В январе, после Нового года.
– Ну, так что ты заливаешь? Или в прошлом году земля не была мёрзлая? Как ты яму для шкатулки копал? Говори, а то шлёпну!
Зеников выразительно покачал пистолетом у Романа перед глазами.
– Я её сначала унёс на работу, поставил в сейф с лекарствами. А летом перепрятал. В отпуск уходил, кабинет на ремонт ставили, а потом в нём другой врач работал.
– Теперь, Копчёный, развяжи одну руку.
– Как я развяжу одну руку, когда они вместе прикручены?
– Развяжи две руки! Слышь, Роман, одно движение не туда – и я стреляю.
– Понятно.
Копчёный освободил руки.
– Что писать?
– На первом листе нарисуй план участка и как найти шкатулку. Всё должно быть понятно. На втором листе напишешь прощальное письмо жене. Если что укажешь неверно, расплатятся твоя жена и детки.
«Кончать будут, – подумал про себя Роман. Холодом охватило тело, заныло сердце. – Стоп. Время надо тянуть и не трусить».
Тихий шорох за дверью. Роман понял, что Нина проснулась. А она действительно проснулась и услышала ставший уже громким разговор. Она тихо босиком подошла к двери и увидела в щелочку Зеникова с пистолетом. Первым побуждением было закричать. Но она закрыла рот руками и стала лихорадочно думать. «Дети. Дети должны спать». Очень тихо она прошла в прихожую. Подняла трубку телефона, но телефон молчал.
Роман стал чертить ручкой план, писать названия, пояснять.
– Ехать надо на электричке до станции Каштак. Общество «Пчелка». Наша дача номер сорок девять. Напротив дача заброшенная. Там всё травой заросло. Перед крыльцом растет на грядке бадан. В конце этой грядки я выкопал яму. В неё и закопал шкатулку. Надеюсь, не заблудитесь. Найти проще простого.
– А что это такое – бадан?
– Растение с большими кожистыми листьями.
– Как мы его узнаем?
– В справочнике посмотрите, у людей спросите про бадан. Времени до весны достаточно, чтобы выяснить. Да его и так сразу видно, на грядке только листья большие и круглые, они даже под снегом зелёные.
– Брось, Копчёный, приставать к человеку, – остановил его Кудряш.
– Ладно, пущай письмо сочиняет.
– Пиши письмо жене, – потребовал Зеников.
Роман подвинул к себе лист и написал:
«Милая жёнка, не хочу тебя будить. Я уезжаю с нашими гостями ненадолго. Приеду, всё расскажу. Не волнуйся. Роман».
– Всё.
Копчёному стало интересно, что Роман так быстро написал жене. Он подошёл к столу и встал рядом с Зениковым. Слегка наклонился.
«Надо перевернуть на них стол», – подумал Роман. Мозг его лихорадочно работал. «Нет, пока рано. Они же не понесут меня на руках. Попробую убедить освободить ноги. У них оружие, они должны быть уверены в себе».
– Годится.
– Теперь одевайся и тихо линяем. Электрички ходят зимой в направлении дачи?
– Ходят. Но идти надо по пояс в снегу большое расстояние. От электрички зимней дороги нет. Да и копать сейчас невозможно.
– Это нам невозможно. А ты пойдёшь впереди. Дорогу проложишь, и копать будешь сам, – ответил Зеников.
– Ноги развяжите. Или нести собираетесь?
Копчёный наклонился и разрезал путы на ногах. Когда он поднимался с коленок, Роман двинул ему ногой по зубам и одновременно перевернул стол на Зеникова. Кудряш не ожидал удара и со всего маха упал навзничь на спину, сильно стукнулся головой о пол. Пистолет выстрелил вверх, отлетел и ударился о стенку. Роман перепрыгнул через упавший стол и успел схватить оружие. Не раздумывая, он выстрелил в поднимающегося Копчёного. Тот упал и больше не двигался.
– Встать! – скомандовал Роман Зеникову. Раздался звонок и стук в дверь.
– Нина, открой скорее дверь!
Вошли следователь и два милиционера.
Огарёв был встревожен. Оглядел место сражения: перевёрнутый стол, убитого на полу, жалкого Зеникова под дулом пистолета.
– Ну, как, туго пришлось? А этот что, получил всё сполна?
Огарёв подошёл к Копчёному.
– Метко стреляешь, Роман.
– Да это я с перепугу. У меня был только один момент. Я подумал: сейчас или никогда.
– Мы стоим, прислушиваемся. Дверь закрыта. Ломиться или звонить нельзя. Мало ли что у вас происходит. Услышали выстрел. У меня сердце оборвалось. Надо звонить. Просто так дверь не выломаешь. А тут второй выстрел! Ты не представляешь, как я испугался, – сказал следователь.
