Инга Максимовская
Фулл сайз. Только не в меня
Пролог
Пять лет назад
Вера
– Ааааа, – кричу я, не в силах больше терпеть разрывающую тело, боль. – Мамочки.
Дышать нечем, в глазах мерцают цветные вспышки. Очередная схватка скручивает узлом измученный организм.
– Вспомнила мамочку. Эх, девки, гуляли б еще да гуляли. В двадцать лет по танцулькам надо бегать, а не детей рожать. Я вот в восемнадцать сына прижила. Подружки мои все на танцах, а я сразу взрослая стала, – бурчит дородная акушерка, ощупывая мой раздутый живот. – Терпи, коза. Немного осталось. Зато потом…
Что потом я уже не слышу. Проваливаюсь в сон, который продлится всего несколько секунд. Тех самых, что мне даны для передышки высшим богом. Это даже не сон, а дрема. «Десять, девять, восемь, семь» – считаю про себя, ожидая очередной вспышки.
– Чуть-чуть, – пытаюсь растянуть в улыбке спекшиеся губы. И снова слепну от боли. Но теперь она другая. Моя доченька спешит увидеть свет. – Помогите.
Макар Ярцев
– Я не господь бог, – блеет докторишка в идиотской медицинской пижаме, разрисованной мультяшными аистами. – У вашей жены эклампсия – тяжелое состояние, усугубленное судорожным симптомом. Чего вы ждали? Тут мамочку спасти бы…
– Я не спрашиваю тебя, что ты будешь делать и как. Я вполне определенно говорю, спасешь моих девочек – станешь очень богатым. Нет – извини, Пилюлькин… – хриплю я, задыхаясь от бессилия.
– Я вас понял, – вздыхает эскулап, медленно поднимаясь на ноги, – сделаем все возможное.
– И невозможное, – мой вид сейчас видимо настолько зверский, что я вижу промельк животного страха в глазах доктора, бликующий в стеклышках его очков.
И невозможное тоже.
Время сливается в бесконечные какие-то спирали, в воняющем не пойми чем воздухе дешевого больничного коридора. Только до этой богадельни я и успел довезти свою беременную жену. Элитная клиника, подготовленная и проплаченная вперед, находящаяся у черта на рогах, оказалась слишком далеко в условиях сегодняшнего кошмара. Придурок. Надо было и это предусмотреть.
– Черт, у нас же было еще два месяца, – шепчу, борясь с желанием начать биться головой в шершавую стену, выкрашенную стремной краской.
Носиться по коридору уже нет сил. Бедные львы в клетке, теперь я начинаю понимать хищных кошачьих, бесящихся от бессилия… Клеенчатая тахта, насквозь провонявшая дезраствором похожа на раскаленную дыбу. Час, два, три. Сколько я уже тут? И как до сих пор не сошел с ума?
– У вас девочка, – наконец слышу я измученный баритон, который кажется мне божьим гласом. – Мы сделали невозможное. Вес три пятьсот, рост пятьдесят один сантиметр. Шкала апгар около восьми.
– Она родилась семимесячной, – даже находясь в полубезумном состоянии я удивляюсь. Показатели уж слишком идеальные. Идеальные, даже для доношенного младенца.
– Просто крупный ребенок. – кривит в улыбке губы врач. – Ваша супруга вне опасности. Вы сможете увидеть дочь минут через тридцать. А потом отдыхать, отдыхать.
– Как моя жена?
– Порядок. Полный порядок, – не очень уверенно шепчет чертов эскулап. – Завтра и с ней пообщаетесь. Сегодня не надо. Пусть отдыхает.
– Доктор, я выполню свое обещание, – наконец снова превращаюсь в себя. Лютый страх разжимает свои ледяные клешни, сжимающие мою душу.
Вера
Что-то происходит. Что-то непонятное и страшное. Мою девочку, малышку уносят, даже не приложив к груди. Суета, какие-то странные перешептывания врача и акушерки. Я не понимаю ни слова.
– Эта дура что-то приняла, и я не знаю, что теперь делать, – шипит врач, прикрывая слова грохотом инструментов. Тома, черт возьми, девка кровит. Зови анестезиолога.
