Инна Тронина
Постумия
Глава 4
Похоже, я для того и пришла в этот мир, чтобы преодолевать трудности. Потом уже астролог объяснил, что у меня тяжёлая карма. Я постоянно буду разрываться между мелкими человеческими слабостями и стремлением к высокой духовности. Вечные колебания между двумя мирами порождают непрерывные тревоги и неудовлетворённость.
В прошлых воплощениях мне пришлось испытать много страстей, пережить массу потерь. В этой жизни я должна встать на путь искупления и отказаться от своих прежних дурных привычек.
Получится это или нет, будет зависеть не только от меня, но и от жизненных обстоятельств. Ещё ничего не решено. Я могу как возвыситься, так и упасть окончательно. Ход событий или вытянет меня к свету, или утопит во тьме. Всё это произойдёт через мужчин, которых вокруг меня очень много.
Мой отец погиб в девяносто первом, во время «павловского» обмена денег. Он был опером в отделе борьбы с организованной преступностью, который попеременно называли то РУБОПом, то РУОПом, от ОРБ. И всё это время у него было одно имя, неофициальное, но точное – «антимафия». Туда после гибели сводного брата и перешёл из КГБ мой дядя Сева. Кстати, он до сих пор вспоминает то нелёгкое время как золотые дни своей жизни.
Отец, Михаил Ружецкий, раньше был каскадёром, потом окончил школу милиции. Перепробовал ещё кучу профессий, и потому стал универсалом. Умел буквально всё. Но на съёмках он получил травму, и потому пришлось оставить трюки.
Мой дед, тоже Михаил, только Грачёв, работал тогда в «убойном» отделе уголовного розыска, и взял под крыло побочного сына. Но до капитана Михаил Ружецкий дослужился уже сам, без чьей-либо протекции. И погиб он так же ярко, героически, бесшабашно, как жил. Последнюю свою ночь – январскую, морозную – он провёл дома с пользой. Вряд ли что-то чувствовал, хотя кто его знает! Но буквально силком затащил мать в постель. А ведь братик Богдаша, тогда второклассник, ещё не лёг спать. Раньше такого никогда не бывало – родители держали себя в рамках. А тут как будто позабыли о том, что шустрый сын сидит на кухне и всё понимает.
«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули, что вдруг мои родители зачать меня задумали!» – пел по этому поводу Высоцкий. Правда, мои-то предки вряд ли планировали ещё одного ребёнка – слишком трудная была жизнь. И мать только потому не сделала аборт, что с предыдущего прошло мало времени. Врачи побоялись осложнений.
Могла, конечно, и левака найти, но уже сама испугалась. Богдан остался без отца, так мог потерять ещё и мать. Кроме того, грех уничтожать последнюю память о любимом муже. Светлана Ружецкая пойти на это не смогла.
Потому теперь меня и звали Постумия – Посмертная. Звучит по-русски жутковато, а на латыни красиво. Но тогда до этого было ещё очень далеко. Вдова капитана Ружецкого, погибшего при исполнении служебных обязанностей, лишь после поняла, что тем вечером залетела. И ей нужно было что-то решать.
Про те годы и дядя, и другие люди в возрасте рассказывали фантастические ужасы. В стране почти не было власти, и начинался голод. Продукты продавали по талонам, да и то если они были в наличии. Так же обстояли дела с мылом, стиральным порошком, сигаретами, водкой. Электричество горело тускло и периодически отключалось. Бывало так, что на всю улицу оставался лишь один фонарь. В городе, будто в блокаду, почти не осталось голубей – все пошли на щи.
Жизнь рушилась вместе со страной. У каждого магазина змеилась длинная очередь. Плачевный финал перестройки не вселял никаких надежд на лучшее. Коллеги убитого мужа – сотрудники «антимафии» – мало чем могли помочь несчастной вдове. Её пенсия обесценивалась с каждым днём, и никакая индексация не спасала. Да и вообще тогда мало что покупали за деньги – больше меняли по бартеру.
