Ирина Андреева
Наследующий землю
Глава 3
На чужбине
В этот же день Стёпку увезли в райцентр. Там определили в областную школу-интернат. Досталось парню! Новичок. Кабы с самого начала тут…
Он хоть не робкого десятка, а всё же парень домашний. Как угадал Иван Гаврилович, деревенская сметка, закалка и выдержка только и спасали.
Самые отъявленные сорванцы держали интернатских обитателей в своих руках. Стёпку заставили добывать курево и внести вклад в «общаг» в сумме десяти рублей. Ребятишки умудрялись выбираться за ограждение школы-интерната, промышляли на ближайших улочках, на ж/д вокзале.
Попробовал и Стёпка. Воровать он не хотел, выпрашивал копейки у прохожих. Вид его без напускной маски был настолько жалок, что ему удалось собрать три рубля. Но Стёпка вдруг понял: если теперь поведётся, от него не отстанут. Надо защищаться – отбиваться руками, ногами, кусаться, царапаться, но не поддаваться. Вспомнились слова отца: «Цепляйся за жизнь, царапкайся, как сумеешь».
Недоедал Стёпка, терпел побои, а ещё страшно скучал. Писал письма старикам. Бабка Аниса, едва освоившая грамоту, отвечала крупными косыми каракулями. Через неё Стёпа и адреса отца добился. Писал. Не отвечал батя. Лишь к исходу полугода пришла долгожданная весточка, в коей Вениамин сообщил, что Стёпке он теперь не опора, пусть попробует обратиться к дядьке – его старшему брату: «Он справно живёт, может, поможет».
Стёпка попросил у бабушки адрес дяди. Мудрая старушка сделала приписку в конце ответа: «На дядю Виталия не надейся, там сноха живым заглотит и не подавится» – и адрес не сообщила.
Писал Стёпка и Лёньке. Делился: «Вот бы вдвоём интернатской шпане отпор дать! – Жаловался: – Наесться бы печёнок из костра вволю или как тогда у тебя со сковородки жареной, хрустящей. Тут картоха какая-то стеклянная, где тока они такую закупают?» Лёнька не позабыл друга, но письма писать не умел и не хотел, на чём переписка, не начавшись, заглохла.
Со временем Стёпка поневоле обжился, завёл дружков, среди которых верных, как Лёнька, не было, но при случае и эти выручали, а где-то скрашивали тоску.
Эта группа держалась обособленно от главенствующей, враждовать они особо не враждовали, но не дружили и не подчинялись друг другу, негласно разделив сферы влияния.
Интернат делился на три группы: младшая 7–10 лет, средняя 11–14, старшая 15–18 лет. В старшей верховодил крепкий физически парень по фамилии Гюрза, пришедший в интернат после детской колонии, пять человек сподручных, под стать ему, в «шестёрки» на побегушках был определён высокий, как жердь, но слабый мальчишка по прозвищу Тяпа.
В средней главным был Димон – городской парень, видавший виды, самоуверенный, пронырливый. В пару ему Жека, наглый и отчаянный. Стёпа числился с ними, лично не особо тяготевший к делишкам компании, но как-то надо было выживать. Ещё двое «мутных», непостоянных парней. Особицей был слабый, тщедушный телом парнишка – Вовка Лебедев. Димон и Жека понукали им, держали за «шестёрку», подражая старшим, дали кличку Ляпа. Стёпа сочувствовал Ляпе и одновременно уважал в нём чувство собственного достоинства, не пресмыкался он, только и отпор, как следует, дать не мог – силёнок не хватало.
В младшей группе такой субординации пока не было, их не трогали, даже по-своему опекали обе группы, присматривали.
Однажды Стёпа вляпался в нехорошую историю. Как-то Димон, воспользовавшись «шухером» Жеки, дерзко украл в кабинете директора деньги.
Пропажа обнаружилась скоро. В старших группах тут же был устроен обыск. Обитателей выстроили вдоль глухой стены, никто не подозревал, что случилось, но Димон успел скинуть деньги, скрученные в трубочку, Степану, глазами указав на Ляпу, подсунь, мол, ему.
