Ингрид Карлберг
Альфред Нобель. Биография человека, который изменил мир
В темное время года Петербургская сторона оказывалась отрезанной от города, поскольку постоянных мостов тогда не существовало. Как только лед наконец-то сходил, все с нетерпением ждали, пока комендант Петропавловской крепости первым пересечет Неву в своей лодке. По традиции он должен был войти в Зимний дворец, протянуть царю кубок с водой из Невы и вернуться на причал с серебряной монетой, полученной взамен. Это был сигнал к началу навигации.
Водную гладь мгновенно заполняли парусники и гребные лодки. Устанавливались понтонные мосты, после чего уличные торговцы, бродячие музыканты и артисты рассредоточивались в лабиринте улиц на Петербургской стороне. Приезжали в своих экипажах городские жители, желавшие взглянуть на сады и вкусить деревенской жизни, – те из них, у кого не было собственных дач.
Летом здесь пасли скот. Популярным развлечением были гусиные бои на реке Карповке к северу от дома Нобелей. На Сытном рынке всегда продавались свежая рыба и мед. Там теснились огромные бочки с черной икрой, а когда подходил сезон, предлагались «русский виноград» (клюква) и грибы. Если же человек покупал водку, то ему нередко предлагали закуску в виде ложки черной икры совершенно бесплатно.
Петербургская сторона оживала, но и лето не обходилось без своих напастей. Горожане с ужасом упоминали клубы пыли, кружившиеся по улицам, и мучительные нашествия комаров. Правда, магические «белые ночи» Петербурга многое скрашивали, но они очень быстро заканчивались. Едва листья начинали желтеть, свет и тревожность отступали.
А вот жизнь продолжалась. Наступала осень, а вместе с ней и наводнения, порой превращавшие дома в руины и уносившие иногда человеческие жизни. В эту пору немалая часть Петербургской стороны превращалась в непроходимое болото, и ни один извозчик не соглашался отвезти путника на эти плохо освещенные улочки, «в это царство толстой и безбрежной, никогда не высыхающей грязи».
Однако набережная Большой Невки, где теперь проживала семья Нобель, считалась местом куда более изысканным. Чем ближе к Невке, тем больше аристократов, тем меньше позабытых актеров, мелких чиновников, никому не нужных поэтов и несчастных вдов, которых так много водилось в округе.
Наступала зима, дышавшая холодом на всех без разбору, а с ней – сырость, жестокие восточные ветры и непроглядная тьма – то время года, когда даже самые терпеливые жители Петербурга впадали в зимнюю спячку или же пробирались по темным улицам с фонарями в руках, избегали выходить из дому без надобности и проводили время, устраивая у себя дома небольшие балы.
Город, в котором рос Альфред Нобель, современники описывали так: «…из 365 дней в году 162 мерзнешь беспрерывно, 59 мерзнешь только по утрам и вечерам и 144 дня – без мороза». Согласно статистике, количество солнечных дней в Санкт-Петербурге в течение всего года не превышало 6020. В этом городе стук копыт постоянно заглушали звуки царских военных парадов, нередко столь частых, что они влияли на атмосферу в городе. «Этот гранит, эти мосты с цепями, этот навязчивый бой барабанов, все это подавляет и угнетает», – сетовал писатель-оппозиционер в 1846 году21.
* * *
Мало что известно о настроениях, царивших в семье Нобель в детские годы Альфреда. Несколько лет спустя в одном из своих стихотворений он сам набросает портрет счастливых родителей. «Мать – в объятьях своего супруга: / Нежные объятья скажут вновь, / Что ему мила его подруга, / И, как прежде, их цветет любовь». Очень тепло будет он описывать родителей, чья «верная забота заложила / На годы нежность в сердце у детей»[12]. Легко предположить, что писал он этот образ с Иммануила и Андриетты.