«Менты» и сами жили очень скромно, не всегда ели досыта. А работали, как каторжные – бандитизм буквально захлестнул страну. Старики говорили, что даже в гражданскую войну было лишь немногим хуже. Появились нищие, беспризорные. Воровали и грабили практически в открытую. И в этих условиях матери предстояло родить меня, а потом ещё и вырастить.
Конечно, «антимафия» нас не бросила. Дядя Сева, тогда ещё молодой, но уже в третий раз женатый, буквально не вылезал из нашей квартиры на проспекте Просвещения. Делал там всю мужскую работу. Его супруга Лилия отдала матери для меня все вещички, оставшиеся после двух её сыновей, а также коляску и манеж. В магазинах ничего этого давно уже не было. Никаких «карт новорождённых» тогда и во сне не видели.
Так и выживали – общиной; буквально «вставали на уши». И очень много сделал для нашей семьи Геннадий Иванович Петренко – заведующий этим отделом. Отец крепко с ним дружил. И Петренко всегда защищал лучшего своего оперативника от постоянных наездов.
Я родилась 29 октября 1991 года, во вторник, рано утром. Была маленькая, тощая, слабая. Потом началась голодная и страшная зима. Сначала на прилавках не было вообще никаких продуктов. После нового года они появились, но уже по астрономическим ценам.
Мать сидела в декрете, брат ходил в третий класс. Бабушка Галя после гибели сына так сдала, что ей самой требовалась помощь. Без помощи деверя вдова вряд ли сумела бы вытянуть своих сироток. И самим «ментам» было трудно – не только материально. Тогда их не жаловали, считали кем-то вроде энкаведешников, виновных в массовых репрессиях. И погибшего «легавого» никто особенно не жалел. В чиновничьих кабинетах мать наслушалась такого, что перестала туда ходить. Не только начальство – весь народ жаждал свободы и демократии. Это теперь, спустя двадцать три года, либералов дружно проклинают. А тогда они правили бал.
Я, разумеется, ничего этого не помню. Но и дядя Сева, и Геннадий Иванович Петренко, и другие свидетели тех событий до сих пор диву даются. Тогда в стране оказалось невероятно мало патриотов, а теперь они размножились в геометрической прогрессии. И то, и другое произвело на моих родственников и знакомых гнетущее впечатление. Слишком всё противоестественно…
До моего рождения мать работала в авиакассах на углу Невского и улицы Гоголя. Теперь это Малая Морская. Потом оттуда уволилась и перешла секретарём в частное охранно-розыскное агентство. Мы переехали в Лахтинский Разлив, на первый этаж жилого дома – чтобы не тратить время на дорогу. Там, в двух квартирах, соединённых между собой коридорчиком, я и начала познавать мир.
Одну квартиру занимало собственно агентство. В другой было что-то вроде гостиницы для персонала. Мать рассказывала, что её предшественница-секретарша там даже родила. В приёмной вечно толкались посетители, а я играла у матери под столом. Летом меня не с кем было оставить дома, а садик не работал. Богдан сторожил квартиру, и мать контролировала его по телефону. Тогда «мобилы» уже пошли в массы, и это стало просто.
Братик, конечно, никаких глупостей не делал. Понимал, как трудно матери. А я росла под песню «Бухгалтер, милый мой бухгалтер», которую часто включали в квартире над нами. На зависть другим девчонкам, играла с целым выводком разнообразных кукол Барби. Мне подарили принцессу в розовом платье и в фате. Потом преподнесли беременную женщину, мусульманку в хиджабе, древнюю египтянку, сержанта-астронавтку и даже инвалида в коляске.
Первые десять лет я смотрела бесконечную «Санта-Барбару» и жила исключительно в виртуальном мире. В семье же установились определённые ритуалы, без которых я себя не мыслила. Мы часто ездили на Южное кладбище, к могилам отца и деда. Сажали там чёрные бархатные петуньи – с вкраплениями белых, розовых и красных. К осени высаживали безвременники, потом хризантемы – тоже разные.