Я лежу расхристанная, измученная и не понимаю больше половины происходящего. Чьи-то руки давят на мой живот с такой силой, что кажется я должна бы умирать от боли, но боли нет. Ничего не чувствую. Совершенно. Словно парализованная. В сгиб локтя впивается игла, и мир вокруг начинает стихать.
– Эта чертова стерва явно не хотела ребенка, кто его знает, что там в башке у богатых стерв, – слышу я, цепляясь за реальность ускользающим сознанием. – А мне теперь что делать? Этот зверь меня уничтожит. Тома, помоги мне.
– Эх, Федор, попали мы с тобой как кур во щи. Ладно. Этой-то терять нечего. Не замужем, судя по тому, что у нас рожает, нищая. Зачем ей ребенок? Рожают такие дуры, нищету плодят. Еще настругает. У таких не заржавеет. Шей давай.
– Как же мы ей скажем?..
– Что? Что вы должны мне сказать? – кричу я, но голос не идет. Только беспамятство, словно клочки тумана, витает в воздухе, пахнущем кровью.
– А это уж твоя забота, милок, мое дело дитё обиходить, да неонатологам передать, – отголоски женской фразы я не воспринимаю больше. Тает действительность, словно свечной воск, растворяя все вокруг.
Глаза открываю уже в палате. За окном розовеет закат, такой яркий, что хочется зажмуриться. Во рту сухо, как в пустыне. Поднимаюсь и пошатываясь бреду в коридор, стараясь не смотреть на пустую маленькую металлическую кроватку. Надо узнать, где моя малышка. Так хочется увидеть ее. Ту, что мечтала прижать к себе долгих девять месяцев. Мою доченьку, ради которой отказалась от всего, включая собственную жизнь.
– Вы зачем встали? – молодая медсестра угрюмо хмурит брови и не смотрит мне в глаза.
– Я хочу увидеть свою дочь, – звучу жалко, как Ивашка из мультика. – Она наверное хочет есть.
– Девушка, у нас прекрасные смеси. Дождитесь обхода, – не поднимает головы медичка от кроссворда.
– Вы же знаете, что для младенца важны первые капли молозива, а не адаптированная бурда? – опа, прорезался-таки голос.
– А вы должны понимать, что в больнице есть правила, – странная истерика в голосе девчонки заставляет меня сдаться. – Детское отделение закрыто до утра. Идите в палату, не мешайте мне работать. Иначе я пожалуюсь врачу на ваши выходки.
Ничего, до обхода как-нибудь продержусь. Часы отсчитывают минуты и к десяти утра я уже хочу биться головой в стену. Напряжение, струной гудит где-то в груди. Поэтому когда порог палаты переступает доктор, я трясусь уже в нервной в лихорадке. Мою малышку так и не принесли, и я умираю от какого-то сверхъестественного предчувствия.
– Вера, здравствуйте, – словно сквозь вату слышу я, – как вы себя чувствуете?
– У меня полна грудь молока, – тихо говорю я, теребя в руке подготовленный для доченьки маленький чепчик. – Когда я смогу увидеть мою малышку? Она же голодная наверное. Я против смесей.
– Вера, послушайте. Ваша девочка… Она была нежизнеспособна, тройное обвитие пуповиной не оставило ей шансов. Мы ничего не смогли…
На голову словно накидывают душное одеяло. Тяжелое и беспросветное. Это же неправда. Невозможно.
– Она плакала, – шепчу, выталкивая слова с трудом. – Значит дышала. Я слышала. Слышала, черт вас побери!
– Мне очень жаль, – отворачивается врач, – тело ребенка отправлено на экспертизу. Вас выпишут, как только показатели придут в норму. Вы молодая женщина, родите еще. Мы сделали все возможное. Я пришлю медсестру, она сделает успокаивающий укол. Ваша девочка была глубоким инвалидом. Долгая асфиксия, необратимые изменения в мозгу. Радуйтесь, что так все вышло.
– И невозможное. Она была моей, и плевать я хотела на изменения. Мы бы справились. Что вы за врач такой, что позволяете себе так говорить? – плакать не могу. Только чувствую, что дышу через раз, и грудь разрывает от молока, крика и яростной боли. А потом приходит апатия. Страшная такая, пустая. Наверное так умирает душа.
