Иосиф Антонович Циммерманн
Восвояси
Нохчо
А во сне сны еще веселее,
нежели наяву, снятся.
Михаил Салтыков-Щедрин.
Мусе было больше трех лет. В этом возрасте дети начинают помнить. Дедушка Зураб на каждый день рождения дарил ему по одной оловянной лошадке. У внука их было уже три: Яблочко, Сахарок и Ириска. Мальчик был уверен, что все любимое надо называть чем-то вкусным.
Дедушка обещал очень скоро подарить внуку очередного скакуна, которого Муса собирался назвать Урюком.
А вот своего отца мальчик не знал. Он даже не догадывался, что у детей должен быть папа. Шел 1944 год. Третий год войны. Его отец Дауд был на фронте.
Стояла суровая зима с трескучими морозами и частыми вьюгами. Вот уже который день мама не разрешала сыну выходить на улицу. В такую погоду даже собаке по кличке Брут разрешалось дневать и ночевать в доме.
Муса как раз играл с Брутом, когда к ним в дом пришли мужчины с красными звездами на лбу. Не добрые. Плохие. Пес это сразу почувствовал. Он рычал и порывался покусать пришельцев. Дедушка Зураб удерживал собаку, а сам злобно, на непонятном языке, возмущался. Мама и сестра Заза громко плакали.
Их семью выгнали на мороз.
Бац, бац – раздались в доме выстрелы, и в последний раз взвизгнул пес Брут.
Мужчины с красными звездами во лбу выкинули через порог дедушкин потертый бушлат, мамино пальто и детские одежки.
Уже следующую ночь они спали в избушке на колесах. Деревянный домик был полон чужих людей, и его постоянно раскачивало. Вначале это пугало Мусу, но он быстро привык. Со временем мальчик стал охотно засыпать под размеренное качание и убаюкивающий стук колес – «тыдыщ-тыдыщ».
Взрослым этот дом явно не нравился. Мама и другие женщины не переставая плакали. Обычно разговорчивый дедушка Зураб был молчалив и угрюм. За все время он произнес лишь пару фраз. Скорее всего, он их даже во всеуслышание прокричал:
– Не бойтесь. Куда нас везут, там тоже есть Аллах! Вы только не забывайте и расскажите потомкам, что мы великий народ нохчий.
Дедушка Зураб заставил и Мусу наизусть выучить слово «нохчо».
– Я нохчо! – часто повторял мальчик, играя с оловянными лошадками. Он даже подумывал назвать следующего скакуна этим именем. Имя Урюк ему уже не нравилось. Он и другие игрушки перестал называть Яблочком, Сахарком и Ириской. Потому что они напоминали ему о вкусном. А кушать давно было нечего.
Стены и потолок деревянного дома на колесах покрылись слоем льда. Было очень холодно. Мама и сестра Заза уже который день неподвижно лежали в углу. Зураб взял было внука к себе на руки. Но вскоре и от дедушки стало веять холодом.
Когда-то дом резко остановился. Муса попытался открыть глаза, но у него это не получилось. Сквозь смерзшиеся ресницы мальчик увидел, как мужчины с красными звездами во лбу унесли маму и сестру. Мальчик хотел броситься своим родным на помощь и отогнать чужих людей. Но ни руки, ни ноги его почему-то уже не слушались.
Потом подняли дедушку Зураба, крепко обнимающего своими руками внука. Муса краем едва приоткрытого глаза видел, как на пол упала одна лошадка. Он порывался закричать, но у него не получилось даже открыть рот. Окаменелые руки дедушки Зураба мертвой хваткой приковали его тельце к своей ледяной старческой груди.
Их вынесли наружу. Муса почувствовал порывистый ветер. Холодные снежинки запорошили ему глаза. Ребенок почувствовал, что он взлетел. Но вскоре упал и больно ударился коленкой. Сверху на него навалилось тело дедушки Зураба.
Стало тихо и темно…
***
Залитая солнцем зеленая лужайка с яркими пятнами цветов простиралась куда ни глянь. Распустившиеся подснежники, первоцветы и разноцветные крокусы успели открыть свои венчики и в золотистых лучах весеннего солнца превратили полянку в пестрое лоскутное одеяло.