Стёпка не знал, сколько денег зажато в его кулаке, а Ляпа стоял рядом, можно было незаметно всунуть ему деньги в задний карман, штаны на его худосочной заднице вечно висели свободно. «Шмон» между тем приближался, Стёпка не успел как следует обдумать свои действия – чужие деньги жгли ему руки, ладони вспотели и противно дрожали колени. Он изловчился и всунул их в карман Ляпе.
Ляпу взяли с поличным. В тот же день его куда-то увезли из интерната, а Стёпка не спал всю ночь. Сам он так и не научился воровать, но так подставить товарища?! Его жгла совесть. Пойти в кабинет к директору и обо всём рассказать, признаться в собственном преступлении? Он вдруг вспомнил бабушку. Печалясь об участи сына, преступившего закон, она горестно вздыхала: «На миру и смерть красна, теперь и ответит за всё – мир ему судья». Деда, враз постаревшего, но стоически переносившего жизненную невзгоду. Отца в зале суда, притихших земляков… И к нему пришло другое решение.
Утром перед занятиями была объявлена общая линейка явно по вчерашнему инциденту. Ничего не подозревавшие Димон и Жека держались гоголем, хоть добычи лишились, но наказания удалось избежать.
Директор школы-интерната Викентий Львович – бывший военный, со строевой выправкой и строгими методами воспитания, едва объявил о цели сбора, как в рядах средней группы началась непонятная потасовка. Это Стёпка, растолкав приятелей, выскочил из строя и встал рядом с руководителем. Лицо его было пунцовым от прилива крови, так же как отец в зале суда, он понурил голову.
– Ты намерен что-то сказать нам? – помог ему директор.
– Это я… Я подкинул Ля… – он сбился, – Вовке Лебедеву деньги в карман. Мне их дал Димка. Я не знаю, где он их взял и сколько там было. Он велел мне их Вовке…
Силы Степана покинули, он побледнел, как-то весь сжался и убежал в спальню.
После его вызывали в кабинет к директору, в котором уже находился милиционер – инспектор по делам несовершеннолетних, хорошо знакомый в интернате. Степана ещё раз расспросили, но он твердил только о своём поступке, не рассказывал о прошлых делишках Димона и Жеки, не выгораживал себя.
– Ты совершил безнравственный поступок по отношению к товарищу, но нашёл силы признаться в этом, а это дорогого стоит. Надеюсь, из тебя получится человек! – глядя в глаза, сказал ему Викентий Львович.
На занятия Степа не ходил, уже в дверях его окликнул директор:
– Стёпа, сегодня ты дежуришь на кухне. Иди, там Зоя Ивановна ждёт.
Зоя Ивановна – женщина преклонного возраста слыла в интернате всеобщей «бабушкой». Её большого сердца хватало на всех страждущих.
Улучив момент, она завела Стёпку в закуток, усадила напротив:
– Рассказывай, хлопец. Что приключилось?
И странное дело, ей доверяли многие, кто тянулся к добру, выкладывал всё как на духу, без утайки. Зоя Ивановна никогда не предавала, а вот добрый совет могла дать, приободрить, приласкать, погладить изработанной шершавой ладонью вихрастую голову. И самые отчаянные «рубаки» тянулись к этой ласке, подставляли покорно головы… Тут не боялись показаться слабыми, неокрепшими птенцами.
Знала Зоя Ивановна – в такие минуты проступали у сорванцов под насупленными лбами и нависшими чубами скупые слёзы. И выходили мальчишки из того закутка чуть иными…
На обеде Степан обнаружил, что Димона и Жеки нет за столом, а вот Ляпа появился. Он избегал встречаться с ним взглядом, и Стёпка опять мучился угрызениями совести: значит, не простил. Он плёлся после обеда в класс подготовки, как вдруг к нему подскочил Тяпа – «шестёрка» из группы Гюрзы.
– Слышь, Стёпа, тебе стрелка забита. Приходи после отбоя в одиннадцать часов в подвал, сам знаешь куда.