Близкие знакомые семьи рассказывали, что мама Андриетта относилась к детям с теплом и добрым юмором. К сожалению, письма этого периода лишь иногда дают нам возможность заглянуть в повседневную жизнь семьи. Так, из письма Андриетты от 1847 года мы узнаем, как она рада приезду своей золовки из Стокгольма. Альфред, которому почти четырнадцать, и его братья вновь повстречались со своей пятнадцатилетней кузиной Вильхельминой (Миной). После отъезда родственниц настроение у мальчиков резко упало. В другом письме Андриетта рассказывает, что мальчикам теперь «еще горше, что у них нет сестры». Однако на деле чувства оказались куда более пылкими. Позднее Людвиг женится на Мине22.
Иммануил Нобель никак не относился к тем жителям Петербурга, которые зимой «сбавляли обороты». В начале 1848 года постоянно растущий завод, принадлежавший ему и Огареву, уже работал на полную мощность – и в первую очередь благодаря усилиям самого Нобеля. Будучи адъютантом великого князя, Огарев частенько был занят другими делами. Компаньон Нобеля обычно сопровождал Михаила Павловича в его путешествиях, к тому же Николай I постоянно осыпал его почестями за прекрасно организованные благотворительные маскарады и прочие увеселения в летней резиденции царской семьи в Петергофе. Среди того, что сам Огарев считал второстепенным обстоятельством, возможно, стоит упомянуть, что его жена – бывшая придворная дама – родила ему одного за другим семерых детей, и всем еще не исполнилось десяти лет 23.
Огарев владел уже несколькими участками на Большой Невке, которые можно было задействовать под расширяющееся производство Нобеля24. В своем письме шурину Людвигу Альселю Нобель писал в это время, что «работы» у него «по горло». Если Иммануил на что-то и жаловался, то лишь на трудности в поисках квалифицированной рабочей силы – людей, которые не просто хотели «получать как можно больше, делая как можно меньше». Теперь он обзавелся для своего завода прокатным станом и послал одного из своих людей в Швецию для найма тамошних рабочих. Он просил шурина помочь в подборе людей, обещая за это «бочонок черной икры, которая авось не испортится по дороге из-за плохой погоды».
В 1848 году Иммануил смог поделиться со шведскими родственниками потрясающей новостью:
«В следующем месяце к нам пожалует вся царская семья: Николай, Александр, Михаил и Максимилиан[13] сами напросились в гости, чтобы посмотреть завод. От этого визита мы ожидаем хороших последствий, но на сегодняшний день это нам дорого обходится»25.
Однако вскоре у Николая I появились заботы иного рода.
* * *
24 февраля 1848 года возмущенные демонстранты ворвались в Тюильри – дворец французского короля Луи-Филиппа I в Париже. Беспорядки там продолжались уже три дня, число жертв достигло 350. Поводом послужило то, что король запретил политический банкет, реальной причиной – недовольство народа, зревшее уже несколько месяцев.
Луи-Филипп осознал серьезность положения. Он отрекся от престола и бежал из страны в чужом наряде под вымышленным именем «мистер Смит». Королевская власть рухнула. Родилась вторая французская республика.
Когда до Николая I дошли вести из Парижа, он якобы ворвался в зал, где проходил придворный бал, и прокричал: «Господа, седлайте коней! Во Франции объявлена республика!» Все замерли, «словно громом пораженные», записал в своем дневнике сын царя. Так начался период, который потом назвали «семь темных лет»26.
Та февральская неделя многое перевернула в истории. Всего за несколько дней до парижского восстания Карл Маркс и Фридрих Энгельс опубликовали в Лондоне «Манифест Коммунистической партии». Маркс и Энгельс начинали свой манифест словами «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» и заканчивали классическим призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»27
Революционные настроения из Франции распространились по всей Европе. В марте венгры восстали против австрийского правления, в том же месяце волнения докатились и до Стокгольма. На шведском троне восседал новый регент Оскар I, сменивший Карла XIV Юхана, умершего четырьмя годами ранее. Первые одиннадцать лет жизни Оскар провел во Франции. Несомненно, он с большим вниманием следил за парижской драмой.