Получались дивные ковры, которыми любовались прохожие. Мы каждый раз придумывали новый узор – чтобы памятники выглядели ещё более привлекательно. Я не знала своих родственников живыми. Но мне казалось, что каменные их лица светлеют, когда рядом благоухает такая красота. Над цветами порхали бабочки, жужжали пчёлы. Я из кожи вот лезла, чтобы сделать мёртвым приятное. И. честное слово, иногда чувствовала, как кто-то гладит меня по голове.
Кроме того, мы ездили с дядей «на грязи» – на озеро Пеленкино. Там жили родственники его деда по отцу – Иван Грачёв был родом с Дона. На Кубань он попал лишь во время гражданской войны. На грязях мне не нравилось. Люди валялись в лужах, как свиньи. Потом обсыхали на солнышке и долго пахли какой-то дрянью. Грязь никому не помогала. Об её чудодейственных свойствах знали только с чужих слов. И всё-таки это было единственное место, где меня не ругали за испачканные руки и чумазую физиономию.
С тех пор, как помню себя, обожала директора нашего агентства Андрея Озирского. Это был красавец в дорогом костюме, позитивный и щедрый. Войдя в приёмную, он хватал меня под мышки, кружил, подкидывал к потолку, сажал к себе на колени. Я сразу тянулась ручонками к его лицу. Хотелось проверить, настоящие ли у него глаза. Такие они были огромные, ярко-зелёные, с длиннющими чёрными ресницами…
Раньше Озирский гладко брился, а потом отпустил элегантную щетину. Сказал, что хочет скрыть след от ожога на лице. Он вообще был весь изранен, ещё с кошкодёрских времён – когда работал вместе с моим отцом. Потому и взял мать в приёмную, хоть мог выбрать молодую «секретутку» без детей. И получала она в агентстве гораздо больше, чем полагалось по должности. Андрей оформлял это как премию. Знал, что милостыню Света не возьмёт.
Андрей появлялся из-за сияющей тяжёлой двери своего кабинета, куда мне входить запрещалось. Стремительно вылетал на улицу, к джипу, обдавая меня пряным ароматом кипарисовой смолы. А потом так же стремительно возвращался. И всегда дарил что-нибудь – раскидай, вертушку, яйцо «киндер-сюрприз», а то и очередную Барби.
Больше всего мать боялась, что фирму лишат лицензии, и мы пропадём. Под Озирского постоянно копали, но очень долго его выручали связи на Литейном. Он ведь там долго работал и был прекрасном счету. Один раз Андрея даже арестовали по ложному обвинению, но быстро выпустили.
Озирский первым приохотил меня к автомобилям, научил Богдана виртуозно выходить из заносов. И объявил нам свой девиз, который всегда выручал его в сложных обстоятельствах: «Делай, что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть!»
Так прошло целых десять лет. Мне было тринадцать, когда агентство прикрыли. Все эти годы угроза витала в воздухе. Озирский мешал слишком многим. Он знал себе цену и не шёл на сделки ни с бандитами, ни с властями. В итоге ему пришлось продать бизнес и остаться во Франции. Там жили его дети от третьего брака – с Франсуазой де Боньер, французской аристократкой.
Я до сих пор вспоминаю, как Андрей хохотал и хлопал в ладоши. А я, четырёхлетняя, плясала посреди приемной и пела песню «Настоящий полковник» – по случаю дня рождения шефа. К сожалению, полковником Озирский так и не стал.
Теперь Андрею принадлежит фамильный остров де Боньер в Средиземном море. Он часто отправляется на своей роскошной яхте в Ниццу и в Монте-Карло. Яхта из дорогих пород дерева, с позолотой и бронзой – многим на зависть. И не удивительно, что он теперь так живёт. Ведь в роду у Андрея, то есть Анджея, были то ли Потоцкие, то ли Шептицкие. Короче, польские дворяне, шляхта. В противном случае. Франсуаза де Боньер никогда не стала бы его женой.
Когда агентство прикрыли, мой брат Богдан как раз собирался жениться на Кристине Лакерник. Ему было уже двадцать два года. Он работал в милиции – как и поклялся на могиле отца. И помог ему опять-таки дядя Сева.