– Понял, – только и сказал Стёпка. Он знал, чем ему грозит эта стрелка, его будут наказывать как «стукача» – предателя. Вариантов, у кого попросить защиты и кому сказать об этом, у него не было…
После отбоя, лёжа под одеялом, он мучительно соображал: не пойти, игнорировать стрелку? Это бесполезно! Эти найдут способ, как и где его подкараулить и привести свой приговор в исполнение. Сказать Ляпе? Он сам перед ним виноват. Попросить прощения? Он попросит. Только потом… Вот «полечат» его «друзья-товарищи», и он, как Ляпа, будет жить в ожидании очередного унижения. Они станут на равных…
Своё решение пойти на стрелку он скрепил в душе давним: как-то он с большим трудом выменял настоящий рыболовный крючок у старших ребят, отдал за него своё мальчишечье сокровище – значок в честь Дня космонавтики. В тот же день, в предвкушении рыбацкого счастья, привязывал крючок к леске. С готовой рыболовной снастью он должен был зайти за Лёнькой. Вдруг крючок извернулся, проткнул указательный палец левой руки и вышел из него шипом наружу. Боль стерпел – ерунда! Что же делать теперь с крючком? Перекусить пассатижами зазубрину и безболезненно вытащить его? Таким добром в деревне не разбрасываются, в сельмаге его не приобретёшь.
Между тем подушечка пальца посинела, кровь сочилась из мест прокола. Как знал друг, что со Степаном беда, прибежал сам, без слов понял, в чём дело, присвистнул только.
– Ерунда, – отмахнулся Стёпка. – Доставай лезвие, – он вытащил из кармана спичечный коробок со своими «сокровищами», – режь!
Выложил палец на чурбак. Лёнька с лезвием нагнулся около, но как ни приноравливался, не решился разрезать другу палец.
– Хирург из тебя не получится! – вывел Стёпка вердикт. – Давай, я сам пластану.
Но «пластануть» не получилось. Долго, мучительно это длилось. В какой-то миг противно затошнило, потянуло под ложечкой, но он не выказал своей слабости другу, закусил губу до крови, резко надавил лезвием вниз, оно упёрлось в металл. А когда вынул крючок, стал мокрый от пота, но ценный предмет лова был спасён! Мальчишки сияли глазами, кровь, заливающая чурку, их не пугала. Стёпа, отвернувшись, аккуратно пописал на палец – продезинфицировал и теперь дал волю эмоциям: орал во всю глотку, кривлялся, скакал на одной ноге, Лёнька вторил ему. Этот гортанный вопль означал победу над собой, над своей слабостью. Потом Лёнька туго перетянул палец Стёпки носовым платком, сам привязал крючок, и друзья отправились на рыбалку – пока солнышко не зашло.
Стёпа потёр большим пальцем об указательный, ощутил бугорок шрама, заулыбался невольно: «Пробьюсь!»
Кровать Ляпы стояла рядом, он, тоже укрывшись с головой, не подавал признаков бодрствования.
К назначенному часу Стёпка тихо оделся и вышел из спальни. Последнее, что подумал, вернее, вспомнил, были слова отца: «Царапкайся, как можешь!»
Крадучись прошёл к незапертой узкой двери в подвал, отворил, вошёл и пригляделся. Там, где шпана облюбовала себе небольшой уголок между коммуникациями водяного и теплового оборудования, горел свет – тусклая лампочка на стене. В подвале пахло плесенью, кое-где с труб капал конденсат. Когда глаза привыкли к полумраку, он осторожно стал спускаться по гулкой лестнице. Его уже ждали, хотя он не успел никого разглядеть. Заломили за спину руки, на голову натянули шапку-ушанку, козырьком закрыв глаза, сшибли с ног, кляп в рот – и началась экзекуция. Он изо всех сил пытался сгруппироваться, подтянул коленки к животу, обхватил их руками, прикрыл «солнышко». Его пинали по почкам и голове, били кулаками. По отдельным возгласам и репликам узнавал присутствующих, среди которых было двое «мутных» из их группы, остальные из старшей. Гюрзы среди них не было…
Потом Стёпка отключился, вязкий туман окутал его сознание, сквозь который он слышал как из-под земли возгласы «атас», топот ног, ещё какой-то гул голосов и звон в ушах. Тело стало ватным, распустилось.
Окончательно очнулся на больничной койке. Все кости ломило, словно его тело пропустили через гигантскую мясорубку. Шапка-ушанка невольно спасла голову, сотрясение было не столь сильное, как могло быть, но кровью мочился долго и ноги отказывались держать ослабевшее тело.