– У меня не было другого выхода. Или я его, или они меня. Первый выстрел Зеникова прозвучал в тот момент, когда я на него стол перевернул. Он стрелял в меня и промазал. А потом уж я схватил оружие и наугад выстрелил в Копчёного, когда он поднимался с пола. Я его по зубам ногами двинул. Он на корточках сидел, мне ноги развязывал. Положение неустойчивое. Я этим воспользовался. Они меня хотели вывести на улицу и там в расход пустить. Так ведь, Андрей Григорьевич?
– Да, так, – ответил Зеников.
– А телефон? Почему не звонили? – спросил следователь.
– Телефон молчит, отключен, – сказала Нина. – Я хотела звонить, когда проснулась и увидела, как этот, – она показала на Зеникова, – размахивает пистолетом у Романа перед носом.
– Ты смотри, успели подготовиться, – отметил вполголоса Огарёв, – отрезали телефон.
Роман подошёл к следователю.
– Как это тебе удалось, Роман?
– Сам не знаю, как. Понял, что выведут и прикончат. Услышал шорох за дверью. Испугался, что Нина проснулась и вся семья может пострадать. Они же свидетелей не оставят. Вот и сделал отчаянный цирковой трюк. Одному в зубы ногой дал со всего маху, когда он от пут мои ноги освободил, на другого стол перевернул. Оружие вовремя в руки попалось. Я же говорю, у меня был только один момент.
– Роман, что они требовали?
– Спрашивали записи отца о Колыме, шкатулку с драгоценностями, как я понял.
– Ты знаешь, что это за шкатулка?
– Отец перед смертью в Новогодний вечер подарил жене гарнитур. Нина, покажи следователю! Отец сказал, что он очень дорогой и принадлежал матери. Делал его Лев Близинский, специально для мамы. Очевидно, он хранился в этом сейфе. Ещё в сейфе лежала вот эта папка. Они сказали, с дерьмовыми бумагами.
– Мы целый год этих подонков искали, обнаружили буквально перед отъездом. Вели их от Москвы до станции Тайга. Там они ждали кого-то. Может быть, шефа, а может быть, проверялись, нет ли хвоста. Когда они пришли к вам, мы ждали звонка, как с тобой условились. Звонка нет и нет, и вдруг сигнализация сработала.
– Я как-то не подумал на этого. Он такой симпатичный старик, – пояснил Роман, – сказал, что книгу о Колыме пишет, договор с редакцией. Приехал с отцом поговорить. Ну, мы их накормили и оставили у себя переночевать. Одним словом, я прошляпил. А телефон не работает.
– Всю жизнь проскальзывает этот «симпатичный». Скользкий он и мерзкий. Мы его давно ищем. Он на Колыме с фашистским шпионом работал. Тот скрылся в последний момент. В сорок восьмом принимал участие в диверсии в Магаданской бухте в Охотске. Расследование было долгим. Он сумел скрыться. С поличным первый раз взяли, – ответил следователь. – Ну, ничего, теперь не отвертится.
– Он старый уже. Дед, в могилу возьмёшь золото? Зачем оно тебе? Зачем человека убили? – спрашивал Роман.
Зеников молчал и по привычке жалобным чистым взглядом смотрел на окружающих.
Нина принесла шкатулочку из моржовой кости и показала следователю драгоценности. Огарёв погладил большим пальцем шкатулку, открыл, посмотрел, поцокал языком. Отдал шкатулку Нине.
– Очень красивая вещь. Папку я заберу. Ознакомлюсь.
Милиционеры к этому времени вывели Кудряша – Зеникова и убрали труп Копчёного.
– Может быть, чайку выпьете? – сказала Нина. – У меня уже готов.
И она подала тонкую фарфоровую чашку. Огарёв принял её, обхватив холодными пальцами.
– Не откажусь.
Выпил чай. Поцеловал у Нины руку.
– Роман, ты в рубашке родился.
– Это уж точно.
– Прощайте! – сказал Огарёв и быстро вышел.
Наказ отца
Ранней весной Роман извлёк из тайника тяжёлую шкатулку и чёрную папку отца. Шкатулка сразу вызвала у него мысли о золоте. Уж больно она была тяжела. Он не стремился её открыть, хотя уже прошёл год со дня смерти отца. Тяжёлая шкатулка наводила его мысли на нечто подобное. Но всё равно, когда открыл, шкатулка повергла его в величайшее смущение – она была заполнена золотыми изделиями и самородками. Сверху лежало завещание отца, заверенное нотариусом, и письмо. Вот оно.