Спящий понимал, что это всего лишь сон. Зелень травы, мирное голубое небо, тишина и покой этого оазиса успокоительной волной вмиг заполонили его душу, расслабляя и принося ему умиротворение. Он опустился и лег на землю, закрыл глаза и с наслаждением провалился в следующий сон.
Да, да! Он заснул во сне. Такое бывает. Сонная матрешка случается, когда человек сильно устает или очень перенервничает. А еще – когда его постоянно преследует щемящая тоска неисполнимых желаний.
Во сне ему снилось, как пухлый мальчуган бегал по лужайке, пытаясь догнать рябого ягненка. Их одинаково короткие ножки забавно семенили по мягкой траве. Когда-то детские ручонки все же ухватились за барашка, и ребенок с радостью уткнулся своим лицом в мягкую каракулевую шерсть.
Мужчине во сне приснился сын. И хотя у него никогда не было своих детей, спящий был уверен, что это был именно его ребенок. Бесконечно родное существо: маленький и беспомощный человечек с писклявым голоском.
– Әке19! – радостный детский крик пронзил уши.
– Кошаканым менiң20, – ответил мальчику отец и подхватил карапуза на руки. Заботливо прижал к себе. Время от времени они что-то нашептывали друг другу на ухо. При этом мальчуган заливисто смеялся, ловко уворачиваясь от отцовских поцелуев.
Детский смех заполнил всю поляну. Он становился все звонче и звонче, потом вообще стал невыносимым. Спящий вздрогнул и проснулся. Огляделся во сне. Вокруг него шумела, спорила и веселилась, как стайка галчат, ватага босоногой детворы. С каждым разом их крики становились пронзительней и пронзительней…
Безжалостно и окончательно разрушая волшебство сна, неистово задребезжал будильник. Темноту нарушил мерцающий свет керосиновой лампы. Спавший в ужасе вскочил на ноги, в непонятках рассматривая свои пустые руки. Мужчина был невысокого роста, но его растрепанные черные волосы сейчас задевали потолок, а босые ступни наполовину утопали в одеяле из разноцветных лоскутов. Это потому, что постель располагалась на полуметровом возвышении от глиняного пола поверх сколоченного из деревянных досок два на три метра настила. Подобие нар занимало большую часть комнатушки.
– Мырзаш, очнись! Что? Что с тобой? – испуганно вскрикивала стоящая у низкой двери молодая женщина с распущенными длинными волосами и в ночнушке до пят. В одной руке она держала керосиновую лампу.
– Сон приснился, – нерешительно и задумчиво пробормотал мужчина, прикрывая ладонью еще чувствительные, едва открывшиеся спросонья глаза. – Дамежан, опусти лампу.
– Про войну?
– Да нет. Добрый.
– Тогда чего как полоумный орал? Опять рана болит?
Мырзаш промолчал, а про себя подумал: «Странно все это. Умудрился заснуть во сне, а двойной отдых не получился. Еще хуже уставший, чем был вчера вечером».
– Ты прилег бы еще на часок, – подошла и обняла супруга Дамежан. – Время только пять.
– Не получится. Сегодня моя очередь собирать мертвых у железной дороги. Председатель приказал до рассвета это сделать. Чтобы днем пассажиры поездов трупы не видели.
– Биссмилях! О, биссмимлях21! – прикрыв рукой рот, промолвила казашка. – Кто эти несчастные?
– Говорят, что предатели Родины. Со стороны Астрахани и Шевченко22 везут. В основном крымские татары, курды и чеченцы. Есть поезда чисто с немцами. Но не с фашистскими, а с нашими, советскими. Их предки, получается, еще при царе в Россию переселились. Там совсем нет мужчин. Одни лишь старики, женщины и дети.
– А зачем они умерших посреди степи бросают?
– Я так понимаю, что охранникам запрещено выгружать мертвых на станции Кандагач. Райцентр все же. Там же тысячи любопытных глаз. Вот их и вышвыривают на подъезде к городу. А наше отделение совхоза обязано хоронить…
Мырзашу было едва за двадцать, а он успел отвоеваться. Получил тяжелое ранение в живот. Другой осколок фашистского снаряда навсегда застрял у казаха в голове. В конце сорок первого его демобилизовали и он вернулся в родной аул. Мужчина был небольшого роста и плотного телосложения. С прекрасными и густыми, черными как смоль волосами, с выразительными миндалевидными глазами на широком и скуластом лице. Внешность, как и по-кавалеристски слегка кривые ноги, явно досталась ему в наследство от предков – степных кочевников.