Не ведал Стёпа, что незавидную участь его облегчил Ляпа, не спавший в ту ночь и поднявший тревогу среди персонала интерната. Он навестил его в больнице, напросившись с доброй Зоей Ивановной. Ляпа и сообщил ему, что команду Гюрзы и пару «мутных» увезли куда-то, но главаря оставили, так как не застали в подвале. Стёпка, пряча глаза, повинился перед товарищем и больше никогда не называл его Ляпой.
Вернувшись в интернат, Стёпа обнаружил относительно спокойную жизнь. Гюрза притих на время, только Тяпа по-прежнему лебезил перед ним.
Среди друзей Стёпы теперь числился один Вовка Лебедев. Теперь он узнал о непростой его судьбе, похожей на его собственную, это ещё теснее сблизило парней. Только обида, нанесённая подельниками, не покидала обоих. Друзья явно что-то задумали, затаились.
Как-то в столовой взревел за столом Гюрза, оказалось, что кто-то подсыпал ему в суп красный жгучий перец.
В качестве приправы перец не водился в интернате, Стёпа и Вовка купили его в городе… После этого они обнаружили за собой хвост: пронырливый Тяпа выслеживал каждый их шаг. Но не уследил: в другой раз перец оказался в кармане куртки Гюрзы, не поняв, в чём дело, тот сначала чихал, потом занёс перец в глаза.
Неизвестно, чем бы всё закончилось, учебный год подошёл к концу, Гюрзе исполнилось восемнадцать, он вышел из интерната по возрасту вместе с Тяпой. Трудно верилось в счастливое избавление.
Стёпу с Вовкой и прочими ровесниками перевели в старшую группу. В интернат начали прибывать новенькие. Потянулись безрадостные дни какого-то тревожного ожидания и тоски. Надежда и мечта спасали: ночами, зарывшись с головой под одеяло, Стёпка видел родные поля, грачей, важно шествующих за плугом. На груди его на толстом гайтане вместо креста болтался ключ от дома…
Часто с досадой думалось о том, что, останься он в деревне, сам себя прокормить бы смог, посадил бы картошки, морковки, грибов в лесу насобирал, высушил. Зимой бы на зайцев петли ставил. На фоне того, что испытал он тут, прошлая жизнь в деревне казалась ему раем. Мысли о том, чтобы работать на земле, с неодолимой силой владели душой Стёпки. Когда сознание его окутывало сном, последнее, что приходило на ум как блаженная мечта: «Выучусь на тракториста и вернусь!»
Вовка Лебедев грезил стать моряком и всю жизнь странствовать по морям. Он зачитал до дыр «Робинзона Крузо». У него вдруг обнаружились недюжинные способности к рисованию. Все его тетради были изрисованы морскими волнами, коих он никогда не видел, диковинными бригантинами и яхтами.
«Недолго ждать осталось!» – утешали друг друга братья по несчастью. Да, недолго, два года до восемнадцати, выпуск из интерната, с предоставлением жилья – крохотной комнатки в чулане старинного барака на бандитской окраине. Изнуряющий труд на пимокатной фабрике среди кислотных испарений производства, мата и брани мастеров и работников, нищенской зарплаты, повального пьянства после трудовой недели, а то и после смены. Спасла армия. Танковые войска, служба в степной Монголии для Степана, десантные в Новосибирске для Володьки Лебедева. На том и разошлись их пути-дороги навсегда.
Степан признался отцам-командирам, что мечтает стать трактористом – пахать родную землю. Те дали добро, поддержали словом, мол, карты в руки – чем корочки танкиста не документ тракториста?
С чьей-то лёгкой руки Степана стали называть Трактористом. Он не обижался, радовался. Пришла весточка с родины: сердобольная Глафира оповестила о смерти стариков одного за другим с разницей в три дня – горе их подкосило. Приезжали, мол, на похороны Стёпины дядья, тётки. Рая Наташу привозила. Подросла девчушка, не помнит никого, Раю матерью кличет, они ей и фамилию сменили. «Вот и закончилась под корень в деревне фамилия Царапкиных. Ваш домик брошен, никто не решается там жить, и в дедовом забили окна-двери. О папке твоём ни слуху ни духу, он в последнее время и старикам не писал».