«Дорогой сын!
Закончились труды моей жизни, ушли любовь и друзья. Но жизнь продолжается. Ты и мои внуки, а затем дети моих внуков и внуки моих внуков – всё это моё продолжение.
Я не печалюсь. Моя жизнь была полна всяких событий: радостных, трагических, печальных, интересных. Ты обо всём узнаешь, когда прочтёшь мои записки. Не суди меня строго. Я жил и в каждый момент старался быть честным с собой и людьми, с которыми меня свела судьба. Берёг чистоту сердца перед Богом.
Содержимое шкатулки должно стать состоянием семьи. Ты не имеешь права от неё отказаться. Я тебе не позволяю, слышишь. У тебя есть дети и будут внуки. Они должны получить образование, достойные условия жизни и свой родовой дом. Да, я хочу, чтобы ты построил для семьи большой дом, родовое гнездо. И чтобы креп наш род.
Я не считаю себя должником перед правительством и государством. Я был осуждён без вины, унижен, лишён семьи и близких, лишён счастья и нормальной человеческой жизни много лет. Я скитался среди чужого народа. Я прошёл фронт и был сослан снова на Колыму. Не было во мне корысти. Вы, мои дети, моя жена Юля, были брошены, лишены моей заботы. Двойная ноша легла на плечи матери. И я хочу, чтобы мои дети жили достойно и имели благородные и достижимые в этой жизни цели. Я верю, что ты сумеешь употребить всё с толком. Я люблю тебя, мой мальчик. Будь осторожен и мудр. Прощай.
Твой отец».
Рядом лежал ещё один листок, исписанный убористым почерком. Роман открыл его. Боже мой, стихи! Он никогда не знал, даже не подразумевал, что его отец пишет стихи. А между тем они помогали понять внутреннюю суть отца, и были ему своеобразным наказом:
Береги своё сердце от измены в большом и малом.
Не роняй своё сердце ни в борьбе, ни в пути.
Жар сердечный и щедрость, любовь, красоту
Воплощай ежедневно в труд земли и мечту.
Встретишь близкую душу, полюби, оцени.
Встретишь злыдня и вора, ты пред ним не юли.
И вдруг столько нахлынет… И расширится грудь.
И не можешь от боли ни уснуть, ни вздохнуть.
И простить ли сумеешь их святейшую ложь?
И оставить не сможешь, и снова придёшь.
На любовь и на муку, сам себя осудив,
Ты протянешь к ним руку, зло и ложь позабыв.
Урони своё сердце у родимых берёз.
Как весенние слёзы, чтоб росток с новой силой пророс.
Урони своё сердце в российской чащобе лесной,
Пусть травой зарастает, под снегами хранится зимой.
А когда напитают его соки земли,
Божий суд оправдает все страданья твои.
И простит тебе снова все земные грехи.
Ты родишься для новых мук земных и любви.
Роман задумался. Глубочайшая аллегория с жизнью отца.
Он внимательно прочитал чёрную папку отца.
Ему открылось, как тесно жизнь простого человека переплетается с происходящими в стране в конкретный исторический промежуток времени событиями. Закон, власть, войны, освоение новых земель, все значительные и незначительные события по-разному влияют на судьбу отдельного человека. А был ли его отец таким уж простым человеком? Он не мог однозначно ответить. Но понял, что как бы ни складывались исторические события, какими бы ни были закон и власть, самое важное – счастье каждого человека. Колыма хранит свои тайны, истории жизни, истории смерти.
Колыма
Навигация заканчивалась. Пароход «Феликс Дзержинский» доставил свой груз в бухту Нагаево. Трюмы, битком набитые пересыльными, открылись. Многие были ещё в военной форме, но с сорванными погонами. Нас вывели на палубу, построили, пересчитали. Недосчитались. Кто-то остался в трюме парохода. Условия перевозки не всем были по силам. Голод, скученность, духота. Народ ехал агрессивный. Неосторожное слово могло стоить жизни. Основная масса пересыльных – украинцы, западники, националисты, бывшие полицаи, власовцы, бандеровцы, предатели, фашистские прихвостни. Соседство не из приятных.