В Швеции оппозиция возлагала большие надежды на склонного к реформам Оскара I. Поначалу король держался хладнокровно. Вечером 18 марта 1848 года народные массы, состоявшие из рабочих (по большей части пьяных) и представителей либеральной буржуазии собрались перед королевским дворцом в Стокгольме. Их лозунги варьировались от требований «французской свободы», республики и «всеобщего избирательного права» до призыва «покончить с дворянством».
В тот субботний вечер король Оскар I находился в опере, где всеми обожаемая Йенни Линд выступала в «Вольном стрелке» Вебера. Когда новость о восстании достигла ушей короля, он покинул свою ложу и верхом поскакал ко дворцу. Возле кафедрального собора он встретился с мятежниками, проявив впечатляющее хладнокровие. Состоялся разговор. После этого король приказал отпустить демонстрантов, задержанных в течение дня. Порядок был восстановлен.
Однако на следующий день беспорядки возобновились. На этот раз Оскар I потерял терпение и дал приказ открыть огонь. Дивизион Второй гвардии встретил восставших ружейными залпами. В последовавшей затем суматохе погибли от 20 до 30 человек28.
В Санкт-Петербурге власти ответили еще более жестко. Николай I смертельно боялся в России повторения французских событий. После восстания в Париже Третье отделение заслало своих шпионов в наиболее оппозиционно настроенные группировки интеллигенции. Все выявленные критики царского режима подверглись репрессиям. В их числе был и писатель Федор Достоевский, который некоторое время регулярно посещал тайный кружок в доме публициста и социалиста Петрашевского.
В апреле 1849 года Николай I отдал приказ арестовать всех заговорщиков. Достоевский и его единомышленники восемь месяцев содержались в Петропавловской крепости и оттуда были отправлены к месту казни. Их уже привязали к столбам и надели на головы мешки, когда пришло известие о помиловании и замене казни ссылкой в Сибирь. В сибирской ссылке Федор Достоевский провел четыре года. К тому моменту он еще не начал писать свои знаменитые шедевры «Преступление и наказание», «Идиот» и «Братья Карамазовы»29.
* * *
Те, кто пользовался привилегией путешествовать добровольно, обычно предпочитали ездить в противоположном направлении. К таковым относился уважаемый профессор химии Николай Николаевич Зинин. В конце 1840-х он стал томиться суровым климатом Казани – города в Центральной России, где родился и вырос. Зинин написал министру образования Уварову письмо с просьбой перевести его в Санкт-Петербург. Уваров согласился, что имело решающие последствия для Альфреда Нобеля.
В декабре 1847 года 40-летний Николай Зинин прибыл в Петербург, чтобы возглавить химический институт при Медико-хирургической академии. В России Зинин уже был широко признанным ученым. Блестящий список международных заслуг сочетался у него со скромной манерой держаться, что было по тем временам весьма необычно для российской профессуры – как и привычка обращаться к ученикам на «ты». Говорили, что во время химических опытов Зинин весьма требователен – «бездельничать не удавалось никому», – однако под пышными моржовыми усами скрывались сердечность и чувство юмора.
Свою непринужденную манеру общения со студентами Зинин приобрел во время учебы за границей десятью годами ранее. Он, как и многие другие молодые химики, отправился в лабораторию к профессору Юстусу фон Либиху в немецком городе Гиссене, ставшем в те годы новой Меккой органической химии.
Все началось еще в 1828 году, когда немецкий химик Вёлер сумел синтезировать мочевину из неорганического вещества. Взорам исследователей открылась совершенно новая область – органическая химия, и эти идеи в первую очередь были подхвачены в Гиссене у профессора фон Либиха, где активно экспериментировали с различными химическими реакциями, пытаясь искусственным путем синтезировать другие органические вещества. На Николая Зинина сильное впечатление произвели как опыты по синтезированию, так и современная педагогика профессора фон Либиха. Либих принимал иностранных студентов в качестве практикантов, давая им возможность работать в лаборатории бок о бок с ним. По вечерам Либих приглашал студентов к себе домой и обсуждал с ними сложные аспекты работы.