Макар Ярцев
Баба красноносая и заплаканная стоит на крыльце дешевого роддома, и Дашка едва не сбивает ее с ног. Она недовольная, сердитая и капризная. Взбешена тем, что ей пришлось провести столько времени в нищебродской больнице, хотя за ней ходили, как за принцессой крови.
Материнский инстинкт у Дашки так и не проснулся. На дочь она не глянула даже, зато зашипела на несчастную, по которой я равнодушно мазнул взглядом. Все мое внимание было приковано к кряхтящему свертку в руках женщины в белом халате.
– Быдло жирное, – плюнула моя жена, кутаясь в белую норку. И несчастная ей даже не ответила. Сжалась вся, как брошенный котенок, глядя больными глазами на мою дочь. Мне показалось, что в них столько боли и любви ко всем вокруг, что можно этим укрыть целый мир. А вот в Дашке материнский инстинкт так и не ожил за те семь дней, что она провела в больнице, доставая всех своими капризами.
– Простите, я не хотела, – равнодушно пискнула женщина и медленно побрела по ступеням. Именно побрела. Не пошла, не зашагала легко. Мне показалось, что к ее ногам привязаны гири. Я мазнул по ее фигуре взглядом и тут же забыл эту непонятную встречу. Все мое внимание устремилось к маленькой дочери.
– Возьми это, – сморщилась Дашка, не приняв из рук медика своего ребенка. Отшатнулась, как черт от ладана, под странно прищуренным взглядом медсестры. – Я за эту неделю страшно устала от докуки. Нянька готова к работе?
– Это твоя дочь, – прорычал я, прижимая теплый конверт, пахнущий молоком и радостью. – И на твоем месте я бы постарался быстрее обрести материнский инстинкт. Поняла?
– Поняла, – в голосе Дашки нет ни капли страха. Я борюсь с первыми в своей жизни приступами неконтролируемой ярости, еще не зная, что скоро они станут моими постоянными спутниками. И только вот это маленькое существо, которое я прижимаю сейчас к груди не даст мне рехнуться.
Женщина, с глазами цвета майской зелени выветривается из моей головы, как утренний туман на долгие годы.
Глава 1
Вера
– В общем, бежал он от нее, как от ладана, – смеется Валентина, красивая и холеная. Про таких говорят – стерва. – Ты меня слушала вообще?
Конечно нет. Я сижу и смотрю в витражное окно дорогой забегаловки на декабрь, крутящий за окном снежные завихрения. Я умерла в декабре, пять лет назад. Нет, тело мое существует, и даже перемещается в пространстве каким-то чудом. А вот все остальные функции отмерли за ненадобностью.
– Слушаю, – киваю, отхлебывая из маленькой чашечки кофе, ценой в полет на Майорку и обратно. Благородный напиток похож на жидкую грязь и по вкусу и по консистенции. И определенно не стоит тех денег, что заявлены в карте меню.
– Так вот, этот старый пес, заслуженный какой-то там, на приеме подошел к нашей Кэт, взял ее за руку и начал клеить, Мойва ни в какую, естественно. Она же у нас фря вавилонская, вся такая воздушная, а у самой полная пасть зубок острых. Так хрыч положил ее ладонь на… Ну ты поняла.
Снова киваю. Если ледяная Валька начинает сплетничать, значит эта новость или сродни бомбе, или не все ладно в датском королевстве. Но сейчас декабрь. А в этом месяце мои подруги активизируются, чтобы не дать мне окончательно сойти с рельс.
– И Мойва такая говорит…
Мойвой зовут нашу с Валькой подругу, Катерину. Она модель, очень известная и совершенно безбашенная. Однажды, в детстве, Кэт явилась в школу в серебристом шикарном плаще, а учитывая ее стройность граничащую с болезненной худобой, классные пацаны сразу ее метко обозвали мелкой рыбой, представительницей семейства корюшковых.