Я молчал и делал вид, что ослаб. Нас быстро погрузили в машины и повезли на прииски, в колымские посёлки. Сгружали прямо у дороги с приказом не расходиться, ждать распределения и расселения. Никакой охраны не было. Людей с машины, на которой везли меня, высадили на дороге около посёлка Кадыкчан[2]. Из своего колымского прошлого я знал, что это центр Аркагалинского угольного комбината. Дальше будут только шахты и несколько приисков. Я решил остаться здесь, определиться, не дожидаясь распределения и расселения. Работать в шахте я не хотел. Мне надо было вырваться из этого окружения. И я решился. Сразу же отошёл в сторону, зашёл за ближайший куст и двинулся в сторону посёлка. К счастью, меня никто не окликнул. Я пересёк дорогу и постучался в первые попавшиеся двери. Вышла женщина, изрядно пьяная, нечёсаная; от неё несло перегаром, одета она была в непонятную смесь мужской и женской одежды. (На ней было мятое грязное платье, из-под которого виднелись мужские старые брюки.)
– Ну, чего тебе надо? – спросила она и икнула.
– Где у вас правление? В какую сторону идти? – спросил я.
Женщина махнула рукой на дорогу, идущую в сторону от центральной трассы.
– Это Старый Кадыкчан. Здесь работяги живут. Начальство на Новом. Иди по этой дороге. Там увидишь.
Я повернулся и пошёл. На что я надеялся? Не знаю. Мне было очень паршиво. Я просто не мог больше находиться среди этих. Мог просто возмутиться, взорваться и погибнуть ни за что. А надо было жить. Почему-то именно в этот момент хотелось жить свободно, независимо, счастливо. Хотелось встретить своих, российских, людей. Я был по горло сыт фашистами. Меня переполняла любовь к своей земле. Я знал, что в этом краю есть люди, для которых Родина – не пустой звук. И я пошёл по дороге на Новый Кадыкчан. Очень скоро увидел посёлок – чистый и привлекательный. Здание Правления узнавалось сразу: двухэтажное, перед ним была свободная площадь, широкое крыльцо с колоннами и навесом. Ясно, здесь обитает начальство. В то время на Колыме было в основном два типа зданий: длинные деревянные одноэтажные бараки с завалинкой для тепла и небольшие деревянные домики на одного или двух хозяев, строились для семейных, их называли уважительно коттеджами. Это здание отличалось несколько большей солидностью и даже красотой.
Я не знал, сколько времени. Очевидно, уже наступил вечер, и рабочий день кончился. Солнце в это время года заходило на два-три часа. В двенадцать ночи было совершенно светло. Но я был уверен: начальник ещё не ушёл. Меня охватила радость, предчувствие удачи. Медиков на Колыме всегда было маловато. Я зашёл в здание. В конце длинного коридора солидная дверь, постучался и, не дожидаясь ответа, вошёл.
Большой стол буквой «Т» внушительно стоял посреди кабинета. Чуть в стороне от него, за небольшим письменным столом, сидел человек. При моём появлении он встал. Он был большой, высокий, коренастый. Меня поразили глаза: серые, стальные, вначале холодные, затем удивлённые – живые глаза мыслящего человека. Он молчал, не спрашивал, просто ждал, когда я объясню своё появление. Молчание становилось неловким. Я испытал потребность противопоставить этому молчанию что-то реальное, как-то выразить себя. Я смутился и начал говорить, слегка заикаясь.
– Меня зовут Романов Михаил Михайлович. По образованию я врач. Служил в армии. Раненый попал в плен. Вы знаете, наверное, на дороге около Старого Кадыкчана выгрузили две машины с переселенцами. Среди них много фашистов. Я не могу работать в шахте. Не потому, что это тяжёлая работа, а потому, что среди ссыльных много бывших полицаев, разных фашистских прихвостней. Причины моего прихода к вам очевидны: я не могу больше находиться среди них. Мои действия незаконны и наказуемы. Но если здесь есть медицинский пункт, больница или клиника, возьмите меня. У меня большой опыт. Я буду полезен.
Я замолчал. Выглядел я, видимо, ужасно: грязный, в рваной солдатской форме. Возможно, трюмная вонь за три дня пути ещё не выветрилась.
Как я узнал позднее, это был начальник Аркагалинского угольного комбината Поповиченко Виктор Александрович. Он молча меня разглядывал. Я уловил недоверие, затем интерес и даже сочувствие в его глазах. Моё признание должно было иметь вес. Не отрываясь, я смотрел в его глаза и не знал, что ещё сказать. Просто улыбнулся. И вот тут произошло чудо. Человек провёл рукой по лбу, посмотрел мне в лицо, и, к моему изумлению, тоже улыбнулся. Улыбка растворила молчание, как солнечный свет растворяет ночную темь. Ещё не было сказано ни слова. И в то же время всё было решено. Что-то решив про себя, он спросил:
– А документы у вас есть? Ну, хоть какие-нибудь?