Осенью 1839 года молодой Зинин перебрался из Гиссена в Париж к профессору химии Теофилю-Жюлю Пелузу, который сотрудничал с фон Либихом. Пелуз, преподававший в Политехнической школе, копировал стиль преподавания своего немецкого коллеги. У Пелуза была частная химическая лаборатория. Там он принимал практикантов из других стран и проводил занятия по органической химии, плавно перетекавшие в вечерние посиделки в столь же свободной манере, что и у Либиха.
Важную роль в этой истории сыграло то, что Зинин прибыл в Париж как раз в тот момент, когда Пелуз проводил свои опыты с различными взрывчатыми веществами в поисках замены пороху. Впрочем, среди европейских химиков того времени не он один проявлял живой интерес к этой проблеме. Пелуз придумал обрабатывать целлюлозу азотной кислотой, и ему удалось получить взрывчатый материал, которому он дал название «пироксилин» (позднее – «ружейный хлопок»).
Николай Зинин пробыл у Пелуза до лета 1840 года. В тот год в творческой лаборатории французского профессора появился и молодой итальянский химик Асканио Собреро. Ему, так же как и Зимину, было 28 лет. Возможно, именно тогда завязался первый важный контакт в цепи событий, кульминацией которых тридцать лет спустя стало изобретение Альфредом Нобелем динамита?
Решающие ходы в этой игре разыгрались около 1847–1848 годов. То есть как раз тогда, когда Николай Зинин перебрался в Санкт-Петербург.
* * *
На рубеже 1847–1848 годов Асканио Собреро вернулся из Парижа в Италию. В своей лаборатории в Турине он продолжал эксперименты, изучая, как различные органические вещества взаимодействуют с азотной кислотой. И тут ему удалось совершить настоящий прорыв.
Собреро исследовал, что произойдет, если заменить целлюлозу в опытах Пелуза на густой глицерин. Кроме того, он попробовал смешать азотную кислоту с серной – таким образом ему удалось получить новое маслянистое взрывчатое вещество, которое он по примеру Пелуза назвал «пироглицерин». Со временем это название превратится в «нитроглицерин».
Сам Собреро относился к своему творению со смешанными чувствами. Итальянец подчеркивал, что желтая маслянистая жидкость требует особой осторожности в обращении: «Капля, заключенная в пробирку, при нагревании детонировала с огромной силой, осколки стекла изранили мне лицо и руки, задев также тех, кто находился в помещении на большем расстоянии».
Он отмечал, что у маслянистой жидкости острый сладкий вкус, однако решительно не советовал другим пробовать ее на вкус.
«Малое количество нитроглицерина, положенное на язык, но не проглоченное, вызывает сильную головную боль, а затем слабость во всех членах. Собаке дали пару граммов нитроглицерина. Изо рта у нее тут же пошла пена, а затем ее вытошнило».
Через несколько часов подопытное животное скончалось. Из соображений безопасности Собреро не стал обследовать тело. К тому же он отказался от использования своего изобретения и долгое время даже не получал на него патент. Нитроглицерин был интересным химическим веществом, считал Собреро, но слишком опасным для дальнейшей работы. Много лет спустя, когда ему пришлось бороться за признание своего новаторского научного открытия, он закончил свое выступление словами: «Когда я думаю о тех жертвах, к которым привел нитроглицерин своими взрывами, и ужасных разрушениях, которые он вызвал и еще вызовет в будущем, то испытываю почти стыд за то, что написал эти слова по поводу его открытия»30.