Я уже, вроде, говорила, что дядюшка мой явно родился в рубашке. Он и без того широко шагал по карьерной лестнице. Нюхом чуял, как нужно поступить в том или ином случае, что и кому сказать. И при этом не был ни трусом, ни подлецом, ни холуём. Но в 1995 году умерла его мать – Надежда Никодимовна. Мне она не родственница. Так вот, похоже, мать вымолила на небесах своему сыночку особое счастье.
Всеволод совершенно случайно познакомился с дочкой военного атташе Вячеслава Воронова – Евгенией. И, как всегда, не упустил своего шанса. Самое главное, что это был уже четвёртый его брак. Вип-персоны на такое вряд ли согласились бы. Но влюблённые поженились тайно и поставили родителей уже перед фактом.
Патриарх семьи Вороновых давно покоился на Новокунцевском кладбище, но связи и знакомства его сын сохранял. Тяжело вздохнув и смирившись с появлением в семье зятя «с улицы», Вячеслав Воронов взялся за его продвижение. Любовь к дочери пересилила все остальные эмоции. Дяде тоже пришлось смирить свой горячий кавказский нрав, чтобы не подвести себя и тестя.
Генерал Грачёв и сейчас не бил себя пяткой в грудь, не кричал о поруганной Родине, никому не заделывал подлянку. Слыл молчаливым исполнительным служакой, к которому ни у кого не было претензий. И очень немногие люди, я в том числе, знали, что у Всеволода Михайловича имеется вторая жизнь, очень не похожая на первую.
Конечно, дядя взял Богдана на Литейный – себе под крыло. Он буквально молился на нашего отца, чувствовал себя в неоплатном долгу. Ведь тогда, в девяносто первом, бандиты приговорили именно Всеволода. Михаил буквально закрыл его собой, пожертвовал жизнью. И дал братишке возможность остаться в живых, сделаться генералом.
Но Фортуна улыбнулась потом, а сначала Всеволоду пришлось нелегко. На его плечи легли заботы о пятерых архаровцах – один другого краше. Я была в этой очаровательной компании единственной девчонкой. Возможно, тогда и привыкла иметь дело с мужчинами. Сперва с маленькими, а потом уже и со взрослыми.
Вокруг меня играли в войнушку, в машинки и в конструктор. Строили дома и корабли. Запускали прямо в комнате модели танков и самолётов. Постоянно орали, из-за чего-то дрались, стреляли из луков, арбалетов и игрушечных ружей. Всё это я воспринимала как данность и охотно участвовала в боях.
Кроме родного брата Богдана, я получила еще и сводного – Михона. Это был общий сын дяди Севы и его третьей жены Лилии. Когда Михон родился, мне было чуть больше двух лет. И потому мы росли практически вместе. На пару увлекались игрушечными динозаврами, изображали из себя супергероев и жили в параллельных мирах.
На другой планете я изображала королеву, а Михон – правителя. Вместе мы пытались застроить пустыню замками, засадить цветами – чтобы было красиво. Мы с Михоном управляли своими подданными – куклами Барби и всякими импортными роботами. Конечно, все они женились между собой и заводили потомство.
Костя и Яша, дядины приёмные сыновья, были старше нас, но не намного. Случалось, что мы играли вместе, особенно с Яшкой. Но неродные наши братья к фантазиям склонны не были. Всё сводилось к автомобильчикам и конструктору, к разным гайкам и отвёрткам, что вызывало у нас с Михоном невероятную тоску. И ему, и мне хотелось дела необыкновенного, чего не было просто на улице или во дворе.
Я и дома украшала, как могла, тот угол, где стояла моя кровать. Из любых лоскутков мастерила себе роскошные туалеты. Мне хотелось быть похожей на моих Барби, и никогда не опускаться до кастрюль и тряпок. До той зевотной жизни, которой жила наша мать. Я твёрдо решила выйти за богатого иностранца – пусть даже ради этого придётся стать проституткой.
Эту свою мечту я таила от окружающих. И, надо сказать получала от обладания таким секретом громадное удовольствие. Я будто бы уже вырвалась из опостылевшей панельной «двушки» на «Просвете». Подсознание утешало меня, нашёптывая, что именно так всё и будет. Даже вонь мусоропровода казалась мне терпимой – ведь впереди сияла великая цель.
