Инна Шаргородская
Обещанье не пустяк
Без любви
И самой души человеческой
Не было бы, верно.
Ведь только через любовь
Познается прелесть вещей.
Сюндзэй
– Я несколько раз испытала любовь на себе и нашла, что ее сильно переоценивают.
А. Рипли, «Наследство из Нового Орлеана»
Там Невский, в блеске и тоске,
В ночи переменивший краски,
От сказки был на волоске…
Н. Заболоцкий
Глава 1
С улицы, сквозь безупречно чистые окна, это маленькое кафе казалось довольно миленьким – приятный глазу полумрак, живые цветы на столиках, плетеные перегородки, создающие иллюзию уединения… И первой в него вошла Юниция, фея Озорства. Подруги ее приотстали, заглядевшись на какую-то безделушку в витрине по соседству.
Как и любая фея, она была весьма чувствительна к магическому воздействию и наделена вдобавок отменно быстрой реакцией. Поэтому, когда при невинном вроде бы звоне входного колокольчика по телу ее пробежала вдруг легкая щекотка – свидетельство атаки на ее человеческое обличье, Юниция в единый миг свершила сразу три дела. Легким быстрым пассом она нейтрализовала разоблачительный звон, восстановила свою развеявшуюся личину и с огромным интересом оглядела присутствующих.
В столь поздний час в кафе их было немного. Бармен, который заметить ее преображения не мог – он наводил порядок под стойкой и выпрямился, только когда фея на него посмотрела. Двое влюбленных обнимались в дальнем уголке справа и, кроме друг друга, не видели вовсе никого. Да одинокий молодой красавчик скучал в левом углу… вот он, похоже, успел что-то разглядеть, поскольку пялился на нее теперь, растерянно хлопая глазами.
Юниция одарила его широкой, нарочито неестественной улыбкой, красавчик тут же принял надменный вид и отвернулся.
Пустяки – решила она, подумает, что померещилось. После чего метнула короткий, но внимательный взгляд на предательский колокольчик.
И речи не могло быть о том, чтобы подобной силы вещица – из особого серебряного сплава – попала каким-то случайным образом в руки к простому смертному, знать не знающему ее свойств. А стало быть, их тут знали… и подвесили оберег с вполне определенной целью – распознавать истинную сущность посетителей заведения.
Еще один короткий взгляд – на стену напротив входа – превратил ее подозрения в уверенность. Там, под видом видеокамеры, висел кристалл-передатчик.
Все интересней и интересней, подумала Юниция. И кто же здесь такой любопытный? Хозяин кафе? И на кой ему это нужно?
Снова окинув взором бармена, а потом красавчика – вдруг хозяин кто-то из них и ответы на вопросы удастся получить сразу?… – последним она невольно залюбовалась. Он был похож на эльфа-северянина. Узкое лицо, гордые черты, белая кожа, серо-голубые глаза. И льняные, слегка вьющиеся волосы, стриженные хотя и слишком коротко для эльфов, зато так же, как у них, забавно противоречащие внешней мужественной суровости, привнося в нее что-то неуловимо трогательное.
Хорош… Но – не хозяин. Как и бармен. Особых собственнических флюидов оба не излучали.
Благоразумие на самом деле требовало никакими вопросами не задаваться, а попросту покинуть место, могущее оказаться опасным. Но Юниция не была бы феей Озорства (причем Не Всегда Безобидного), если бы хоть иногда прислушивалась к его требованиям. Поэтому она спокойно заняла столик, неподалеку от красавчика, чтобы иметь возможность беспрепятственно на него поглядывать, и ничего не сказала о магическом обереге подоспевшим следом Вирине и Мирабель. Зачем? Тот на время нейтрализован. Втроем они смогут противостоять любому нападению, если таковое случится. А не тронут их сегодня, так она постарается увидеть хозяина кафе завтра. И кто бы он ни был, он, конечно, пожалеет о своей дурацкой затее!..
Все три подруги эти – уже представленная фея Озорства, а также Мирабель, фея Рассеянности, Проистекающей От Задумчивости, и Вирина, фея Странных Идей, – на свет появились на Земле, в те далекие времена, когда ворота между нею и Квейтаккой, параллельным магическим миром, исторической родиной всего волшебного народа, были запечатаны по указу тогдашнего квейтанского правителя навсегда. Так думали многие. Но через тысячу лет, в двадцатом земном веке, их все-таки открыли, и появилась возможность побывать в своем прекрасном отечестве, каковою феи и воспользовались – в двадцать первом, не без труда выкроив свободное время на экскурсию.