Степан на всякий случай написал отцу. Ответ пришёл на удивление быстро: «Не жилец я на этом свете, заразился, харкаю кровью, лежу в больничке. Прости меня, сын!» Последняя ниточка надежды на поддержку родни оборвалась у Степана. Можно, конечно, найти после армии тётю Раю, повидаться с Наташкой. И только-то – отрезанный она теперь ломоть, не помнит даже…
На втором году Степану присвоили звание сержанта. Благодарственное письмо за отличную службу по его просьбе отправили на имя Викентия Львовича в интернат.
Вернуться сразу после армии в деревню не получилось. Степан решил определиться с той комнатой, которую ему дали после интерната. Коль положено, не упускать своего – обмен или продажа, сдача в наём.
Встретил старых дружков, закутили по случаю возвращения. Не заметил, как опять очутился на фабрике, – уговорили. И катиться бы ему под горку, кабы не случилось на его пути ангела-хранителя с огромными лучистыми глазами, Наденьки-Надежды – такой же горемыки, как сам, с опалёнными крылами. Родителей Надя почти не помнила, вырастила её бабушка, а когда и её не стало, осиротела совсем, благо домишко за ней остался, и девушка уже училась на повара на курсах рабфака, а работала посудомойкой в столовой на фабрике.
Степан поначалу ринулся не ухаживать за Надей, а по извечной деревенской жалости защищать от местного контингента, кои липли как банный лист, не давали прохода скромной беззащитной девушке. А потом не заметил, как влюбился по уши.
Хоть и кроткой была Наденька, предъявила кавалеру ультиматум: или я, или гули-погули. Степан подобрался, завязал с дружками и пьянками. Молодые люди поженились, уволились с фабрики. Степан устроился в коммунальное хозяйство города – бывшему танкисту доверили небольшой колёсный трактор, Надю приняли поваром в столовую ЖКХ. Жить стали в домике Нади, родился первенец – Антошка.
Пять лет бились в тесноте, нищете, бытовых неудобствах. Степан как мог латал старую избушку, ремонтировал печку, перекрывал крышу, утеплял завалинки, но зимами всё равно мёрзли, сын без конца болел, детский сад посещал с перебоями. Степан работал как ломовая лошадь, но достатков всё равно не хватало.
О деревне супруга слышать не хотела, всё же родилась в городе. Всё надеялась на лучшую жизнь, а когда забеременела вторым ребёнком, Степан рубанул: «Едем в мою деревню на волю вольную. Там и работа обоим обеспечена, и детский сад, обзаведёмся двором и огородом, заживём как люди. С жильём на месте разберёмся, на улице не останемся. Благо, не зима теперь, где-нибудь приткнёмся».
Глава 4
Возвращение
Без тщательных сборов и предварительного прощупывания почвы, укрутили немудрёный скарб в узлы и чемоданы и покатили на поезде, потом уже на рейсовом автобусе до районного центра на родину.
Чем ближе, тем неспокойнее делалось на душе у Степана: не узнавал он родных мест. Пока не узнавал! А как-то его встретят там? Не прижилась ли лихая слава отца, мол, ненадёжный род – яблоко от яблони недалече падает?
«Да брось ты, чем я виноват? Там, поди, и думать забыли, – сам себя одёргивал Степан. – Помнить, конечно, помнят, да ведь как себя покажем. Явись этаким нахалюгой: “Я тут жил, предоставьте жильё, работу!” – ясно-понятно, никто разговаривать не станет. На первых порах нужно соглашаться на любые условия. Зацепиться бы только, а выжить можно. На селе люди отзывчивые, подсобят, чем могут».
Автобус пылил по накатанной грунтовой дороге, давно свернув с асфальтовой.
Степан прильнул к окну. Жену с первенцем он специально посадил отдельно, хотелось ему уловить тот миг, когда признает он наконец свои места. Крутой поворот на деревню Липовка.
Автобус теперь редко заходит туда, водитель объяснил, что дорога там не ахти, но, коль Степан с пожитками и семьёй, как-нибудь проедут, не оставлять же пассажиров на дороге.
