bannerbannerbanner
О современном лиризме

Иннокентий Анненский
О современном лиризме

Полная версия

 
Зачем – не помню. Куда – не знаю.
В провалах улиц глухих иду.
Проклятый город! Я вспоминаю.
Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.
 
 
А город тусклый, как филин, мрачен.
Хрипит, плюется и гонит прочь.
И вот я тесным кольцом охвачен.
Огни и тени. За ними ночь.
 
 
. . .
Проклятый город насквозь простужен,
Томится кашлем, хрипит в бреду;
«Куда ты, нищий? Ты мне не нужен».
Куда – не знаю. Иду. Иду.
 
(«Ночью», с. 35)

Сергей Рафалович («Светлые песни»)[164] в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

 
Себя я вижу… Понемногу
В себя гляжу;
И быстро к тайному порогу
Я подхожу,
 
 
Исполнен ужаса и страха,
Боюсь постичь…
Горит костер, чернеет плаха;
Вот щелкнул бич.
 
 
Протяжный стон звучит упорный,
Как перезвон;
И только плачет кто-то черный
Во мгле склонен.
 
(с. 27)

Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского[165] не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

 
Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,
Вы все отравлены бореньем и тоской,
И только ты – мое единственное благо,
О всеобъемлющий, божественный покой.
 
(Сб. «Позднее утро», с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

 
Наконец-то опять. Наконец-то опять!
Сколько дней без любви. Сколько дней.
Сотни сотен моих самоцветных камней
Вышли к солнцу опять, чтоб сиять.
 
 
Солнце мысли моей
Тоска.
Крылья мысли моей
Любовь.
Ризы мысли моей
Слова…
 
 
. . .
Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?
Вот мой меч золотого огня.
Не боюсь я врага. И врага я простил.
Бог сегодня мне меч возвратил.
 
(Иван Рукавишников. «Перевал», 1907, № 11, с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого («Зажженные бездны», 1908 г., «Необузданные скверны», 1909 г.)[166] уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная.

 
На стенах висят картинки,
А в углу за стеклом смотрит Бог…
Я гляжу на ее узкие ботинки,
Напоенные красотой ее Ног…[167]
 
(«Необузданные скверны», с, 18)

или:

 
Я изнемог в бесстыдном хоре
Согласных Женских Тел.
Моя душа с тобой в раздоре,
Кляня любви удел.[168]
 
(ibid., 19)

Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.

Б. Дикc (два небольших сборника)[169] говорит и даже поет, точно персонажи в «L'intruse»[170] Метерлинка, – под сурдину:

 
Неужели ты не любишь темных комнат
с пятнами лунного света
на полу и на стенах.
С дрожащими кусками серебристых тканей,
брошенных на темные плиты.
 
(«Ночные песни», 1907, с. 8)

Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка,[171] – и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.

Другая шепотная душа – Дм. Коковцев («Сны на севере», сборник).[172]

Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.

 
При тихом свете чистых звезд
Живой мечты всегда любимой
Мне мир открыт, очам незримый,
И жизни строй так дивно прост.
 
(с. 23)

Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман («Кольцо». «Тихие песни скорби», 1907),[173] но этой шепотности я немножко боюсь.

 
И когда глядеться в очи
Неподвижный будет мрак
Я убью ее полночью,
Совершив с ней черный брак.
 
(с. 11)

Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник «Весною на север», 1908 г.).[174] Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота – для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его «Жатва» в выдержках:

 
 
Она идет по рыжим полям;
В руках ее серп.
У нее на теле багряный шрам
Царский герб.
. .
Она идет по рыжим полям,
Смеется.
Увидит ее василек – улыбнется,
Нагнется.
Придет она и к нам
Веселая.
Навестит наши храмы и села.
По червленой дороге
Шуршат-шепчут ей травы.
И виновный, и правый
Нищей царице – в ноги.
. .
 
(с. 11)

Или из пьесы «Качели»:

 
Я в непрестанном и пьяном стремленье…
Мечтанья, порывы – и вера, и сон
Трепетно-сладко до боли паденье, —
Мгновенье – деревьев я вижу уклон,
И нового неба ко мне приближенье, —
И рвется из сердца от радости стон, —
О, миг искушенья!
О, солнечный звон!
 