Вскоре нитроглицерином Собреро заинтересовался русский профессор химии Николай Зинин. Но перед новым, 1848 годом он на время отложил свои исследования. Зинину предстояло создать в Санкт-Петербурге современную систему обучения химии, которую он видел питомником молодых ученых в духе Либиха и Пелуза. Эта работа отнимала огромное количество времени, поскольку оборудование в Медико-хирургической академии оказалось устаревшим, а бюджетных денег выделили ничтожно мало. И Зинин нашел выход: дополнить обучение за счет частной лаборатории у себя на квартире.
Среди этого «организованного хаоса» он часто проводил занятия для избранных студентов. Иногда ученикам позволялось остаться на ужин. Постепенно вокруг Зинина образовался «маленький химический клуб, в котором цвела молодая русская химия, где велись жаркие дискуссии и где сам хозяин, вдохновленный и вдохновляющий, громким тенором развивал новые идеи, по причине отсутствия мела и доски записывая на крышке пыльного стола химические формулы тех реакций, которые со временем займут почетное место в научной литературе»31.
Вскоре юный и любознательный Альфред Нобель станет учеником Николая Зинина, которого еще называли «ходячей энциклопедией». Похоже, и братья Альфреда тоже учились у Зинина. Трудно установить, происходило ли это в рамках «химического клуба» или же входило в частное обучение братьев Нобель, но, как бы то ни было, знакомство с Зининым произошло не ранее 1849 года. К этому моменту Альфреду исполнилось 15. Осенью 1848 года ему и старшему брату Роберту пришлось сделать перерыв в учебе, пока средний, Людвиг, гостил у кузенов в Швеции. В письме Иммануила шурину в Швецию ясно ощущается их горячее желание, или по крайней мере желание самого Иммануила, как можно скорее вернуться к занятиям. Людвиг не получил разрешения остаться подольше, как он того хотел32.
В письме к шурину Иммануил восторженно отзывается о своих сыновьях. Он пишет, что Людвиг превосходит двух других по части разума и вкуса, однако ни на одного из них жаловаться не приходится. «Из того, что я до сего дня видел, не думаю, что мне придется за них краснеть, – продолжает Иммануил. – Того, чем провидение обделило одного, оно вдвойне щедро снабдило другого. По моим понятиям, Людвиг наделен самым большим умом, Альфред – трудолюбием, а Роберт – способностью к рассуждению и таким упорством, которое в прошедшую зиму не раз изумляло меня»33.
Людвиг неохотно покинул Стокгольм, сев на один из последних в ту осень пароходов до Або. Лишь накануне сочельника 1848 года он вернулся в Санкт-Петербург. В его отсутствие Иммануил и Андриетта сделали ремонт в доме. Людвиг радовался оклеенной новыми обоями комнате «с прекрасной новой мебелью и красивыми занавесками».
Братья очень скучали друг без друга. «Альфред так вырос, что я едва узнал его; он почти догнал меня в росте, а голос стал таким низким и мощным, что по нему я бы его точно не узнал»34.
* * *
Между тем мины Иммануила Нобеля застряли в недрах бюрократического аппарата где-то между флотом и армией. Если верить семейной истории, изобретение было окружено такой тайной, что о нем на несколько лет и вовсе забыли. Надо сказать, шведское семейство не сильно от этого страдало. Шведский инженер пользовался большим спросом. Получал другие контракты и новые патенты. В своей кузнечной мастерской Иммануил начал производить перила для лестниц и железные оконные отливы, получил заказы при реставрации Казанского собора и фортов Кронштадта. В доме на Большой Невке, где проживала его семья, он соорудил отопительную систему собственной конструкции. Вместо изразцовой печи в каждой комнате Нобель установил один на весь дом отопительный котел. С его помощью он подогревал воду, проходившую по трубам по всему дому. Печи Нобеля пользовались большим успехом. Двор заказал ему несколько штук для казарм и больниц. Богатые петербуржцы оснащали новинкой свои особняки35.