– …я согласна, но придерживаюсь определенных условностей, и у меня мать строгая, – голос Валентины дрожит от едва сдерживаемого смеха. Я вяло мешаю остывшую жижу, и представляю Мойву с вытаращенными глазищами, похожими на озера. У Катьки зрение ужасное, стекла в очках в палец толщиной. На приемы и выходы она надевает контактные линзы, в которых видит очень плохо. От этого, взгляд красавицы иногда напоминает взгляд безумного маньяка. – И этот хмырь ей, мол все что угодно, моя королева. Ну и Мойва наша ему говорит: «А принесите мне топор, черную курицу на перекресток который я укажу, в двенадцать ночи».
Валька больше не сдерживается, тихо хихикает, придерживаясь этикета. Прикрывает ладошкой рот, полный дорогущих зубов. Я вяло улыбаюсь, хотя история действительно смешная.
– А он ее спрашивает «Это еще зачем?» Так Кэт с улыбочкой своей этой кривой и глазами безумными и говорит: «Ах дорогой. Моя мать за разрешение соития требует кровавую жертву. А потом я должна буду вырезать у тебя на запястье пентаграмму, смешать твою живительную влагу с жертвенной кровью и я вся ваша навек. Получим благословение черной богини». Катька говорит, никогда не видела, чтобы столь почтенные и титулованные старые повесы так шустро бегали, – забыв об этикете гогочет во все горло Валентина, откинувшись на спинку стула. Я ей, наверное, завидую. Так уметь себя подать сможет не каждая. А еще не терзаться тем, что сделано, и не жить прошлым. Я так и не постигла эту науку.
– Бедный мужик, – через силу кривлю в улыбке губы. – Валь…
– Велла, меня зовут Велла. Ну или Валентайн на крайняк, – морщится подруга. Она ненавидит свое имя. И сочетание с фамилией Залетайкина приводят ее в ярость. Нет, понять ее можно, одиннадцать лет быть Валькой Залетайкой – удовольствие ниже среднего. Теперь она всем представляется Веллой Залтейн. Как по мне еще более идиотски звучит. Но ей нравится. Валюшка юрист. Очень сильный и хищный. И все у нее по ранжиру. Все так, как должно быть: квартира в центре, машина бизнес-класса, тряпки от кутюр, а счастья нет. И ощущение, что она уже с этим свыклась.
– Короче, сегодня все идем в «Берлогу». Мойве каким-то образом удалось заказать там столик. Они с нашей Мамой-козой месяц охотились за местом в этой харчевне.
– Я не смогу, наверное, – блею, понимая, что соскочить не удастся. Мама Коза наша третья подружка. Вообще-то ее зовут Инна, мать троих детей, жена полуолигарха, ни дня в жизни не работавшая. Она была идейным вдохновителем всех наших детских проказ. Да и сейчас с головой у почтенной дамы не копенгаген, надо сказать. Ее бедный муж с трудом вывозит экзерсисы супруги, скорее похожие на диверсии. Делает Мама-Коза все не со зла, а из чистой любви к искусству.
– Не просто сможешь, а даже полумертвая приползешь. Даже если тебя на «Карбюраторном» проспекте перережет пополам трамваем, ты возьмешь ноги в руки и доползешь, поняла? Нельзя себя хоронить, Верка. Ты живая, молодая и свободная. А живым жить надо. Пять лет прошло, а ты похожа на бледную моль. Колготки ты эти взяла где уродские? Даже кривые «нитки» Мойвы не вынесли бы подобной красотищи. Твои копыта похожи в них на рулоны туалетной бумаги, нанизанные на веревки. А шапка? Не найдешь ты себе мужика, если будешь рядиться, как тля колхозная.
– Я видела Славу на днях, – шепчу, вжимая голову в плечи. – И он даже не спросил меня про… Мне не нужны больше мужчины. Одной легче.
– Боже. Верка, ты блаженная, – вздыхает Валентайн, – он тебя брюхатую бросил. Чего ты ждешь? Да этот козел рад был, что… Прости. Прости, детка. Короче, мы все тебя ждем. В шесть в «Берлоге», не опаздывай. Мойве пришлось поступиться принципами ради трактира. А Инка… В общем, у нас девичник сегодня и точка.