Разрешение на нее от Волшебной Стражи они получили без препон, поскольку ни в каких нарушениях магического баланса до сих пор замечены не были. И теперь, по возвращении, собрались обменяться впечатлениями.
Заказав ликер, кофе и пирожные и окружив свой столик защитой, не позволявшей посторонним слышать их разговор, они наверняка просидели бы за этим обменом до утра, ибо впечатлений хватало, если бы не Юниция.
Фея Озорства всегда была особой беспокойной и долго одним делом, пусть даже и таким приятным, как дружеская болтовня, заниматься не могла. Поэтому уже за второй чашкой кофе, когда Мирабель с Вириной увлеклись пирожными и примолкли, она вдруг заявила:
– Милые мои, мы с вами, разумеется, любим этот город и этот мир. Но до чего же скучно мы здесь на самом деле живем! Теперь, после Квейтакки, это так очевидно! Там мы не скрывали крыльев и чародействовали сколько хотели, а тут… Притворяемся людьми, волшебства почти не творим – много ли его нужно, чтобы исполнять наши основные обязанности? Считайте, и не помним даже, что такое настоящая магия! Обидно. Разве не должны мы хотя бы иногда отдыхать и делать что-то исключительно для своего удовольствия?
– Отдыхать? – удивилась фея Странных Идей. – Но ведь работа наша и сама – отдых и удовольствие!
– Да что ты, Вирина? – удивилась в свою очередь Мирабель, фея Рассеянности. – Я вот, например, от побочных эффектов так устаю – просто ужас! То мы с каким-нибудь писателем квартиру чуть не спалим. То с изобретателем дорогу на красный свет переходим. То с профессором…
– Знаем, знаем про твои побочные эффекты, – перебила ее Юниция, – наслышаны! У тебя, кстати, кофта не на те пуговицы застегнута.
– Да?
Мирабель, ничуть не удивившись на сей раз, поспешила исправить недосмотр и на деле только увеличила беспорядок, поскольку застегнута кофта была правильно, зато надета наизнанку, о чем фея Озорства умолчала.
– Нет, Юниция права, отдых нужен, – пробормотала она.
А ее проказливая подруга, довольно улыбнувшись, продолжила:
– Я вообще-то не столько отдых имела в виду, сколько развлечения. Девочки… а давайте что-нибудь учудим! Необыкновенное и веселое! Помните, как в старину наши развлекались? – устраивали игры со смертными, глаза им отводили, с пути сбивали, а то и превращали бог весть в кого…
Вирина вскинула брови.
– Ха! А недурственная мысль! Я не против.
– И я!
Мирабель зашарила глазами по сторонам, словно в поисках уже, с чего бы начать. Посмотрела за окно, где полыхал ночными огнями главный петербургский проспект.
– Так! Может… увьем все фонари на Невском розами?
– Тьфу на тебя, – поморщилась Юниция. – Никто твоих роз и не заметит! А заметят, так решат, что это сделано по распоряжению городских властей… Нет, хотелось бы чего-то помасштабней, поинтересней. Приделать ноги Клодтовым коням, например!
– Еще одни? – удивилась Мирабель. – А зачем?
Юниция фыркнула.
– Чтобы бегали быстрее. По Невскому.
Фея Рассеянности притихла, представив себе, видимо, сие внушительное зрелище – бег по проспекту шестиногих бронзовых лошадей.
– Но ведь автомобили… – пробормотала она.
Вирина потрепала ее по руке и объяснила:
– Юниция шутит.
– Не шучу, – сказала фея Озорства. – Мысль такова на самом деле – что, если поменять местами все самые известные памятники?
– И всадников с лошадьми! – возликовала фея Странных Идей.
– И назавтра, – вздохнула Мирабель, одна только из подруг и слышавшая голос благоразумия (когда, конечно, в состоянии бывала вспомнить о нем), – нас навестит Волшебная Стража.
Юниция помрачнела.
– Эх, о Страже-то я и подзабыла…
– М-да, – закручинилась и Вирина. – Ведь открытое колдовство запрещено, поймают – не поздоровится… Но мы могли бы, – снова оживилась она, – развесить вокруг Невского фальшивые дорожные знаки! Сделать его хотя бы на денек пешеходной зоной. Тогда людей скорее заподозрят, каких-нибудь молодых хулиганов…
– Дался нам этот Невский! – буркнула раздосадованная Юниция. – Других мест нету в городе, что ли?