Тем временем Огарев решил передать Нобелю свою половину завода – в благодарность за долгие годы самоотверженного труда. В дарственной он прославлял Иммануила за то, что тот «многие годы являлся мне отличным помощником по части оборудования и производства литейного завода и механической колесной фабрики им основанной». Вскоре выяснилось, что жест этот оказался куда менее щедрым, чем можно было подумать, поскольку русский компаньон продолжал брать кредиты для оплаты личных долгов, закладывая завод. Со временем это создаст немалые проблемы, поскольку по условиям Нобель нес равную с Огаревым ответственность по уплате долгов36. Но пока семья Нобель могла об этом не думать.
Иммануил Нобель оказался нужным человеком в нужном месте в необычайно динамичную эпоху. Индустриальная революция, распространившаяся из Англии на Западную Европу, теперь, в середине XIX века, докатилась и до России Николая I. Ритм жизни ускорялся, расстояния сокращались. Большинство стран, за исключением Швеции, уже ввели в строй несколько железнодорожных веток. В России вскоре должно было открыться железнодорожное сообщение между Санкт-Петербургом и Москвой37.
Способ коммуникации изменился и благодаря другим открытиям. Несколькими годами ранее в США Сэмюэл Морзе установил связь между Вашингтоном и Балтимором по новому электрическому телеграфу. Хотя поначалу это больше воспринималось как диковинка, революция в обмене информацией уже была не за горами. Однако голландец Пауль Рейтер, создавая в 1850 году свое новостное бюро для передачи курсов акций на бирже, по-прежнему использовал целую армаду почтовых голубей38.
Паровых машин становилось все больше, они совершенствовались. По другую сторону Атлантики шведский эмигрант инженер Джон (Юхан) Эрикссон достиг некоторых успехов в создании новой конструкции, идущей на смену паровому двигателю, так называемой тепловой машины. Публичное признание пришло к Эрикссону за несколько лет до того, когда его фрегат с гребным винтом обогнал в гонке самый быстрый в стране колесный пароход.
Джона Эрикссона Иммануил Нобель знал лично. Они были почти ровесниками, и до своего отъезда из Швеции в конце 1820-х годов Эрикссон проходил лечение у отца Иммануила. Со временем Иммануил будет вырезать и собирать газетные заметки об успешном шведе, который пятнадцатью годами позже во время Гражданской войны станет национальным героем Америки39.
Иммануилу Нобелю скоро должно было исполниться 50. С шапкой седых волос на голове он чувствовал себя «замшелым». Конечно, он мог сообщать родственникам в Швеции о своих успехах, например, о том, что получил в Санкт-Петербурге звание купца первой гильдии. Конечно же дела фирмы шли хорошо, и к тому же он мог радоваться тому, что в семье осенью 1849 года родилась долгожданная дочь, Бетти Каролина Шарлотта. Однако его не покидали мысли о Джоне Эрикссоне и его новом тепловом двигателе. «Похоже, любимая идея Иммануила Нобеля в то время состояла в том, что пар скоро будет вытеснен нагретым воздухом», – писал в своей статье много лет спустя близкий друг и коллега Альфреда Нобеля40.
В один прекрасный день отец шестерых детей принял решение, вероятно, подстегнутое известием, что Джон Эрикссон избран в шведскую академию наук. Он отправит одного из сыновей за Атлантику разузнать, что там происходит. Старший сын Роберт уже начал работать в фирме отца и делал это, «слава богу», с большим усердием. Поскольку совместное обучение мальчиков заканчивалось, предполагалось, что Людвиг тоже начнет помогать отцу.
Решено было, что именно успешный в учебе одаренный Альфред поедет в США, чтобы изучить последние изобретения великого шведа. Кроме того, Иммануил решил, что Альфреду стоит углубить свои познания в органической химии. По примеру профессора химии Николая Зинина он отправится изучать химию в Париж.