Узнал всё-таки Степан поворот на Липовку ещё прежде, чем увидел указатель.
Сердце его забилось гулко, кровь прилила к лицу, пунцовым цветом окрасив щёки. От тронул за плечо сидящую впереди Надежду:
– Приехали, – намекнул.
Жена молча кивнула головой, тоже с интересом смотрела по сторонам. За дорогу она устала в своём положении.
Километра три спустя показались первые строения деревеньки. Однако Степан с трудом узнавал усадьбы. Многие дома были брошены, и огороды без догляда заросли злостным сорняком, осотом, лопухом да крапивой. Некоторые крыши уже провально прохудились, рассыпались заборчики палисадов, лишь тополя вольготно и буйно разрастались, пуская молодую поросль.
Смешанные чувства овладели Степаном, радость и разочарование, сомнение, не зря ли сорвал родных с обжитого места?
Автобус притормозил у конторки в центре деревеньки. Тут ещё теплилась жизнь, пошли жилые дома, узнаваемые очертания домишек.
Степан соскочил с подножки автобуса наперевес с баулами, принял на руки сынишку, помог спуститься супруге, вытащил оставшийся скарб. Вот и дома!
Долгих двенадцать лет не видел Степан родину. А ждала ли она его?
Сбегал в конторку, переговорил с оказавшимся на месте новым управляющим. Выяснил, что живы Лунёвы – родители Лёньки, к ним и подался с семьёй, авось пустят хотя бы отдохнуть с дороги.
Изрядно одряхлевшие Иван и Ефросинья приняли приветливо, хоть и не сразу узнали Степана. Согласились взять на временный постой. Оказалось, коротают век вдвоём.
Ефросинья отпотчевала нежданных гостей чем бог послал, увела Надежду в горницу, предложила отдохнуть с дороги.
– Рисковый ты, Стёпа, в такую дорогу, а вдруг нас бы не оказалось? Почитай, полдеревни уж как корова языком слизала. Разбежался народ, разъехался в поисках лучшей доли.
– Ничего, дядя Иван, мы вас не обременим, огляжусь вот только, лето на дворе, где-то зацепимся.
На опустевшую родную усадьбу пошёл один, отказался от сопровождения Ивана. Ещё издали увидел вдоль выжженной солнцем до серебристого цвета бревенчатой стены пламень, будто тот ужасный пожар из детства вновь занялся на нижних венцах, взметнулся к родным окошкам. Что за чертовщина? Внимательно всмотрелся уже у обветшавшего заборчика палисада. Ах, да это же маки, которые так любила мать. Не тот мак, который в сдобу для булочек добавляют, а мак турецкий, восточный ли – цветочная культура. Вопреки запущенности усадьбы и разросшимся на ней сорнякам, мак уронил семя и размножился, заняв укромное от ветров место вдоль стены средь дикоросов.
Степана обдало жаром: истинно пожар! Будто меня ждали, чтоб напомнить былое. Плохой иль хороший это знак к возвращению?
Ноги его противно задрожали в коленях, когда распахнул расшатанную калитку во двор, вошёл в заросли сорняков.
Долго ходил по двору, заглядывал в окна родного крова, так и так прикинул: хоть дом подлатай, одичавший огород приведи в порядок, житьё здесь окажется не слаще, чем в городской избёнке. Школу и сад в деревне закрыли, основная работа на центральной усадьбе совхоза.
Слышал от дяди Ивана, что живут ещё в деревне старики Уловкины, но к ним ноги не шли… Вася Уловкин после случившегося совсем отшатнулся тогда от него.
Побродил возле вросшего в землю домика стариков, навестил погост и решил завтра с утра попасть на приём к директору в центральном отделении совхоза им. Кирова в деревне Васютино.
Вечером за ужином вволю наговорился с родителями Лёньки, на огонёк заглянула Глафира, постаревшая, сгорбившаяся женщина. Покаялась, что всю жизнь помнит, как ухватился тогда Стёпушка за её руку в надежде на помощь:
– Испугалась я – одинокая, а ну как сил не хватит сироту поднять? Ах, какой парень бравый вымахал, не пропадёшь, Стёпушка, вон уж, семья у тебя.