– И правда, – сказала Мирабель. – Не будем его трогать. И вообще, пожалуй, лучше не затевать ничего такого, масштабного. Ради собственной безопасности.
– Разыграть только одного человека! – осенило Юницию. – Найти такого, кто наказания заслуживает, например, или, наоборот, награды…
– Именно, – подхватила Мирабель. – Потихоньку, втихомолку… возьмем да выдадим замуж какую-нибудь славную, но невезучую девушку…
Юниция скривилась.
– Сколько можно?
– Да, – поджала губы и Вирина. – Хватит золушек, надоели… Так, девочки, нам нужно хорошенько подумать. Отказываться от развлеченья не стоит. Но желательно, чтобы и весело вышло, и без последствий. Неприятных, я имею в виду. Для нас.
Согласно покивав, подруги заказали по третьей чашке кофе и призадумались. Все, кроме феи Озорства – которая прекрасно знала, что ни одна ее затея попросту не может обойтись без неприятных последствий, в силу самой ее магической сущности. И чем понапрасну тратить время, она предпочла в очередной раз полюбоваться красавчиком.
Тот явно помнил ее внезапное преображение на пороге кафе и тоже то и дело на нее посматривал. Даже к коньяку своему не прикасался – так старательно вострил ухо в сторону их стола, так забавно хмурился, удивляясь, почему не может ни слова разобрать… лапочка!
Помочь, что ли?
Ведь потом всегда можно сделать так, чтобы он забыл все услышанное…
Встретившись с ним взглядом, Юниция ему подмигнула. И красавчик снова задрал нос и отвернулся.
* * *
Холодные и высокомерные мины удавались Стасу Каюрову лучше всего. Причем независимо от его желания.
Такой уж внешностью природа наградила, лишенной всякого человеческого тепла. Белесый скандинавский тип, глаза ледяного цвета. Никакого обаяния – как считал он сам. Ходячий морозильник… И уж совсем стылой становилась почему-то его физиономия, когда ему случалось смутиться или разволноваться.
Поделать с этой неприятной своей особенностью он ничего не мог, хотя мешала она изрядно. Девушек отпугивала, собеседников напрягала… Правда, за последние три года Стас добился значительного прогресса – научился смеяться. Искренне, от души. И даже начал вроде бы вызывать у людей симпатию к себе. Но это потому только (как считал он сам), что время проводил в свое удовольствие и дело имел исключительно с веселыми и хорошими людьми. За эти годы он успел объехать, облететь, обплыть, обойти – а местами и обползти – практически всю свою родную планету. И перепробовать практически все достойные настоящего мужчины занятия. Альпинизм, дайвинг, серфинг, дельтапланеризм, прыжки с парашютом… список может продолжить каждый настоящий мужчина по своему усмотрению.
Принес он также и кое-какую пользу человечеству, приняв участие в нескольких международных спасательных операциях. Как физически, так и материально, ибо мог позволить себе все, чего душа пожелает, – благодаря чудесному, абсолютно ни с каких сторон не предвиденному наследству. Прилетевшему три года назад от троюродного дедушки, о чьем наличии Стас и не подозревал, – то был сын двоюродного прадедушки, как выяснилось, покинувшего некогда родину с остатками Белой гвардии и по этой причине преданного вместе со всем своим потомством анафеме и полному забвению со стороны родного Стасова прадеда-комиссара.
За месяц до получения наследства Стас похоронил единственную известную ему тогда родственницу – бабушку, которая его вырастила, – и пребывал в печали и душевном смятении. Жилось с нею очень нелегко, поскольку нравом бабушка отличалась тираническим и по неведомой причине до самой смерти контролировала каждый его шаг с таким тщанием, словно он был уголовником-рецидивистом, а не хорошим, в общем-то, и послушным внуком. Сама в свое время выбрала ему профессию – такую, чтобы сидел дома, под присмотром, книжки переводя, и всеми силами отваживала от него друзей, не говоря уж о девушках. Жить так, как хочется, – двадцать пять лет он об этом и мечтать не смел! И потому, обретя свободу, вдруг почувствовал себя отчасти и вправду негодяем… ибо эта самая свобода радовала вопреки скорби.
А тут еще и наследство приключилось. И кто бы на его месте не бросил все и не приступил немедленно к исполнению своих заветных желаний?…
Исполнил за три года. Практически все.
После чего снова затомился. Ибо ни одно из испробованных занятий не оказалось увлекательным настолько, чтобы захотеть посвятить ему всю оставшуюся жизнь.