Сейчас зажму нос пальцами, но потом возьму реванш! Мир прогнётся под меня – никуда не денется. Моё представление о «женском счастье» сильно отличалось от принятого в нашем кругу.
В шестом классе я впервые серьёзно влюбилась – в математика Александра Чеславовича. Чем-то он напоминал мне Озирского, потому что имел польские корни. Конечно, до той вызывающей красоты Чеславовичу было далеко, но что-то общее всё равно просматривалось. Озирский, когда я его знала, тоже ходил в очках, но ничуть этого не стеснялся.
– Интеллект – неотделимая черта польской мужественности, – ответил Андрей на мой дурацкий вопрос. – Да, у нас очкариков презирают – особенно в детстве. Но и взрослый со стёклышками на носу выглядит беззащитным, слабым. Запомни одно, Марьяна – дурак не может быть настоящим мужиком.
Это я запомнила и решила, что наш Чеславович вовсе не дурак. Фамилия его была Тадковский. Он тоже носил дорогие очки. К тому же не курил, а сосал табак. Столь оригинальная личность всецело завладела моей неокрепшей душой. Двенадцатилетняя оторва в джинсовом сарафане и в ботильонах, которые называла педалями, с гроздьями пластмассовых браслетов за запястьях решила попробовать силу своих чар. Ради этого даже сделала завивку – к ужасу несчастной матери.
В ту пору я обращалась с миром посредством трёх волшебных слов – о'кей, вау и упс. Про мат и «феню» из приличия умолчим. Представляю теперь, кем я казалась несчастному педагогу – даже ещё до скандала. Я была давно отпета и похоронена как личность, от которой можно ещё чего-то ждать. Раньше таких учеников сплавляли в ПТУ, которые потом назвали колледжами. Но я не дотянула и до этого позорного уровня. Покинула школу, не закончив восьмой класс.
Богдан ещё застал то время, когда школьники носили форму. Я же приходила в ужас от одной мысли о ней. Одетые под гимназисток девчонки теряют индивидуальность. И потому вряд ли могут в достаточной степени выразить себя, проявить женскую доминанту. А вот я смогла позволить себе пойти в седьмой класс, «прикинувшись» по своему вкусу. И плевать мне было на то, что скажут во дворе и в классе.
Чеславовича как раз назначили к нам классным руководителем. Никто не знал, какой ему нужно дарить букет, если дарить. Не как училкам – точно. Я, втайне от всех, выяснила это у флориста. Учителям-мужчинам уместно преподносить одну длинную крупную розу, красиво задекорированную зеленью.
Выпросив у матери деньги якобы на школьные нужды, я купила накануне первого сентября алую розу в упаковке. Наутро вручила её Тадковскому. Тот сначала приятно удивился. Решил, что меня делегировал класс. Поблагодарил – церемонно и суховато. А меня будто чёрт попутал.
Я заглянула математику в глаза и одними губами сказала:
– Это вам лично от меня. Я вас люблю!
Сама, конечно, потом пожалела, что попёрла прямо в лоб. Вела себя бесхитростно, по-подростковому – а как иначе? Мне ведь ещё не исполнилось даже тринадцати. Просто взять и ответить взаимностью Чеславович не мог даже при огромном желании. Прослыть растлителем малолетних он, понятно, не жаждал, и потому начал демонстративно меня сторониться. При встречах смотрел в сторону, краснел и заикался.
Я никому не говорила о своих чувствах к математику. Но весь класс к концу первой четверти об этом уже знал. Стали дразнить и его, и меня. Меня, конечно, больше, но Тадковский страдал сильнее. Теперь-то я понимаю, каких последствий он опасался. Но тогда я восприняла его поведение неверно. Решив отомстить за поруганную страсть, я разболтала подружкам «по секрету», что мы с математиком переспали, я уже беременна. В школе будто взорвалась бомба. Меня потащили к гинекологу и убедились в моей невинности. Но Чеславович, ожидая результатов, поседел с висков – в двадцать шесть лет.