– И не говори, Глафира, – подхватил хозяин. – И мы с Фросей печаловали – пропал парнишка. Взять к себе? Легка ли ноша, когда у самих семеро по лавкам?!
Иван рассказывал о своих детях, сокрушался, что ни один не остался в деревне, все в городах подвизаются. Ефросинья нахваливала Надежду:
– Я было испугалась: мне ли гостей встречать, совсем одряхлела, обезножила. А она, голубушка, как веночек, вокруг меня вьётся – тут подсобит и тут подхватит. За день и в огороде поработала, и в домишке поприбрала, ровно дочка родная, я только с внучком занималась. Она и ужин вон какой сготовила!
Надя посмеивалась смущённо:
– Было бы из чего, тётя Фрося. Не беспокойтесь, мы ненадолго, так ведь, Стёпа?
Поднялся Степан раным-рано, ещё румянился восток, но было это не то туманное утро, озноб и сырость которого он запомнил на всю жизнь. Свет в окнах ещё погашен, задёрнуты занавески, нет дыма из труб. Теперь почти в каждом доме голубое топливо – газ, газовые плиты. Но горланят уже петухи, макушки дальнего леса освещены всполохами зари.
– Чего не спится, Стёпа? – окликает его хозяин.
– Ох, не до сна мне, дядя Иван.
– Ничего, парень, всё образуется, – успокаивает его земляк.
С раннего утра Степан и Надежда были в Васютино на приёме у директора совхоза. С работой получилось как нельзя лучше: Степана приняли трактористом на гусеничный трактор – сбылась давняя мечта. Надя устроилась поваром в детский сад-комбинат.
Под жильё молодой семье отвели приличный угол в старой школе, приспособленной под заезжий дом. Уже без Степана школу в Васютино возвели новую белокаменную, старая стала хорошим подспорьем для расселения молодых учителей, командированных и гостей.
В этой школе Степан не учился, сюда он должен был пойти в восьмой класс в тот роковой год. В родной деревне была только семилетка.
Возле здания школы был раньше разбит цветник. В нём-то и разработали они с Надей небольшой участок под овощи. Степан удивлялся, с каким рвением молодая хозяйка, будучи коренной горожанкой, взялась ухаживать за землёй. На вопросы супруга она отмахивалась:
– Я всю жизнь с бабушкой прожила, а какие у нас были условия? Раньше, ещё до тебя, даже немного земельки было, мы с бабушкой мелочь сажали. Это уж потом всё город оттяпал.
Вечером после работы Степан играл с Антошкой в футбол на широкой поляне за школой. Парнишке по душе пришлась деревенская воля.
Всей семьёй любовались закатами, усевшись на старые бревна за школой. Слушали перекличку журавлей на болотах.
Бывало, ночами он выходил, смотрел на звёздное небо, силясь вспомнить, видел ли он те звёзды всё это время отсутствия? В любом случае, тут они светят ярче, будто небо ниже и ближе к нему со своими тайнами мироздания. Самая крайняя звезда в ковше Большой Медведицы подмигивала ему: «Уцепись и потяни меня за хвостик, опрокинусь, одарю россыпями, мириадами таких, как я».
Степан по капельке обретал душевный покой, равновесие. Та Вера и Надежда, которой он жил все эти годы изгнания, давала свои плоды.
Пением птиц, запахом медовых трав, дуновением ветра, вечерними и утренними зорями, благодатными дождями, дыханием родной земли исцелялась его истерзанная душа. Трудами праведными, радостью сердца полнились его помыслы: на этой земле вырастут его дети. Как-то он заявил Наде:
– Всем я теперь доволен, знаешь, будто я тут законный свой крест обрёл, потерянный тогда. Долго думал я и вот что решил: хочу в церкви окреститься. Не для себя только, ради тебя, детей. Хочу, надеюсь, – поправил сам себя, – грех отцовский отмолить, родительский. Мать ведь тоже…
– Стёпушка, – просияла Надежда, – а ведь я крещёная, бабушка меня в детстве окрестила. Стеснялась я признаться.
– Вот дожились! – удивился Степан. – Стеснялась она веры своей православной?!
– Так атеизм же! Ты-то почему не крещёный?