– Я даже не знаю, где находится ресторан, – спорить больше нет сил. Слова Вали высосали из меня последние. А Славка… Он другой стал: оплыл, волосы поредели, но все еще красив. И я едва сдержалась, чтобы не уткнуться ему в грудь носом и не рассказать, что все эти годы чувствую. Только вот ему это было неинтересно. Я неинтересна, судя по жалостливому взгляду, которым меня окинул тот, кого я любила настолько, что отказалась от всего на свете.
– Интернет тебе в помощь, а мне на работу пора, – голос Веллы, тьфу ты, Вальки сочится брезгливостью. Явно поняла, о ком я думаю. Да и пофигу. Это моя жизнь.
Я смотрю как подруга идет к выходу из пафосной забегаловки, чеканя шаг подметкой сапог от Валентино и пытаюсь подсчитать наличность в кармане. Черт, может не хватить, этот кофе из золота что ли варят? Нет, я не бедствую, просто очень неорганизованна. Сумка с наличностью так и осталась болтаться на вешалке в прихожей моей квартиры, которую я ненавижу за тишину и порядок.
– Ваш счет оплачен, – равнодушный официант на меня не смотрит, ему я тоже не интересна. Сейчас же по одежке встречают. Смешно, вот уже много лет я чувствую себя невидимкой. Наверное так оно и есть. – Ваша подруга закрыла чек.
Декабрь в этом году снежный, даже красивый, если внимательно присматриваться или хотя бы видеть окружающий мир не сквозь призму болезненных воспоминаний. Натягиваю варежки на озябшие руки. В магазин зайти что ли? Негоже являться в модный ресторан одетой как чернавка. Хотя, эти колготки мне по душе, они уж всяко лучше, чем курчавые рейтузы из пуха козы, в которых Валька щеголяла в школе. И шапка вязаная из акрила мне невероятно нравится. Я специально выбирала, чтобы помпон был не меховой и вязка крупная. Зайду домой, возьму банковскую карту и пройдусь по магазинам, все же. Сегодня, как я полагаю, будет парад-алле, неохота ударить в грязь лицом.
Что-то привлекает мое внимание. Маленький цветастый вихрь пролетает мимо меня, едва не сбив с ног. Я вижу копошащееся на тротуаре неопознанное, крохотное меховое существо над которым склонился ребенок, принятый мною за сказочный ветер, слышу визг шин по асфальту. Все чувства сплетаются в кокон, устремляющийся к трогательной фигурке. Это девочка, смешная, насупившаяся и конопатая, держит в руках обреченного зверя, подхваченного с асфальта. Откуда здесь взялась эта кроха? «Она бы такая сейчас была, моя доченька» – проносятся за доли секунды в голове мысли. Тело больше не починяется никаким законам гравитации. На малышку несется ревущий механический монстр. И я понимаю, что ребенок не успевает, и в глазах девочки появляется страх.
Не знаю, не понимаю, просто чувствую тяжесть в своих руках. Легкое тельце удается вытолкнуть на тротуар прежде чем мир взрывается яростной, всепоглощающей, похожей на вспышку болю. «Успела» – улыбаюсь я набрякшему снежному небу, прежде чем отключиться.
Макар Ярцев
– Я честно не виновата, пап, – морщит нос-пуговку Маришка, от чего мелкие смешные веснушки на ее переносице начинают плясать. Интересно, откуда у нее эти солнечные канапушки? Ни у меня, ни у моей бывшей жены нет таких отметин. И глаза у нас карие, а у Маришки они ярко-зеленые. Я таких и не видел никогда. Невозможные, таких и в природе не бывает. Дашка сказала, что в ее бабку. У меня нет причин ей не верить. Но иногда…
– Мне даже нравилась Серафима Павловна. Ну, точнее нравится. Она читала мне сказки и была самой не противной из всех нянек, – продолжает малышка, поправляя на переносице дурацкую маску. Психолог сказал, что она прячет за ней свое детское одиночество и борется с дефицитом внимания. Ребенок лишенный материнской ласки не может вырасти нормальным, как ни старайся. Черт, снова я прокручиваю в голове идиотские предположения детского мозгоправа. И понимаю, что он местами прав. Чертова дура Дашка бросила дочь. Просто сбежала. Странно, но материнский инстинкт в ней так и не проснулся. Маришку она едва терпела в моменты просветления. А когда пребывала в тумане своих нездоровых увлечений, так и вовсе не вспоминала о дочери. Кроме денег моя женушка ничего и никого никогда не любила. Чертова мразь, сумасшедшая стерва. Я вздохнул, когда она вычистив сейф свалила в неизвестном направлении, понимая, что мои юристы оставят ее без штанов, еще и упекут в клинику, где лечат зависимости, там ей самое место. Да и бог ей судья, как говорится. Но Маришка скучает. И это доводит меня до белого каления.