С красавицей Дамежан они поженились еще до войны. Прошло, считай, четыре года, а детей Всевышний им так и не подарил. Мырзаша только теперь стало настораживать то обстоятельство, что все семьи старших сестер его супруги были бездетны. Но мужчина любил свою жену всем сердцем и решил смириться с этой участью. Вот только во сне ему все чаще и чаще почему-то стали сниться дети.
Вторую ночь подряд свирепствовала метель. И если в голой степи снегу не за что было зацепиться, то среди мазанок аула сугробов намело по пояс взрослому мужчине.
«Восток» – отделение совхоза «Пролетарский» – располагался на извилине речушки Ушкарасу, в двадцати километрах от центральной усадьбы Аккемир. В принципе – глухомань. Если не считать проходящую рядом ветку железной дороги. К ней сейчас и направлялся Мырзаш.
Он ехал на санях, в которые запряг совхозного вола. Огромный, почти белого цвета бугай не только легко тащил широкие и тяжелые деревянные полозья, но и служил сейчас защитой от пронизывающего ветра со снегом. Мырзаш представил, как невидимый Всевышний распорол миллион пуховых подушек и пустил перья на растерзание вьюги.
Сквозь плотную завесу снегопада едва просматривалась прямая черная полоса двухметровой длины – рог вола. Само же белое туловище быка полностью сливалось с окружением.
Никто точно не знает, когда и откуда в степи появились эти животные. Великаны были выше и потяжелей верблюдов. Если верить белобородым аксакалам, на спинах огромных волов в начале века в Казахстан добирались переселенцы-малороссы.
Искать умерших пришлось практически на ощупь. Их полностью занесло снегом. Лишь небольшие холмики посреди ровной белой степи выдавали расположение оставленных здесь трупов.
Мырзаш разгребал сугробы руками, доставал окоченевшие тела и складывал их штабелем на сани. Некоторые трупы были совсем голые. Другие раздеты до нижнего белья. И лишь единицы оставались одетыми в какие-то лохмотья. Видимо, охранники побрезговали снять это рванье.
Мырзаш склонился над очередным сугробом и вдруг услышал из-под слоя снега слабый детский всхлип. Казах отпрянул.
– Этот сон меня и наяву уже преследует, – раздраженно выкрикнул и выматерился мужчина. – Из-за осколка в голове мне всюду дети мерещатся.
Только это был далеко не сон. Перевернув на спину исхудалое тело мертвеца, Мырзаш с ужасом обнаружил в крест-накрест сцепленных руках старика едва теплящегося ребенка.
– О, биссмилях! – невольно громко выкрикнул казах…
***
Нагруженные поленницей трупов сани Мырзаш спешно отвез на противоположный берег замерзшей реки. Гнал вола чуть ли не галопом. Остановился у подножья высокого и широкого холма. Наверху располагалось аульное кладбище, а внизу хоронили неизвестных. Здесь земля была песчаной. Даже в лютые морозы можно было легко выкопать яму. Но мертвецов с железнодорожных путей было так много, что их погребали в одной общей могиле.
Быстро освободив сани, Мырзаш выпряг и отпустил вола.
– Не заблудишься. Сам найдешь дорогу в хлев, – напутствовал он животное.
Уже полностью рассвело. Метель наконец утихла. Сквозь поредевшие облака показались солнце и кусочки голубого неба. Мужчина с оглядкой поспешил в сторону родной мазанки. За пазухой овечьего полушубка он прятал утреннюю находку.
Мырзаш ввалился в дом и с порога потребовал у жены водки:
– Дамежан, неси скорей арак.
– Сильно продрог? – по-своему поняла его супруга. – Так у меня что получше имеется. Горячий чай и свежие лепешки.
– Да не мне, – загадочно произнес муж, спешно закрывая за собой дверь и со скрипом задвигая тяжелую щеколду. – Ребенку надо.