* * *
Тем временем Альфред Нобель превратился в рефлексирующего, не по годам развитого юношу. В те важные для формирования его личности годы в Петербурге он постоянно находился на распутье между романтикой и просвещением. С одной стороны, сильное влияние поэтов и философов, их духовных поисков вечных идеалов, с другой – стремление естествоиспытателей разгадать загадки бытия при помощи микроскопа и пробирок.
Альфред с головой ушел в оба этих мира одновременно. Несколько лет спустя в одном из стихотворений он описывал, как читал об исторических подвигах великих людей и «долго потом размышлял о философах прошлого, чьи мысли и по сию пору вдохновляют живые души». В тот момент его охватило мощное желание следовать их путем, своего рода стремление мыслить масштабно и действовать благородно, чтобы достичь такой же славы41. Альфред мечтал стать писателем. Его влекли романтические идеалисты, представители высокой поэзии, такие как британцы Перси Биш Шелли и лорд Байрон. Они и стали его божествами.
И Шелли, и Байрон имели колоссальный успех в Германии в 1830–1840-е годы. До русскоязычных читателей они добрались на той же волне интеллектуального вдохновения, что и философы Шеллинг и Гегель42.
Профессору химии Зинину не очень импонировали эти сомнительные, по его мнению, философы. Особенно когда они вторгались на территорию естественных наук и математики. «С какой самоуверенностью эти люди претендуют не только на то, чтобы понимать, но также на то, чтобы критиковать теории высшей математики, не имея ни малейшего понятия об этой столь последовательной науке», – выразился Зинин в одной своей известной речи. Однако, будучи человеком дружелюбным, он одновременно подчеркивал, что не ставит своей целью бросить тень на блестящих представителей философской науки. Он лишь хотел «показать, как опасен в своих последствиях ошибочный научный метод»43.
Под крылом у Зинина мысли Альфреда Нобеля определенно направлялись совсем в иную сторону.
* * *
В эти важнейшие для становления личности годы особенно трудно следить за жизнью Альфреда Нобеля. Его собственные письма этого периода не сохранились, а в спасенной для потомков незначительной семейной переписке он упоминается лишь мимоходом. Будучи человеком, мечтающим о карьере писателя, Альфред Нобель умудрился побывать в будоражащей воображение Америке, не оставив об этой поездке никаких иных свидетельств, кроме 1) краткого упоминания в письме о перевозке нескольких чертежей и 2) пары строк в юношеском стихотворении: «Как странно, что теперь морские дали / Меня совсем уже не удивляли, / Мне был моим воображеньем дан / Куда полней и шире океан».
Стихотворение имеет очень подходящее название – «Загадка» – и является единственным источником информации о мыслях и чувствах Альфреда Нобеля в тот период. В более поздних записях (на французском языке) он упоминает, что написал его в 1851 году. В поэме содержатся некоторые важнейшие автобиографические намеки, однако писать об Альфреде Нобеле в ранние 1850-е – все равно что пересекать весеннюю реку, перепрыгивая с одной льдины на другую.
Сколько времени он провел в отъезде, куда поехал и что там делал? Нобелевская литература пестрит догадками. Большинство тех, кто писал об этом периоде в его жизни, соединили поездку в Америку с нахождением в Париже и предполагают, что пребывание за границей растянулось на два года. Кто-то полагает, что на четыре. Кое-где фигурирует и цифра три. Один автор утверждает, что ему известен точный адрес Альфреда в Нью-Йорке, другой (называющий совсем иной адрес) точно знает, как тот завязывал шейный платок, собираясь на первую встречу с Йоном Эрикссоном. В одной книге мы читаем, что Альфред отправился в США в 1850 году в возрасте шестнадцати лет, если же верить другой, все началось с того, что он поехал с профессором Зининым в Париж.
Пытаясь собрать воедино фрагменты мозаики, я продолжаю свои поиски в пыльном архиве в Москве. Моему исследователю требуется время, чтобы просмотреть списки регистрации иностранцев, прибывающих в Санкт-Петербург, и я почти не верю в успех. Когда он наконец находит то, что мне нужно, туман рассеивается.