– И гель с блестками, разлитый на кафеле не твоих рук дело? – я хмурюсь, но сердиться на дочь долго не могу.
– Просто хотела посмотреть, будет Серафима похожа на единорожиху, – в голосе малышки раскаяние. – Я же не думала, что взрослая тетенька свалится и сломает ногу. Ой, она так шлепнулась, я думала проломит нам пол.
– А перед этим Анна Валерьевна чуть не лишилась глаза. А до нее Светлана Юрьевна осталась заикой. И костюм этот твой дурацкий? Давай тебе купим красивых платьев, шубку. Ты же девочка, а одеваешься, словно сбежавший из детского дурдома пациент. Я все понимаю и постараюсь уделять тебе больше внимания.
– Я супердевочка, па, – показывает щербинку между зубами Маринка. – И костюм у меня клевый. Костюм супергеройский, и маска, между прочим тоже. А няни сами были виноваты, честное слово. Та, что заикается теперь, просто не оценила шутку. А кровь даже не похожа была на настоящую.
– Светлане Юрьевне так не показалось, – хмыкаю я, вспоминая сколько отсыпал нервной тетке богатств на лечение, щедрой рукой.
– Зато теперь она закаленный в боях боец, – хихикает дочура. – И, кстати, тебя тренерша вызывает, Юлька из балетной студии меня дразнит. Говорит, что я такая шумашедшая, потому что у нас семья не… Неполцевная, что ли. Не помню как она сказала. А Юльку я побила, хотя она больше меня и ей уже восемь. Она ведь тоже сама виновата, теперь тебе надо идти к моей учительнице, потому что у Юльки нос похож на сливу. Где справедливость? Вот я вырасту, стану суперженщиной и наведу порядок.
– Девочки не должны драться, – включаю правильного папашу. Но в душе горжусь своей дочерью. Нельзя позволять глумиться над собой. Ответ всегда должен быть адекватным ситуации. – И говорить надо правильно. Не шумашедшая, а сумасшедшая, – машинально поправляю я, чувствуя зарождающуюся глухую ярость. Мое место на офисной парковке перегорожено какой-то колымагой. Вокруг чертова ведра с болтами мечется начальник охраны, снова не пойми чем занимавшийся раньше. Это уже становится традицией. Неужели так сложно выполнять работу, за которую я ему плачу хорошие деньги.
– Уволен, – рычу я, с силой хлопая дверцей своего джипа. Маришка вздрагивает от громкого звука и кривит губки. Вот-вот заревет. Черт, я снова напугал дочь. Она боится вспышек агрессии. Отстегиваю ремни, которыми малышка пристегнута к детскому креслу. Надо учиться держать себя в руках.
– Макар Семенович… – в голосе человека-горы, растерянно глядящего на меня, просительные нотки. Господи, пусть он заткнется. – Ну невозможно уследить. Центр города, люди место ищут, как ошалевшие. Я говорил, что надо барьер поставить.
– И даже получил на это деньги, Игоряша. Но шлагбаума до сих пор нет, а я каждый день не могу оставить проклятую машину на своем месте. Я тебе давал три шанса, как помнишь в том анекдоте про тещу и три предупреждения. Так что не обижайся. Расчет получишь в бухгалтерии, – выплевываю я, подхватывая на руки вполне уже тяжеленькую пятилетнюю девочку.
В кондиционированном воздухе старинного особняка, переделанного мной под офисное здание, слегка прихожу в себя. Стараюсь дышать через нос, так как меня учил мозгоправ. Выходит не ахти, но все равно, я уже не хочу убивать.