Женщина с открытым ртом застыла посреди комнаты.
Мырзаш распахнул овечий полушубок и осторожно положил на нары найденыша.
– Ойбай! – испуганно воскликнула супруга. – Откуда это?
– Среди мертвых нашел.
– О, биссмимлях!
– Насквозь промерзший. И без сознания. Его срочно надо алкоголем растереть.
Вот уже час семейная парочка возилась с маленьким тельцем. Мырзаш осторожно разжал кулачки ребенка и извлек из каждого по одной изогнутой оловянной лошадке.
– Надо же, дитя, а какая сила в руках, – удивленно пробормотал себе под нос мужчина, осматривая погнутое олово. – А может игрушки сами покорежились, от мороза.
На растирание ушла поллитровка «Пшеничной». Свадебный подарок хранился в доме уже почти пять лет.
В завершение обильно обмазали мальчика курдючным жиром и запеленали в простынь. Уложили ближе к печке, накрыв парой одеял.
– И что теперь? – спросила Дамежан.
– Не знаю.
– Надо сообщить председателю.
– Ни в коем случае! – в знак протеста Мырзаш даже вскочил с нар. – А вдруг он скажет, типа, верни туда, где нашел, положи обратно на место.
– Не дай бог! – едва слышно произнесла супруга и задумчиво добавила: – Придется отвезти в детдом.
– И как ты это себе представляешь? На чем? Который день уже буран. Дороги занесло. Да и куда? Ты хоть знаешь, где этот дом для сирот находится? Если в Кандыагаше, то нам в одну сторону полсотни километров ехать. Если в Актюбинске, то сто километров в другую сторону переться. Да и кто меня на работе подменит? Мужики-то все на фронте.
Супруги даже обговорили вариант выдать найденыша за собственного ребенка. Но это было нереально. Мальчику наверняка уже исполнилось три-четыре года. Народ будет выспрашивать, почему и где все это время дите скрывали? Да и внешне он не был похож на казаха.
– Еще подумают, что я тебе изменяю, – ужаснулась Дамежан и прикрыла обеими ладонями лицо.
– Оставим ребенка себе, – порешил глава семьи. – Скажем, что его нам подкинули. На пороге нашли. А там поди разбери, чей он. Уж точно не сын врагов народа. Они же не могли из закрытого вагона к нам добраться? Может, даже русский или украинец.
– Так у мальчика обрезание, – напомнила Дамежан.
– Ну и ладно. Пусть будет татарином или евреем…
Спустя двое суток полумертвый найденыш заговорил.
– Нохчо, нохчо, – в бредовом состоянии без умолку повторял мальчик.
– Наверное, пацана так в семье звали, – порешил Мырзаш. – Нохчо так Нохчо. Будешь, Нохчонок, мне сыном…
***
В Восток пришла весна. Не подумайте, что здесь ошибка, и не удивляйтесь, что написано с большой буквы. Востоком называлось отделение совхоза «Пролетарский». В вихрях революции и начала строительства социализма с наименованиями особо не заморачивались: аул находился к востоку от главной усадьбы совхоза – поселка Аккемир – значит, и быть ему Востоком. Названия других отделений совхоза сложились еще до коллективизации: Левоневское, Шевченко, Золотонош и Жарык.
Яркое апрельское солнце успело освободить казахстанскую равнину от снежного покрова, пробуждая своим теплым дыханием затаившуюся в земле жизнь. Лишь только между саманными мазанками аула то там, то здесь еще виднелись серые остатки зимних сугробов.
В степи сквозь остатки прошлогодней полыни проклевывались первые поросли – бузлики. Ребятня аула, вооружившись ножами и лопатами, зачастую на коленях, согнувшись как сыщики с лупой в руке, выискивали на коричневом грунте нежные, гранатового цвета стебельки «түйетабана». Так загадочно у них назывались съедобные витаминные луковицы весенних цветов. «Түйетабан» дословно переводится как «верблюжий след», форма которого действительно напоминает бутон нераспустившегося цветка.
На прилегающей к поселению извилине речушки Ушкарасу виднелась одинокая фигура. Женщина полоскала белье.