(с. 14)

Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова.[175] Она не любит лирного звона.

* * *

Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников («Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Детский сборник» и «Русь»).[176] Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.

Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно «дикой воли». Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно… Но как нудно подчас и сосунку…

 
Бежит зверье, бежал бы бор,
Да крепко врос, закоренел.
А Юдо мчит и мечет взор.
 

Ох, из Державина, кажется! Ну, да – сойдет.

 
И сыплет крик острее стрел:
 
 
Я есть хочу, я пить хочу!
Где мать моя? – я мать ищу.
Лесам, зверям свищу, кричу.
В лесах, полях скачу, рыщу.
 
 
Те клочья там, ужели мать?
А грудь ее, цвет ал сосец?
К губам прижать, десной сосать…
Пропал сосун, грудной малец!
 
 
Ах, елка-ель, согнись в ветвях,
Склонись ко мне, не ты ль несешь
Молочный сок в суках-сучках,
Не ты ль меня споишь-спасешь?..[177]
 
и т. д. («Перун». с. 89)

Скажите, разве в этой «воле» нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя[178] но и без Ремизова?[179]

Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит – или правильнее заставляет смотреть. И заметьте, это – не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:

 
Милая, где ты, —
Милая?..
 
 
Вечера светы
Ясные, —
 
 
Вечера светы
Красные…
 
 
Руки воздеты:
Жду тебя…
 
 
Милая, где ты, —
Милая?[180]
 
и т. д. («Урна», 1909, с. 67)

Нет, у Городецкого – другое.

 
Здравствуй. Кто ты? —
Неподвижен. Кто? —
Струит глазами мрак. Кто? —
Пустынный взор приближен,
На губах молчанья знак.
 
 
. .
При тебе читать не нужно?
Странный гость. Но буду мил,
Посидим спокойно, дружно,
Ты, игра вечерних сил.
 
 
Что?! На волю не хочу ли?
Хочешь воли – ты сказал?
Мне? Да волю бы вернули?
Я? Да снова б вольный стал?
 
 
Можешь? Можешь? – Неподвижен.
Можешь ты? – Молчанья знак.
Где он? – Серый свод принижен.
Со стены струится мрак.[181]
 
(«Дикая воля», 1908, с. 53 сл.)

Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.

Это – самая настоящая поэзия.

Но, господи, как мы развились за последние годы – с того майковского, помните,

 
Я одна, вся дрожу, распустилась коса…
Я не знаю, что было со мною…[182]
 

Теперь, по-нашему, уже не так – 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.

Это – Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:

 
Но одно лишь было верно;
У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,
Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем.[183]
 
(«Дикая воля», с. 181)
* * *

Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.

Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.

Комнату эту я, впрочем, выдумал – ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.

Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.

Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно «комнаты», как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.

Вот несколько еще не названных имен.

Александр Кондратьев (два сборника стихов)[184] говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, – притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, – кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым

 
В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,
Приходи, мой возлюбленный брат.
Две звезды синеватых – богини печать
На щеках моих смуглых горят.[185]
 
(Сб. «Черная Венера», с. 39)

Юрий Верховский (сборник «Разные стихотворения»)[186] упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

 
 
Слышу шорох, шумы, шелест
Вечерами темными;
Ах, зачем брожу я холост
С грезами безумными!
 