– Па, а дядя Игорь теперь как будет денежки зарабатывать? – тихо спрашивает Маришка. – У него же сынок маленький и мама болеет.
Я молча сажаю ее на стул. Плевать я хотел, как этот держиморда будет жить. Новенькая девка вскакивает с офисного кресла. Эти чертовы секретарши меняются у меня, как стекляшки в калейдоскопе, не выдерживают моего характера. Сбегают, или я их увольняю в припадке ярости. Чаще всего второе.
– Это моя дочь. Следи за ней, глаз не спускай. У меня сейчас важное совещание онлайн. Час меня не беспокоить. И еще, принеси мне договор с корейцами Как там тебя?..
– Мила, – черт, и эта лепечет как раненая курица. Все, как под копирку. Через неделю она начнет мне строить глазки, юбки будут становиться все короче и короче, а речь растянутой и невразумительной. Но в данный момент она еще просто не поняла, как себя вести. – Когда вам подать договор?
– Вчера, – ухмыляюсь, глядя на дочь, уже исследующую приемную. Сейчас она похожа на маленького охотничьего сеттера. – Мила, мою дочь зовут Марина.
– Я вас поняла. Марина Макаровна под надежным присмотром, – криво улыбается чертова девка, только что под козырек не берет, слава богу. Я б не вынес такого перфоманса. Что за день такой? И няня эта проклятая сломала ногу очень не вовремя. Праздники, я дал выходные прислуге, надеясь, что пятидесятилетняя дама справится с ребенком и сможет сварить дурацкую кашу. Сам я дома не собирался питаться.
– Договор, – рычу я, дергая воротник рубашки, дышать снова нечем.
– Па, все будет хорошо, – улыбается моя девочка, – я прослежу. Иди, а то тебя ждут там дядьки эти уже наверное важные. Я порисую и в окно погляжу. Тут красиво.
Маришка раздувает щеки, изображая важняков, и я едва сдерживаю истерический смешок. Слежу за взглядом дочери, устремленным в окно.
Да, красиво, и очень шумно и пафосно. Исторический центр города летом утопает в зелени, но сейчас выглядит весьма уныло.
Я закрываю дверь в свой кабинет и обваливаюсь в кресло, предварительно достав из ящика стола бумажный пакет. Надо привести мысли в порядок. Вспышки немотивированной агрессии стали моими частыми спутниками.
Компьютер мелодично «дзынькает», приглашая меня в конференцию. Навесив на лицо дежурную улыбку, включаюсь в нудную беседу.
– Я не дам вам ответ сегодня, – челюсть уже сводит от приторной улыбки, в голове мутится. Я смотрю в окно, в руках верчу Паркер, с трудом сдерживаясь, чтобы не переломить его пополам, – у нас выходные дни. Без моего юриста и финансового консультанта этот разговор бессмыслен.
– Макар, время уходит. Ты же сам акула. Какие консультанты? Знаешь меня сто лет, а так и не научился доверять.
– Акула – каракула, блин. Вова, я себе-то не всегда доверяю, – больше не скрывая оскала, кривлюсь, как от зубной боли. Движение за окном привлекает мое внимание. Маленькая фигурка в очень знакомой курточке выскакивает на дорогу, протягивая руки к какой-то мелочи лежащей на асфальте, прямо перед несущейся на нее машиной. В моем горле застревает крик.
– Маришка, – сиплю, на ватных ногах выскакивая из кабинета. Хрен с ним с договором, и с этим зажравшимся хлыщом, Владимиром Гавриловичем, только думающем, как кинуть меня. Давно ли его по имени отчеству стали называть. С тех пор, наверное, как он научился раздувать свои брылястые щеки. Чертова баба, как ее там звать? Стоит в дверях, непонимающе глядит на меня, хлопая уродливыми, похожими на метелки, ресницами.
Я едва не сношу ее. Бегу к выходу, слушая дробный цокот каблуков за своей спиной. Придушу эту дуру потом. Главное, чтобы моя дочь была цела, только бы моя девочка не пострадала.
– Макар Семенович, я на секунду…
Расталкиваю собравшихся как стервятники на падаль, зевак и закрываю глаза, боясь увидеть самое страшное.