Краем глаза, боясь спугнуть, Дамежан наблюдала за необычной птицей на противоположном берегу. Таких больших молодая казашка еще не видела. Из школьных книжек Дамежан знала о ее существовании, но никогда не встречала аиста живьем. Раньше их вообще не было в здешних краях. Белая птица, с черными концами крыльев, длинной шеей, длинным, тонким, красным клювом и длинными красноватыми ногами, степенно расхаживала вдоль полого песчаного берега, выискивая меж сухих обломков прошлогоднего камыша остатки погибших во время недавнего половодья рыб.
Чуть поодаль, в заречье, на высоком холме расположилось небольшое кладбище. Захоронения кочевников продуманно располагаются на возвышенности и обязательно вблизи пусть хоть маленького, но источника воды. Потому заблудившийся в знойной, раскаленной от солнца степи, умирающий от жажды путник, завидев еще издали приметные высокие контуры бейит23, понимал, что спасение рядом. Там есть вода.
На крыше единственного на все кладбище высокого кумбеза аисты умудрились свить свое гнездо. Слава коммунистам! После революции большевики расстреляли полумесяц, традиционно украшавший куполообразную вершину мусульманского погребения. Образовавшуюся там выемку с годами все больше и больше размывали дожди и разрушали ветра. Огромное гнездо аиста, закрыв собой пробоину, стало для кумбеза спасением и одновременно коммуналкой различным мелким птахам: воробьям, трясогузкам и скворцам.
В этот момент, отовсюду видимый, запрокинув голову далеко на спину и издавая клювом частые клацающие звуки, аист-самец на верхушке кумбеза на все приречье воспевал весну и новую жизнь.
Вода в мелкой степной речушке еще не успела прогреться. В ее быстром течении у Дамежан слегка онемели ноги и мерзли пальцы рук.
– Зря я не послушалась мужа, – рассуждала она, взглянув на свои опухшие от холодной воды и покрасневшие на теплом весеннем воздухе ладони. – Действительно, сдалась мне эта весенняя генеральная уборка и стирка занавесок.
Громко охая, женщина выпрямилась, прижимая продрогшие пальцы обеих рук к выпуклому круглому животу.
Приемный сын Нохчо стал своего рода счастливым талисманом, личным аистом для их семьи. Долгие бездетные годы остались позади. Дамежан впервые забеременела.
Она подарит Мырзашу семерых детей: трех сыновей и четырех дочерей. Вместе с приемным Нохчо восемь голосистых ангелов, кажется, навсегда заполнили и осчастливили своим щебетом их однокомнатную мазанку на краю аула Восток.
Совсем не детская история
В небольшом ауле Восток не было своей школы. Управление совхоза могло себе позволить содержать здесь лишь малочисленные ясли и детский сад. На все про все одна нянечка да повариха. Детей школьного возраста возили за двадцать километров в интернат при Аккемирской средней школе. Там школьники из трех самых отдаленных отделений совхоза «Пролетарский» жили и учились с воскресенья до пятницы…
Сырые дрова и мелкий пыльный уголь явно не собирались разгораться. Густой и едкий черный дым из всех щелей мазаной печки больше шел в помещение, чем в дымоход.
– Тяги совсем нет, – сетовала пожилая уборщица, пытаясь растопить печь. – А я ведь еще прошлой весной предупреждала руководство. Так нет же, поленились, не почистили трубу. Тут все, к черту, сажей забито.
В сердцах выругавшись матом, маленького роста женщина настежь распахнула двери. Макушка ее головы едва превышала уровень замочной скважины. В сильно потертом коричневом шерстяном, низко, под мышками, повязанном платке, длинном черном платье и в валенках с галошами – она чем-то напоминала монашку.
На дворе было темным-темно и шел снег.
– Баб Марфа, закрой, – разноголосым хором с визгом потребовали два десятка детских голосов. – Ты нас вконец заморозишь.
– А вам что больше нравится: замерзнуть или угореть? – невозмутимо произнесла уборщица, но все же закрыла деревянную дверь.
В большой комнате девичьей спальни пришкольного интерната было очень холодно. Можно было видеть, как пар изо рта идет.