Разумеется, из нашей школы он уволился, едва дотянув до зимних каникул. Потом я узнала, что он женился на польской гражданке и навсегда уехал из России. Через некоторое время супруги из Кракова перебрались в Штаты.
Итак, начался 2005 год, в котором моё детство треснуло и рассыпалось, как зеркало в преддверии беды. Изменилась я, изменился мир вокруг. Меня словно внезапно выбросили на мороз из тёплого дома…
А мать после свадьбы Богдана неожиданно слегла с туберкулёзом лёгких. Постоянный стресс, перегрузки, плохое питание сделали своё дело. Меня, конечно, выпихнули с бабушкой в деревню – к её сестре, под Лугу. Там мы часто ходили на Мшинское болото за морошкой и клюквой. А мать дядя отправил в Сочи, к себе на родину. Там она и нашла себе жениха – врача-фтизиатра, который работал в санатории.
Конечно, меня требовалось подготовить к такому удару. Мать не находила себе места. Богдан к тому времени жил своей семьёй. А вот мне предстояло принять или не принять нового папу.
Меня срочно доставили в Сочи и познакомили с этим доктором. Сказали, что мама останется жить здесь. Я, если хочу, могу быть с ней и с Сергеем Альбертовичем. Есть ещё вариант – переехать к бабушке в коммуналку, на станцию метро «Лесная». А на «Просвете» обоснуется молодая семья.
Я немедленно пообещала утопиться в Чёрном море, если мать не передумает. Теперь мне очень стыдно, но прощения уже не вымолить. Сергей Альбертович сразу же принялся меня воспитывать, чего категорически нельзя было делать. И смотрел он как-то брезгливо, и говорил через губу. Явно заранее записал меня в нахлебницы.
Мать, конечно, раскашлялась, расплакалась. Даже дядя растерялся, что бывало с ним крайне редко. А я убежала в дом к его зятю – мужу старшей сестры Оксаны, уже покойной. И наотрез отказалась встречаться с будущим отчимом, а уж тем более жить на его метраже.
Меня уговаривали всем миром, но ничего не добились. Я требовала возвращения в Питер. Мать нашла другого, и пусть остаётся с ним. Дядя мотался между тремя домами, как челнок, пытаясь найти компромисс. Мать, конечно, могла брачеваться и без моего согласия, но не хотела. Ей, видите ли, будет больно, если я уеду ожесточённая. Она не хочет меня терять. А мне не больно, что ли? Не хочет терять меня, пусть потеряет Сергея Альбертовича. Или хотя бы подождёт, пока я вырасту.
Накануне моего отлёта из Сочи мать угодила в реанимацию с сердечным приступом. Потом у неё пошла горлом кровь. Когда мы с дядей явились в больницу попрощаться, узнали, что Светлана Борисовна Ружецкая скончалась полчаса назад. Её было полных сорок четыре. Это случилось 21 августа 2005 года.
В Питер мы вернулись вместе. Я – в пассажирском кресле. Мать – в цинковом гробу, обшитом досками. Похоронили её рядом с отцом, на Южном кладбище, под массивным базальтовым памятником. И я осталась круглой сиротой.
Не могу сказать, что бабушка очень обрадовалась перспективе воспитывать меня. Одно дело – летом пожить в деревне. И совсем другое – брать обузу на целых пять лет. А если я надумаю пойти в ВУЗ, то и на все десять.
Многие винили меня в смерти матери – даже Богдан. А ведь он сам этого боялся. И бабушка вставляла свои пять копеек, хоть я и защищала честь её сына. Про материнскую родню и не говорю – они все меня прокляли. И никто не желал брать надо мной опекунство.
Бабушка Галя называла меня лягухой и шишигой, что в её устах звучало очень сердито. От переживаний она опять слегла, почти не вставала с постели. А вот дядя вспомнил, как сам сбежал от своей матери – из Сочи в Ленинград. После развода родителей он остался с отцом. Наша фамильная непримиримость, неуступчивость проявилась во всей красе. Дядя Сева не смог осуждать меня за то, что сделал сам, и потому оформил опекунство на себя. И предоставил мне свободу – насколько это было возможно.
