Ирина Андрианова
Худшая из фанаток
Я уже не могла говорить ему «ты». Теперь я говорю «он». И его улыбка с фотографий, которой умеют наслаждаться «правильные» фанатки, повергает меня в отчаяние, потому что всякий раз напоминает мне: мы находимся в разных мирах, которым не суждено пересечься. Гипотетические автограф-сессии – не в счет.
Ах, я понимаю, понимаю, как это жалко и мерзко – желать присвоить самый лакомый на свете плод, который ты, к тому же, меньше всех на свете заслужила. Но я ничего не могу с собой поделать. Теперь я познала значение этих слов «я ничего не могу с собой поделать». Раньше я бездумно произносила их, не понимая ужасного смысла. Теперь – понимаю. Иногда я с тоской думаю о временах, когда я его не знала. Или знала, но это чудовищное, убивающее чувство еще не захватило меня. Вообще с некоторых пор я каждую веху своей жизни сопоставляю с его жизнью. Такой-то год у меня – а что тогда делал он? Ах да, он снимался там-то и там-то, фотографировался на таком-то и таком-то кинофестивале. Никакого иного смысла, кроме как соотноситься с его жизнью, у моих воспоминаний нет.
Он – смысл моей жизни. Знаете, что это значит? Да, я тоже не знала раньше, и преступно разбрасывалась этими словами. Это значит, что в каждом предмете, в каждом действии, в каждом своем шаге ты видишь его. Думая о чем угодно, ты думаешь в то же время и о нем. Он всегда рядом, хотя теперь я, из невольного чувства самосохранения, перестала приглашать его в свою жизнь намеренно – я знаю, чем это для меня кончается. Раньше я ласково разговаривала с ним, теперь – молчу и прошу его уйти. Хотя прошу ли? Конечно, нет. Нет у человека сил отринуть самое прекрасное, что есть на свете. Единственное, что есть на свете! Даже если в этом – его гибель.
Знаете, я тут продолжаю исследовать языковые шаблоны, которые только сейчас открыли мне свой истинный смысл. Например, вот это казавшееся мне раньше нелепым выражение «весь свет на нем клином сошелся» теперь стало абсолютно нормальным, чисто физическим определением моего состояния. Именно так – мир схлопнулся в одну точку, и эта точка – он. Не нужно больше ничего, и нет больше ничего, кроме него. Нет также и меня. Понятие «я» – это просто инструмент для восприятия Его. Я, как никогда ранее, ощущаю свою пустоту. Свое отсутствие. Но меня это не ужасает и не огорчает, как должно было быть. Оказывается, в этом нет обещанного экзистенциального ужаса. Я ведь знаю, что смысл меня, то единственное, для чего я существую и чем следовало бы заполнить меня – это Он. А так как достичь Его невозможно (теперь я как никогда ранее познала понятие «невозможно»), то смысл меня – лишь бесконечное бесплодное желание. Страдание от невозможности обладать. С утра и до вечера. Почему-то утром особенно плохо. Странно, почему? Потом я отправляюсь на пробежку, кровь начинает бегать быстрее, и становится немного легче…»
3
Да, ключевые слова – «пустота» и «обладать», – подумал он, пробежав текст по диагонали. Она пуста, и поэтому алчно желает пустоту заполнить. Он утомился и решил, что вправе сделать перерыв. И без того он уделил ей слишком много своего времени. Строго говоря, она добилась в десять раз больше, чем осмелилась бы пожелать. Возможно, узнай она об этом, она бы вполне удовлетворилась. Она не верит в возможность обладания им; так может, если б она знала, что он думает о ней вот уже полчаса кряду, ее душа едва ли вместила бы столько счастья.
А может, и вправду послать ей какое-нибудь персональное видео-обращение с теплыми словами? Вобщем, это было бы несложно. Он предложил эту идею Мэл, но та убедила его, что это неправильно: за одной наглой эгоисткой тут же выстроится очередь подражательниц. Вот если бы она умирала от рака, тогда еще куда ни шло. Но ведь ее спасли, спасли окончательно и бесповоротно. Поэтому – нет, Мэл считает, что он должен сделать разве что очень обобщенный комментарий. Что, мол, он искренне любит всех своих поклонниц, что их чувства небезразличны ему, но он тоже человек и при всем своем желании не смог бы разорваться на миллион частей. Также он просит не забывать, что его актерский образ и он-как-человек – абсолютно разные вещи, и ошибочно их смешивать. Возможно, если бы влюбленные фанатки знали его лично, то их восторгов поубавились бы… (Он ухмыльнулся, натягивая штаны после известного процесса, который его кишечник требовал делать каждое утро после завтрака. Вот если бы бедняжка могла видеть ей сейчас, она бы наверняка тут же исцелилась от своей любви!). Ибо одно дело – яркие фото, а другое – человек в жизненной рутине…
Мэл предложила сама написать текст и отослать Джиму. Что ж, вот и славно. Хорошая идея.
Как все-таки много на свете этих пустых, ленивых и вместе с тем жадных женщин! – думал он, выбирая костюм. Даже, оказывается, в странах третьего мира. А он-то по наивности думал, что хоть там сохранился последний оазис простых истинных эмоций, незамутненных обществом потребления…. А все эти проклятые права человека. По сути, они сделали миллионы женщин несчастными. Потому что им с детства вбивают, что они – личности, исключительности, что они все имеют право на счастье. При этом – ничего не делая. Да приходило ли им в голову, сколько труда ему пришлось потратить, чтобы взобраться хотя бы на первую ступеньку лестницы успеха? Нет, потом, конечно, пошло легче, но вот самая первая ступенька… Она говорит об отчаянии. Что она вообще об этом знает? Она, умеющая в своей жизни только есть и рожать детей, которая вдруг заметила красивую фотографию и возжелала заиметь оригинал. Отчаяние – это когда ты день и ночь, год за годом бьешься в непробиваемую стену. Когда ты трудишься, как вол. Суетишься, как сумасшедший. Засыпаешь вечером и просыпаешься утром с одной мыслью – хоть об одном отклике на твое портфолио! И не получаешь ни единого! Тебя словно не видят и не слышат. Ты знаешь, что твои годы уходят. От усталости опускаются руки. Ты оглядываешься вокруг и видишь других, которых ласкают лучи удачи, и начинаешь думать, что Бог забыл тебя. Вот это – отчаяние.
Другое дело, что потом вдруг все волшебным образом изменилось. Но в любом случае, он это заслужил своими усилиями. А что сделала она? Почему она сочла, что имеет права сподобиться неземного счастья, ничего при этом не делая? Естественно, что судьба больно щелкнула ее по носу. Да если бы она не тратила время на бесплодные мечтания, а занялась бы делом – ну, скажем, каким-нибудь интересным творчеством, ну хоть фотографией, на худой конец – она бы мигом отвлеклась от своей одержимости. Вся эта искусственная тоска – плод душевной лени. Правда, вроде бы и надо было ее пожалеть, но у него не получалось.
Черный пиджак, темно-синяя рубашка… Галстук – черный? Или вот этот, темно-серый с еле уловимым жемчужным отливом? Кстати, он хорошо помнил, что еще лет десять тому назад его глаз не умел разбираться в тонкостях оттенков. Но с годами и это пришло.