– И что теперь? – спросила пятиклассница Айша, вытирая слезящиеся от дыма глаза. Ее кровать стояла крайней у входа. – Я-то еще потерплю, а вот моя сестренка Ботакоз точно задубеет. На ней же одна кожа.
– И чему вас только на уроках учат, – проворчала баба Марфа. – Ложитесь по двое в кровать. Согреете друг друга. Я вот вас вдобавок двумя одеялами укрою.
– А я буду в пальто спать, – выкрикнула одна из старшеклассниц, чья кровать стояла возле окна.
– И то верно, – похвалила ее уборщица и выключила свет. Покидая помещение, баба Марфа всем пожелала: – Спокойной ночи, сороки неугомонные. Сладких снов.
Под двумя одеялами, согревая друг к друга, девочки быстро уснули…
Ботакоз не поняла, от чего она вдруг проснулась. То ли от злобного лая собаки, то ли от ужасного скрипа двери, то ли от ворвавшегося в спальню холодного порыва ветра.
В комнате снова зажегся свет. На пороге стояли два мужчины. Один из них все еще держался рукой за выключатель. Ботакоз их узнала. Днем они оба в школьном дворе распиливали шпалы на дрова. Тогда не прекращаясь шел дождь вперемешку со снегом. Не только дрова, но и работяги промокли насквозь. Девочке было их очень жаль. Она даже порывалась отдать им свой платок. Но, к счастью, пришла беременная почтальонша Валька и принесла им солдатские плащ-палатки.
На крыльцо школы вышла баба Марфа, на ходу прикуривая папиросу.
– Тот, что постарше и покрупней, – новый в Аккемире. По кличке Третьяк, – своим хриплым голосом пояснила пожилая уборщица собравшимся под навесом детям. – Год назад на заработки сюда приехал. Уже успел одну из наших обрюхатить.
– А второй? – спросила Ботакоз. Она не поняла, да ей и сразу не понравилось русское слово «обрюхатить».
– Из нашенских. На днях из армии вернулся. Салага еще, но требует, чтобы его по фамилии называли. Понимаете ли – Князев. Да хрен он в пальто, а не князь.
Несмотря на то, что мужчины появились в спальне среди ночи, никто из девочек интерната, кажется, даже не испугался.
– Им, наверное, тоже холодно и спать негде, – шепнула Ботакоз сестре на ухо.
– Наверное, баб Марфа их прислала, печку починить, – так же тихо ответила Айша.
Мужчины молча и долго осматривались. Ботакоз показалось, что они кого-то выискивали.
– Слушайте сюда, сучки, – громко нарушил молчание тот, что постарше, снимая с себя овечий тулуп.– Будете орать, перережем всех как баранов.
Только сейчас Ботакоз заметила в руке у Третьяка огромный нож. Девочка от страха инстинктивно еще ближе прижалась к сестре.
– Так что помалкивайте. Мы возьмем, что нам надо, и уйдем.
– И вам будет приятно, – ухмыльнулся тот, что помоложе, надежно привязывая огромную собаку к ручке дверей.
«Она же злющая, искусает каждого, кто попытается войти в спальню», – испуганно подумала Ботакоз.
Привязав псину, Князев выключил свет.
– Твои слева, мои справа, – распорядился в темноте Третьяк и, как тяжелый мешок с картошкой, завалился на крайнюю кровать, где лежали две сестры. От него сильно несло водкой.
– Пшла вон, – Третьяк грубо столкнул Ботакоз на пол.
Падая с кровати, девочка больно ударилась головой. Под затылком вмиг стало мокро и тепло. Но это была не вода. Она чувствовала, как ее волосы липнут к голове от чего-то вязкого.
Холод ледяного пола вмиг пронзил все ее детское тельце. Но Ботакоз осталась лежать как прикованная, боясь даже пошевелиться. Она слышала, как в кровати шла борьба. Ее сестра сопротивлялась. Третьяк матерился и пытался закрыть рот Айше, которая звала на помощь.
Через некоторое время борьба прекратилась.. С их стороны слышалось шумное, прерывистое дыхание мужчины, какие-то томные, звериные звуки его голоса, и этот неприятный монотонный скрип ржавых пружин кровати.