 
Вон, спеша, летит ворона
 
164Рафалович Сергей Львович (1875–1943) – поэт и драматург. Его сборник «Светлые песни» вышел в 1905 г. Далее цитируется стихотворение «Одиночество» из этого сборника.
165Садовской (Садовский) Борис Александрович (1881–1952) – поэт, прозаик, крк тик и историк литературы. Далее Анненский цитирует его стихотворение «Покой» из сборника: Позднее утро. Стихотворения. 1904–1908. М., 1909.
166Новицкий Григорий (? -?) – поэт. Здесь упоминаются два его сборника: Зажженные бездны. Стихи. СПб., 1908; Необузданные скверны. Стихи. [Кн. 2-я СПб 1909. О кн. «Зажженные бездны» см.: В. Брюсов. Дебютанты. «Весы»: 1908, № 3, с. 80–81.
167«На стенах висят картинки…» – начало стихотворения Г. Новицкого.
168«Я изнемог в бесстыдном хоре…» – также начало стихотворения.
169Дикс (Леман) Борис Алексеевич (? -?) – поэт… два небольших сборника… – имеются в виду: Ночные песни. СПб., 1907; Стихотворения. СПб., 1909.
170«Непрошенная» (фр.).
171… в аудитории Соляного городка… – аудитория училища технического рисован! барона Штиглица (Соляной переулок, 9).
172Коковцов Дмитрий Иванович (1877–1918) – поэт. Анненский цитирует стихотврение «Когда печаль мне входит в душу…» – См. в кн.: Сны на севере. Сборн. стихов. СПб., 1909.
173Гофман Модест Людвигович (1887–1959) – историк литературы, поэт. близк; к символистам. Далее цитируется стихотворение «Кошмар» из его сборника «Кольцо». СПб., 1907.
174Чулков Георгий Иванович (1879–1939) – поэт, прозаик, критик, историк литературы. Издавал альманахи «Факелы» (1906–1908) и «Белые ночи» (1907). Анненский останавливается на его сборнике: Весною на север. Лирика. СПб., 1908.
175Ключ к поэзии Георгия Чулкова… художественной прозе… Тайга серьезна сурова… – См.: Чулков Г. Рассказы. Кн. 1–2. СПб., «Шиповник», 1909. Действ многих рассказов Г. Чулкова происходит в Сибири, которая была знакома автору, т. к. в 1899 г. за участие в студенческом движении он отбывал там ссылку.
176Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967) – поэт. Анненский упоминает следующие его сборники: 1) Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические. СПб., 1907. Первая книга стихов. 2) Перун. Стихотворения лирические и лиро-эпические. СПб. 1907 3) Дикая воля. Стихи и сказки. СПб., 1908. 4) И я. Стихи для детей и рисунки… М., 1908. 5) Русь. Песни и думы. М., 1910.
177Бежит зверье, бежал бы бор… – «Сосунок».
178Гофмансталь (Хофмансталь) Гуго фон (1874–1929) – австрийский писатель, драматург, крупнейший представитель неоромантизма и символизма в австрийской литературе. В драмах Гофмансталя действие происходит в стилизованной обстановке, лишенной исторического и местного колорита. В России пьесы Гофмансталя ставились в начале XX в. В Театре Комиссаржевской шла его пьеса «Свадьба Зобеиды» (1907) в период наибольшего увлечения символизмом и стилизацией, пережитыми В. Ф. Комиссаржевской и отразившимися на всем репертуаре театра.
179Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957) – писатель. В 900-х годах в творчестве Ремизова нашли выражение тенденция к стилизации, стремление возродить народный язык допетровской Руси. См.: «Лимонарь, сиречь: ЛУГ духовный», «Посолонь» (1907).
180Милая, где ты… – «К ней» А. Белого.
181Здравствуй. Кто ты? – Неподвижен. – «Гость».
182Я одна, вся дрожу, распустилась коса… – «Сон в летнюю ночь» А. Н. Майкова.
183Но одно лишь было верно… – последние строки поэмы «Лия».
184Кондратьев Александр Алексеевич (1876–1967) – поэт; занимался историей русской поэзии (А. Толстой, Щербина); учился в 8-й Санктпетербургской гимназии, где директором был И. Анненский. В своей автобиографии 1906 г. А. Кондратьев писал: «Любовью к античному миру я обязан Иннокентию Федоровичу Анненскому, переводившему на русский язык Еврипидовские трагедии и потом нам их читавшему. Одна из переведенных им трагедий была даже разыграна гимназистами» (РО ИРЛИ, ф. 273, оп. 2, № 11, л. 1). Имеются в виду следующие его сборники: 1) Стихотворения. СПб., 1905; 2) Стихи. Кн. 2-я. Черная Венера. СПб., 1909.
185В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать… – «Аравийская куртизанка».
186Верховский Юрий Никандрович (1878–1956) – Поэт, переводчик, историк литературы. Анненский останавливается на его сборнике: Разные стихотворения. М., «Скорпион», 1908.
Рейтинг@Mail.ru