У меня были документы. Я их хранил в кармане трусов, чтобы никто не забрал. Карман пришил давно. Знал, что когда-нибудь понадобится. Это были военные документы. Я их не предъявлял в органах фильтрации, боялся, что по ним может открыться моё прошлое зэка и побег.
– Простите, чтобы достать документы, мне надо раздеться. Они у меня там.
Я указал большим пальцем руки на брюки.
– Понятно. – Он слегка улыбнулся. Откинул занавеску на стене за собой. Указал на дверь. – Можете достать документы и облегчиться, если надо.
Я зашёл, достал документы и попутно получил облегчение. «Что значит начальство! Отдельная уборная. Удобно и незаметно», – подумал я.
– Вот они. Я их получил в своём батальоне. Прятал и берёг на такой случай… Но это мои документы военные, ещё до плена. Если вы меня возьмёте, я вам всё по чести расскажу.
Теперь я обращался к нему как к соучастнику. Он это понял. Спасение другого человека – повод для радости. Он улыбнулся ещё раз и сказал с долей иронии:
– Значит, вас надо не только взять на работу, надо дать жильё и ещё как-то защитить. – Он критически осмотрел меня с ног до головы. Моя грязь ему не понравилась. – Прежде всего, вам надо посетить баню. Одежду банщик выкинет в топку, вам принесут другую, чистую. Комната в общежитии, пожалуй, найдётся. Спецпоселенцам выдадут паспорта и карточки. Затем я вас приглашаю к себе на ужин. Кто останется здесь, меня не минует. У вас фамилия не менялась?
– Нет, – ответил я.
Мы вышли. Я не могу описать свою радость. Я шёл рядом с вольным русским человеком, я дышал свежим воздухом. Фашистов, этих струпьев на теле человеческом, рядом не было. Через несколько минут я буду мыться чистой и, может быть, горячей водой. Эти простые человеческие радости – невероятное, неоценимое счастье. Мне дали мочалку, мыло. Я наливал в таз горячую воду и тёр, тёр, тёр своё тело. Ещё никогда вода не была так ласкова, так живительна, так любима и необходима. Я погружал свою голову и лицо в таз с водой, смеялся, я любовно гладил эту воду, окатывал себя водой из таза, снова наливал, снова обливался. Чистое полотенце было душисто и доставляло мне удовольствие каждым своим прикосновением. Я ощутил любовь к своему чистому телу. Выданная одежда была великовата. Я был крупным мужчиной, но Поповиченко крупнее. Очевидно, одежда принадлежала ему. Но это неважно. Я вышел. Банщик закрыл своё заведение на замок. Он хохотал.
– Я видел, как ты мылся. Кожа-то цела? Теперь пойдём, начальник велел тебя привести к нему домой.
Мы пришли к небольшому дому на краю посёлка. Дверь открыла полная смуглая женщина с большим круглым лицом и огромными карими глазами. Гладкие тёмные волосы разделены на прямой пробор, заплетены в две толстые косы, уложены в тугой узел сзади. Это была жена Поповиченко. Неторопливые движения, плавная речь, тёплая, чуть заметная улыбка в уголках губ. Стол для ужина был уже накрыт. За столом сидели две дочери-школьницы. В доме царило счастье, понимание, любовь. Я это почувствовал сразу, как только перешагнул порог. Впоследствии я много раз бывал в этом доме. И как друг, и как врач. Меня всегда поражала обстановка взаимопонимания и полного уважения друг к другу членов этой семьи. Девочки обожали мать и отца. Они родились на Колыме. Виктор и Оксана сбежали от родителей. Им было по семнадцать. Они любили друг друга, а родители не разрешили пожениться. Тогда они завербовались на Колыму. Это было года за два до начала войны. И здесь вместе они прошли большой путь. Любовь сохранилась. Но Оксана была очень больна. Поповиченко надеялся, что опытный доктор (я так отрекомендовал себя) поможет восстановить здоровье жены.
По его распоряжению я получил комнату в одном из бараков, паспорт и продуктовые карточки. Я жил среди вольных. Но спецпереселенцем я остался. Передвижение ограничено, нет права переписки, на учёте в комендатуре. Поражение в правах. Война закрыла страницу жизни, связанную с моим осуждением как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей. Иначе мне грозил бы расстрел. На спецпереселение я попал из-за плена. Свидетелей моего участия в отряде сопротивления не оказалось. Прямое попадание снаряда в здание клиники оборвало жизнь доктора. Меня в это время там не было. Я не скрывал, что попал в плен. Конец войны застал меня в Берлине. Что меня отправят на Колыму из-за плена, я никак не мог предположить. Моё прошлое как «врага народа», побег с Бергом и жизнь у чукчей необходимо было скрыть. Это мне удалось.