На соседней кровати происходило то же самое. Раздавалось тяжелое сопение того, кого прозвали Князем, и тихое рыдание ее подружки Надиши. Она была из Жарыка. Пару месяцев назад, когда их впервые посадили за переднюю парту первого класса, они поклялись быть неразлучными подругами.
И вот, Надишу насиловали, а Ботакоз не могла даже слова промолвить. Она закрыла глаза и очень-очень захотела забыться.
«Пусть это будет лишь сон, – в мыслях обращалась девочка к Всевышнему. – Утром мы все проснемся, а бабаев и близко не было. Старшеклассницы первыми побегут драться за место возле умывальника. Опять будет вкусно пахнуть мятой от зубного порошка. А потом будет сладкий чай и манная каша на завтрак».
Огромная ладонь схватила Ботакоз за распущенные волосы и потянула наверх. Третьяк очень грубо подмял девочку под себя. Детские ладони инстинктивно и лихорадочно ощупывали матрас, в надежде наткнуться на спасительную руку старшей сестры. Но Айши в кровати не было. Ужас охватил Ботакоз. В тот же момент она почувствовала невыносимую боль. Ей показалось, что Третьяк воткнул ей в живот свой огромный нож. В этот момент семилетняя хрупкая девочка надолго потеряла сознание.
Она уже не могла видеть суету у входной двери. Не реагировала на звон разбитых окон. Не слышала криков и выстрелов, когда школьный сторож, ветеран двух войн дед Дерновой, из своего трофейного маузера пристрелил овчарку.
Очнулась Ботакоз в белоснежной палате. Рядом с ее кроватью сидела плачущая мама. Она все время гладила дочку поверх повязки на голове. Девочка не могла это видеть, но чувствовала, как мамино обручальное кольцо то и дело цеплялось за края натянутых там бинтов.
Сестра Айша лежала на соседней кровати. У нее был гипс на предплечье и тоже перебинтована голова.
Кроме них, в палате находились еще пять девочек. Никто из них не лежал. Каждая сидела на своей кровати, прижавшись к стенке или железной спинке. И все молчали, тупо уставившись глазами в белые покрывала больничных одеял.
Ботакоз почувствовала, что у нее невольно накатили слезы. Она знала этих неугомонных школьниц, которым, кажется, никогда не хватало времени, чтобы наговориться. Все учителя жаловались на то, что девочки постоянно и беспрерывно болтают во время уроков. Практически на каждой школьной линейке эту пятерку выводили из строя, отчитывали и даже грозили выгнать из школы. Никогда и ничто не помогало. А тут – гробовая тишина…
А потом был суд. Похоже, что все жители четырех отделений совхоза собрались на центральной усадьбе в поселковом клубе, который находился вблизи железнодорожного вокзала. Никогда до этого, да и после тоже, стены длинной саманной постройки не видели такого столпотворения.
Не всем желающим удалось попасть внутрь. Еще сотня людей толпилась вокруг клуба. Некоторые из них пытались своим горячим дыханием растопить толстый слой ледяных узоров, которыми декабрьский мороз успел разрисовать не утепленные на зиму окна. Большинство же зевак следило за происходящим через нараспашку открытые двери главного входа и запасного выхода.
Еще до начала заседания суда не только разъяренные родители пострадавших девочек, но и все остальные сельчане потребовали у охранников выдать им Князева и Третьяка на растерзание. Мужская половина призывала к мести. Женщины тоже были беспощадны в своих высказываниях. Над головами раздавались возгласы:
– Яйца им поотрывать!
– Живьем спалить этих кобелей.
– Кастрировать!
– На кол их посадить!
– Пулю жаль на них потратить. Четвертовать!
– Глаза им бесстыжие выколоть да руки отрубить.
Из всех девочек интерната в зале присутствовали лишь пострадавшие. Их по очереди вызывали на трибуну, и они должны были рассказывать и отвечать на вопросы о том, что произошло в ту ночь. Когда-то назвали и имя Ботакоз. Девочка обеими руками вцепилась в свою мать. Она не кричала и не плакала. Ей было одновременно ужасно страшно и стыдно. Когда Ботакоз увидела тянущиеся к ней мужские руки милиционера – девочка потеряла сознание.