Впервые Альфред Нобель указан под собственным именем как въезжающий в Россию (откуда – неизвестно) третьего июля 1851 года. Тогда его, 17-летнего, именуют «инженером», как и его братьев. Во второй раз он регистрируется аналогичным образом 26 июня 1852 года44.
Третья находка того же периода еще более проясняет картину. Документ хранится в Архиве военно-морского флота в Санкт-Петербурге. Это доверенность, датированная 5 сентября 1851 года. В тот день отец шестерых детей Иммануил предоставляет «любезному сыну» Альфреду Нобелю полномочия «управлять и распоряжаться всеми делами моими везде, где я сам на то законное право имею представлять, получать и переменять залоги и деньги».
Вывод первый: осенью 1851 года Альфред Нобель находился в Санкт-Петербурге (и Иммануил испытывал безграничное доверие к своему почти 18-летнему сыну). Вывод второй: Альфред Нобель не был в отъезде ни два, ни три, ни четыре года. Скорее всего, он совершил две самостоятельные поездки, одну – до лета – осени 1851 года, вторую – после.
Так когда же он побывал в США? Друг, работающий в библиотеке в США, просматривает списки пассажиров Атлантических линий XIX века в компьютерных базах. Поначалу результаты удручают. Ни один швед по фамилии Нобель не прибывал в эти годы в Нью-Йорк. Зато, как вскоре выясняется, был один русский. В списке пассажиров на борту парохода Arctic, прибывшего в Нью-Йорк из Ливерпуля 8 марта 1852 года, значится инженер Альфред Нобель. Он зарегистрирован как русский и, похоже, сообщил капитану, что ему 20 лет. Загадка разгадана. Альфред сперва съездил в Париж и вернулся домой, а затем отправился в США.
Единственное, что нарушает хронологию, так это датировка юношеского стихотворения. Некоторое время я размышляю, и меня переполняет сочувствие. Само собой, Альфреду Нобелю показалось естественным написать задним числом 1851 год, хотя некоторые части стихотворения (например, строки об океане) были дописаны позднее. Еще не раз Альфред будет возвращаться к этому тяжелому для него 1851 году, к той трагедии, которая оставила такой глубокий след в его душе.
Я считаю вероятным, что Альфред Нобель отправился учиться в Париж в возрасте почти семнадцати лет до зимних холодов в 1850 году.
* * *
Прошло два года после февральской революции 1848 года, а Франция по-прежнему оставалась республикой. Ее президент Луи-Наполеон Бонапарт после стратегического заигрывания с левыми силами одержал сокрушительную победу на выборах 1848 года. Однако не зря он носил фамилию Бонапарт. Втайне он вынашивал планы, больше смахивающие на амбиции его дяди, императора Наполеона I, чем на либеральное народное управление, которое было целью восставших в 1848-м. Луи-Наполеон Бонапарт мечтал возродить французскую империю. Однако на этот шаг, по сути – государственный переворот, он пошел лишь в 1852 году.
Президент с амбициями императора несколько лет прожил в изгнании в Лондоне, прочувствовав ценность парков и открытых пространств, обеспечивающих больше света и воздуха в городах. Вскоре он позаботится о том, чтобы и Париж изменился в том же направлении, однако город, куда прибыл осенью 1850 года Альфред Нобель, был по-прежнему тесным, шумным и весьма убогим. Как писал сатирик-современник, старый центр Парижа – Лез-Аль, кварталы вокруг Лувра, острова Сите и Сен-Луи – более всего напоминали клоаку. Между высокими, пострадавшими от сырости фахверковыми домами пролегали кривые, мощенные булыжником улочки, проложенные наобум. Запертый между средневековыми фасадами воздух стоял неподвижно, и разве что в виде исключения сюда пробивался солнечный луч. По улицам реками текли сточные воды. Город представлял собой бесконечную санитарную катастрофу, вспышки холеры случались одна за другой.