Я, понятно, не сразу оценила его благородный поступок. И пошла катать по всем пустырям, как выражается бабуля. Пила дорогую португальскую портягу. Назло соседям врубала через динамики сонату для фортепьяно си-бемоль-минор Шопена. Особенно любила третью часть – с траурным маршем. Увидев на стене дома надпись про себя, как в анекдоте, добавила телефон – назло невестке Кристине. Я росла, как сорняк, и имела такую же пробивную силу. Ставила себе только большие цели – по ним труднее промазать.
Прежде все мои грехи состояли в том, что я постоянно грубила старшим. И на вопрос «Где?» всегда отвечала «В третьем классе на труде!» Но вскоре все прежние шалости показались мне детским лепетом. Я хотела свободы и получила её. Раньше жила, как лев в зоопарке. Мучилась в неволе, но не испытывала особых стрессов. Считала, что там, за прутьями решётки, самый кайф и есть.
Но потом сообразила, почему в саванне царь зверей живёт всего двенадцать лет и умирает дряхлой развалиной. А ведь в клетке для него и пятнадцать – не возраст. Даже тридцать пять – вполне достижимый предел. Жуткие стрессы свободы – вот чего я добилась сдуру. Но никак не хотела себе в этом признаться.
После уроков ноги не несли меня домой, где всё напоминало о матери и моей вине перед ней. Кроме того, там постоянно орал ребёнок и шлялась злющая невестка Кристина в мятом халате. Я влилась в крутую компашку, от которой страдал весь Выборгский район. По крайней мере, северная его часть – точно. Тонкая, лёгкая и прыткая, как кузнечик, с рюкзаком за плечом, я появлялась среди хулиганов и малолетних шлюх. И одним своим видом вдохновляла их на подвиги.
Кстати, сама-то я ещё была девственницей, и меня никто не трогал. Наоборот, местная братва даже уважала меня за это – как лавку невероятной силы воли. Никто ведь не сомневался, что я способна «разговеться» в любой момент, но почему-то не хочу – пока! А я просто прикидывала, кому подороже продать главное своё сокровище. Местная шпана однозначно в этот перечень не входила; даже их главарь. В остальном же я соответствовала компании, а кое в чём и превосходила.
Вся округа знала, что около метро торгуют «дурью» в палестинском павильоне «Шаверма». Именно так, по-питерски, следовало его называть. За московский вариант «шаурма» могли спокойно набить морду. Правда, хозяин произносил это слово как «шварма» – на иврите; он говорил, что так вернее всего. Вот туда и стекались вечерам наркоманы самого разного обличья. Считается, что пожилых «торчков» не бывает. Но у нас встречались и такие.
Они окончательно приучили меня называть «Просветом» родной проспект Просвещения. Около «Шавермы» постоянно кого-то винтили, гасили, кому-то вмазывали. Там я впервые попробовала компот, от которого у меня начались глюки. Дыры на венах моих новых знакомых всегда шли дорогой. Во время облав я, как несовершеннолетняя, частенько прятала в карманы своей куртки листы с таблетками, баяны и струны.
Потом стала сама носить ринг на голове, и совершенно отвязалась. Оттягивалась тем, что стебалась над родственниками и соседями. Выставляла себя ещё более порочной, чем была на самом деле. Хотя, конечно, каждый день выслушивала жалобы приятелей на то, что у них пропала стэнда после того, как пришлось ненадолго слезть.
Конечно, не все у нас были маргиналами. Встречались дети научных сотрудников, даже чиновников районной администрации. Как говорил в таких случаях Лев Львович, мой куратор от Госаркоконтроля – «Диапазон от Баха до Оффенбаха». А мы даже не знали тогда, кто это такие. «Поколение нулевых» лишними знаниями себя не отягощало. Нам больше нравилось гонять ночью на мотоциклах по спящим улицам, изображать из себя настоящих байкеров. Своей «машины» у меня, конечно, не было. И тут помог ещё один завсегдатай наших тусовок.