Душа просила дела, а не занятия. И вроде бы он уже начал понимать, к какому именно делу его влечет. Но, разумеется, следовало все для начала хорошенько обдумать.
С этой-то целью Стас, мучимый бессонницей, и забрел посреди ночи в маленькое тихое кафе на Невском проспекте.
Где его напрочь отвлекли от важных раздумий три очень странные дамочки…
Странным было уже время, которое они выбрали для своих посиделок с кофе и выпивкой. На вид им всем казалось за шестьдесят, а в этом возрасте, насколько было известно Стасу, люди обычно успевают слегка утомиться от жизни и по ночам предпочитают спать, а не разгуливать по злачным местам.
Но это ладно – чего на свете не бывает!.. Все остальное выглядело много странней.
Дамочка, которая вошла первой…
Так уж случилось, что Стас смотрел на вход в тот момент и поэтому очень хорошо видел, как она пошла вдруг рябью, расплылась и на секунду превратилась из человека в нечто светящееся и крылатое… после чего приобрела прежний вид.
Галлюцинациями он никогда в жизни не страдал. Зато с кое-какими аномальными явлениями сталкивался – посетив за время своих странствий по свету несколько геопатогенных зон. Они-то ему и вспомнились теперь, и дамочка, конечно, приковала к себе все его внимание.
Строгий черный пиджачок, черная юбка макси. Седые волосы, аккуратная короткая стрижка. Она уселась за стол, положила ногу на ногу. Из-под юбки выглянули яркие, в красно-зеленую полоску чулки, немало поразившие Стаса. А потом он разглядел еще и серьги у нее в ушах – в виде половинок арбуза. И шкодливые не по возрасту глаза.
Пеппи Длинныйчулок на пенсии, да и только!..
Явившиеся следом подружки оказались под стать, хотя обошлись без превращений на пороге. Одна была в вязаной кофте наизнанку, то и дело роняла салфетки, теряла шпильки, которыми был сколот небрежный пучок на голове, и норовила откусить от чашки вместо пирожного, отчего Стас окрестил ее про себя Растрепой. Другая отличалась горящим взглядом, щеголяла шляпкой в виде птичьего гнезда, и при себе у нее был ягдташ вместо дамской сумочки. Охотница, елки-палки…
Но и это бы еще ничего.
Когда дамочки начали беседовать – а делали они это громко, эмоционально, хохоча и размахивая руками, – обнаружилась последняя, совершенно необъяснимая странность. Сидели они не слишком далеко от Стаса, и голоса их он слышал очень хорошо. А вот слова – нет. Ни единого, сколько он ни напрягал слух. Те куда-то исчезали, не доходя до сознания… и это было так непривычно и ни на что похоже, что у него в конце концов даже закружилась голова.
И вдруг Пеппи-пенсионерка ему подмигнула!
Он только успел отвернуться от нее, как тут же отчетливо услышал:
– Я вот что думаю, девочки… – и снова торопливо скосил глаза в сторону их стола.
Говорила Растрепа.
– …может, ну их, все эти развлечения, а лучше просто сделать доброе дело?
– Одно другому не мешает, – фыркнула Пеппи. – Ты опять про золушек, что ли?
– Нет. – Растрепа качнула головой, из волос ее выпала очередная шпилька. – Про крестника своего, Матвея. Не помню, рассказывала я вам о нем или нет?… Это сын моей подруги, из человечьего рода, и я давно хочу ему помочь, да не знаю как.
«Из человечьего рода?»
Стас вздрогнул и полностью превратился в слух. То-то ему мерещилось что-то не совсем человеческое – в их жестах, взглядах, гримасах…
– А что за горе у него? – спросила Охотница.
– Ну… ничего особенного, конечно, – ответила Растрепа. – Девушка не полюбила. Прямо как у этого земного поэта, Пушкина, кажется, – сколько мальчик ни старался, а она все: «Пастух, я не люблю тебя… герой, я не люблю тебя… колдун, я не люблю тебя»…
– Колдуна она вроде бы полюбила, – заметила Пеппи. – Ну, та, которая у Пушкина. Да только ему это уже было ни к чему.
– А эта не полюбила, – вздохнула Растрепа, подбирая шпильку.
– И что? – спросила Охотница. – Он умер с горя?