– Папа, – господи, спасибо тебе. Дочь бросается ко мне, прижимая к груди маленький, пищащий, грязный меховой комочек. – Папочка, я его спасла.
Перевожу взгляд на кучу тряпья, валяющуюся на дороге, перед уродливой машиной, именно той, что перекрыла мое место и понимаю, что из этого вороха недорогой одежды торчат обутые в легкие сапожки, ноги. Белые колготки лишь подчеркивают неидеальности и полноту конечностей. Трогательная белая шапка отброшенная в сторону, вымазана грязью, и кажется оскверненной.
– Я побежала спасать Капитана Америку, я же супердевочка, – зачастила малышка, поглаживая по голове маленького кабысдоха, у которого кажется уже есть имя. Даже и не понял я кто это – песик, котенок. Потом разберусь, что за блоховозку подобрала моя дочь. Выкину к чертовой бабушке. Только заразы в доме нам не хватало. – А тут… Короче, меня спасла супергероиха. Прилетела прямо, представляешь. У нее были белые крылья и еще она очень сильная. Остановила машину.
Я слушаю дочь, рассеяно рассматривая бледное лицо спасительницы, которую готов на руках переть до больницы. И я ведь видел ее где-то, очень давно. И лицо у нее такое, которые со временем стираются из памяти, и ты не можешь вспомнить, при каких обстоятельствах вы познакомились. Тонкая струйка крови стекает с уголка ее губ, похожих на бледно розовый бант. Она некрасивая, полная, какая-то неухоженная. Но я ее знаю. Такое ощущение, что целую жизнь.
– Макар Семенович, я на секунду отошла за договором, – блеет за спиной чертова дура. – Вы же мне приказали.
– Пошла к черту, – рычу я, падая на колени перед суперженщиной. Мне страшно. Я хочу, чтобы она ожила. – Уволена.
– Па, ты всех уволил сегодня, – шепчет Маришка, ведя пальчиками по бледной щеке женщины. – Это неправильно. Тетя Мила совсем не виновата. Она работала свою работу.
– Жива, – говорю сам себе и поднимаюсь на ноги. – Скорую вызови, быстро, – приказываю хлюпающей носом Миле. Она тут же бросается исполнять, судя по противно булькающим звукам набора в смартфоне. Народу вокруг толпа. Но отчего-то никто даже не подумал позвонить медикам. Уроды.
– Эй, мужик, эта мразота машину мне помяла, кто будет платить? Жирная лошадь. Вылетела, как будто ей соли на хвост… – молодой щенок надвигается на раненую женщину, и я вижу в его руках монтировку. На глаза падает красная пелена. – Не можете за личинкой своей уследить, не плодитесь. Уроды.
Рука действует отдельно от разума. Я слышу хруст ломающегося хряща, костяшки обжигает болью. Если сейчас меня никто не остановит, я переступлю черту. Я это знаю. Чувствую. Ярость в мозгу сверкает и переливается всеми цветами радуги. Этот подонок, валяющийся сейчас в грязи, судя по одежде и повадкам, обыкновенный мажор. Ему не жалко ни женщину, которая лежит словно сломанная кукла, ни девочку, которая скулит на одной ноте от страха. Папин-мамин сын, воспитанный на жирных сливочках, тряпках из бутиков и уверенности в собственной неприкосновенности.
– Машину пожалел, – улыбаюсь я уголком губ, и понимаю, что выгляжу сейчас как Ганнибал Лектер. – А знаешь, стремная у тебя тачка. Ты же знаешь, дружочек, что тут нельзя гонять на уродливых корытах?
Кивает, глядя расширившимися глазами на монтировку, поднятую мной с земли монтировку. Надо же, он быстро ползает оказывается. Теряю интерес, и не двигаюсь даже слыша рев мотора. Подонок сбегает, но я его найду.
Тихий стон, полный боли остужает меня. Я с силой бросаю свою оружие в лобовое стекло спортивного седана и теряю интерес к ублюдку. Женщина наконец открывает глаза. Я склоняюсь к ней и едва сдерживаю рык. Она смотрит на меня глазами цвета изумрудов. Невозможными глазами, которых не существует в природе.