Паша со знаменитой фамилией Грибоедов, для нас просто гриб, недавно «откинулся от хозяина» – то есть вернулся зоны. Сидел как раз за ДТП с человеческими жертвами, совершённое аккурат на мотоцикле. Сам он рассекал на модном в те годы «Судзуки-600»., а мне отдал свой старый мотоцикл. Вернее, я могла брать его в любой момент – покататься. Я, конечно, не уверена, что точно помню марку «машины» Гриба. Может, на таком он гонял несколько позже – не суть.
Нельзя сказать, что нас не жаловались жильцы. Заявы сыпались в ментовку, как сухие клопы с потолка. Ябед мы вычисляли и безжалостно им мстили. Нет, не били, и, тем более, не убивали! Никому не хотелось «чалиться» из-за вредных старух. Мы просто оставляли у их дверей кучки какашек под газетками. И бабки сослепу непременно на них наступали.
Кроме того, мы заливали строительной пеной замочные скважины. Подсовывали камешки под двери – чтобы те не открывались. Бывало, связывали ручки дверей, расположенных напротив. Разом туда звонили и покатывались от хохота.
Меня и других девчонок, входивших в банду, называли «пьяными бантиками». Выражение пошло с выпускного праздника «Алые паруса». Если по справедливости, то всё так и было. Мы квасили прямо во дворе, обещая мочкануть тех, кто позовёт ментов. Но, как я уже говорила, дальше слов дело не шло, и мы оставались на свободе.
А вот после я едва не загремела всерьёз. Спас только юный возраст. Самая старшая из нас. Леся Москаленко, поехала в детскую колонию. Нас с Ветой Сияниной и Сонькой Мороз отдали на поруки. Девчонок – их шнуркам, меня – дяде Севе. Мы, конечно, немного побздели, но зато потом очень гордились. Про нас тогда даже в газетах написали.
Суть в том, что Леськин крендель, Ромка Летуар, изменил ей с латышкой Ротой Паздере. Он вообще всегда задавался и хвастался своим французским происхождением. Леська на это велась и – ведь гламур! Хай лайф, сладкая жизнь! Прощала Ромке всё – даже побои. А тут у Леськи просто поехала крыша.
Она махала «пером» и на весь двор орала, что порежет латышку в лапшу. Правда, Рота жила в Риге, вернее, в предместье, в особняке. У нас она вообще не появлялась. Летуары тоже обитали в коттедже у Суздальских озёр и были ровней латышам. А Леська просто места своего не знала. Конечно, это я теперь так думаю, а тогда загорелась ей помочь.
Леська сказала, что у них на Украине пользуются верным приворотом. Но для колдовства требуются кости некрещеного младенца. Она якобы знает могилу на Северном кладбище, где похоронен новорождённый мальчик. Его бабушка якобы горевала, что внука не успели окрестить. Ну, взяли мы лопаты в сарае у Соньки Мороз – она там недалеко жила. Мы дома сказали, что будем у Соньки ночевать. Никто ничего и не заподозрил.
Драйв, конечно, получился клёвый. Ветка с Сонькой боялись, зато я и Леська оторвались по полной программе. Настоящая готика – ночь, могилы, замирание сердца. В основном, мы с Леськой и копали, а Ветка с Сонькой стояли на стрёме. Младенец оказался в маленьком гробу, который мы не успели открыть. Леська хотела добыть кости позвоночника, чтобы сжечь их в Шуваловском парке.
Нас поймал сторож, привлечённый вознёй, хихиканьем и шорохом лопат. Мы с Леськой убежали бы, а эти тюхи попались, всё рассказали. Нас тоже приперли – пришлось колоться. Вообще-то кололась Леська – совершенно в наглую. И не раскаялась нисколько. Я заявила, что просто хотела помочь подруге. Ветку и Соньку сперва выдрали, а потом потащили отчитывать в церковь. Ребёнка снова закопали, как положено.
Меня не били, даже особенно не ругали. Понимали, что уже поздно пить боржоми. Я осталась без подружек, которые боялись теперь пукнуть лишний раз. И потому решила наконец-то стать женщиной. Помог мне в этом Маамун Абдул Халид аль-Мехбади.