– Тьфу на тебя! Думала бы я тогда, чем ему помочь? – Растрепа даже рассердилась, да так, что дернула себя за пуговицу и оторвала ее. – Матвей – колдун… это я вам уже сказала? От своей любви несчастной он наложил сам на себя какое-то заклятие. Создал в другом измерении волшебный сад и сидит там вот уже три года отшельником, не выходит. Матушка по нему скучает, да и мне парня жалко. В расцвете лет и сил – сколько всего чудесного мог бы за эти годы совершить! Да только не слушает он меня. То есть прячется, вовсе разговаривать не желает. И если бы мы с вами придумали способ выманить его оттуда, – она приставила оторванную пуговицу к месту, и та, кажется, приросла… – уж тут-то я его как-нибудь уговорила бы вернуться к нормальной жизни.
После небольшой паузы глаза у Охотницы вдруг запылали огнем. Не метафорически, а буквально.
– Он добрый человек? – спросила она.
– Да, – уверенно сказала Растрепа. – Доброе сердце – таков был мой дар ему при крещении. И хорошая память…
– Если попросить о помощи, не откажет?
– Нет.
– Тогда я знаю способ, – заявила Охотница. – Все выйдет, как мы хотим, – и разыграем кого-нибудь, и дело доброе сделаем, и позабавимся от души!
– Говори! – потребовала Пеппи.
– Давайте заманим в этот сад смертного. Сообщим ему, что вывести его оттуда сможет только Матвей. И не оставим парню выбора – чтобы помочь, он и сам вынужден будет выйти!
– Класс! – Глаза у Пеппи тоже вспыхнули, так ей понравилась эта мысль. – А как мы его заманим?
Вместо ответа Охотница спросила у Растрепы:
– Где находится дверь туда?
– В Матвеевой квартире, – радостно сказала та, – за которой я сейчас приглядываю, по просьбе его матушки.
– Значит, для начала нужно в квартиру заманить, придумаем как… А где она, кстати?
– Тут, рядышком… – Растрепа назвала адрес.
После чего три пожилые хулиганки умолкли, азартно переглядываясь.
А Стасу сделалось очень не по себе.
Мало того, что ничего безумнее этого разговора он в жизни не слыхал. Некое тревожное предчувствие принялось к тому же настойчиво твердить ему, что пора уносить отсюда ноги – пока эти странные существа, прикидывающиеся людьми и называющие Пушкина «земным поэтом», не спохватились и не вспомнили про свидетеля.
Пеппи-то наверняка вспомнит, не зря подмигивала…
– Знаю! – ликующе вскричала та. – Мы эту квартиру сдадим!
– Кому? – спросила Растрепа.
– Тому, кто снимет, конечно!
– А кто снимет?
– Тот, кто придет по объявлению!
Растрепа разинула рот.
– По какому объявлению?
– Которое мы составим и расклеим!
– А… То есть мы возьмем случайного человека?
– Именно! Кого судьба пошлет!
– Что ж, так еще интересней будет, – согласилась Охотница. – Что нам нужно сделать, говоришь? Объявленье составить?
Она заглянула в свой ягдташ, выудила оттуда блокнот и ручку. Остальные быстренько придвинулись к ней, и все трое сблизили над столом головы.
Сейчас или поздно будет – понял Стас. Пока им не до него.
Он медленно, стараясь не шуметь, поднялся из-за стола.
Незаметно для них дойти до выхода казалось маловероятным, поэтому оставалось только тенью проскользить по стеночке в дальний угол, где напротив туалетов имелась дверь, ведущая в служебные помещения, откуда наверняка можно было выбраться на задний двор…
Через минуту он уже шагал по Невскому, прочь от злополучного кафе, безуспешно пытаясь привести в порядок взбудораженные мысли и чувства.
Ни одна геопатогенная зона со всеми ее аномалиями не производила на него столь сокрушительного впечатления, как эта загадочная троица. Не только в голове царил хаос, но и физически почему-то было худо – сердце выпрыгивало, в глазах темнело, воздуха не хватало.
Всего же непонятней была тревога, которая так при нем и осталась…
* * *
Красавчик смылся.
Обнаружив это, когда объявление о сдаче квартиры было уже написано, фея Озорства досадливо прицокнула языком.
Не уследила. А жаль… Что-то в этом смертном зацепило ее, и хотелось на самом деле немножко с ним поиграть. Разузнав, конечно, предварительно, кто такой и чем дышит.
Но что уж теперь поделаешь. Удрал. И оставалось надеяться только, что со временем он сам обо всем забудет. Успокоит себя мыслью, как это часто делают не признающие иных реальностей смертные, что необычный разговор ему попросту почудился. Или же что вели его три вырвавшиеся на свободу пациентки дурдома…