– По кочану да по капусте, – сдался Степан. – А только вопреки всем коммунизмам народ продолжает верить в Бога.
Он откровенно рассмеялся, вспомнив что-то.
– Ты чего? – удивилась Надежда.
– В интернате у нас… баба Зоя на Пасху, бывало, принесёт из дому яиц крашеных, ну и сунет кому достанется. А шеф у нас строгий был. Ух! Заметит где-то крашенки ли, кожуру от них и ну на линейке выпытывать: «Кто в интернат яйца крашеные принёс? Где добыли?» Молчим, с ноги на ногу переминаемся. Бабу Зою мы никогда не продавали. А как линейку распустит, на полу скорлупа. Кто-нибудь специально из карманов вытряхнет…
– Ну, яйца разве вера? Мальчишки так, назло это делали.
– Оно, может, и назло, но вера жива в народе. А яйца эти от бабы Зои как искорки от неё. А из искорки, как говорил дедушка Ленин, возгорится пламя. Ты мне лучше подскажи, как окреститься? Что нужно для этого? Библию купить?
– Думаю, надо в город поехать, зайти в церковь, там батюшка всё объяснит, что сделать надо. И Антошку окрестим, коли так, и маленького, – погладила себя по животу. – Давай дождёмся его.
На том и порешили.
Степан разыскал адреса родственников, написал, что вернулся в деревню, ищет сестру Наташу. Но ответа не пришло, и затея как-то забылась в заботах и трудах.
Уже через два года работы в совхозе Степан завоевал репутацию трудолюбивого, ответственного работника. Оба эти сезона одарили совхоз щедрым урожаем. Степан радовался, тайно гордился, сознавая и свою сопричастность к итогу, будто земля-кормилица подтверждала правоту его выбора. Но вскоре его оптимизм растаял, как дымка, в разговоре с дядей Иваном Лунёвым:
– Не радуйся, Стёпа, случайным урожаям, это годы такие благоприятные угодили. Будут и засухи, и дожди, всё будет на твоём веку, не без этого, но нос не вешай, а смекай, что к чему.
Как-то к нему подошёл молодой приезжий агроном-семеновод, Сергей Сергеевич:
– Степан Вениаминович, приглядываюсь я к вам, с душой вы к делу, а не так себе – лишь бы где перекантоваться.
Степан вёл себя сдержанно, жизнь в интернате научила быть начеку.
– Я, мил человек, не случайный на этой земле. Родился и вырос тут, вернулся не для того, чтобы бить баклуши.
– Да я немного наслышан о вас и глаза имеются. Буду хлопотать на правлении, чтобы поставить вас бригадиром – правой рукой вы у меня будете. Впряжёмся в общий воз?
– Подумаю, – уклончиво ответил Степан.
Вечером этого же дня на пороге у Степана возник Сергей Сергеевич. Под мышкой он держал какие-то крупные бумаги, свёрнутые в несколько слоёв.
– Степан Вениаминович, без приглашения я, побеседуем?
– Проходите, – недоумевал Степан.
За столом разговор получился деловой и интересный. Бумаги оказались картами севооборотов. Сергей Сергеевич сетовал, что часть карт утрачена в результате пожара через несколько лет после того, как Степан уехал из деревни.
– Я уж тут со старожилами так и этак крутил, не всё ясно для меня. Быть может, вы помните от отца хотя бы по полям в Липовке? По сводкам из архива сельхозуправления проходит яровая рожь, тогда как по севооборотам её нет и вообще не сеем последние годы, а жаль. Я бы хотел возродить эту культуру.
– Всё помню, и рожь яровую точно сеяли, – обрадовался Степан, чем расположил гостя.
– Слушай, Степан, мы ведь с тобой вроде годки, давай без этих «вы» да навеличиваний.
– Добро, – коротко бросил Степан.
После этой беседы за Степаном закрепили бригадирство, а молодые люди стали дружить семьями. Сдружились их супруги – Надя и Люба.
Однажды в доверительной беседе Сергей признался:
– Больше всего меня к тебе расположило то, что ты к рюмочке не пристрастен.
– Школа жизни была хорошей, да ещё вон Надюшке моей спасибо, через это пойло я бы и её потерял и не сидел бы тут перед тобой.