Инес Гарланд
Камень, ножницы, бумага
Естественность, с которой Кармен, судя по всему, допустила мысль о том, что ее дядя способен кого-нибудь убить, не привлекла моего внимания. Перед нами возникла единственная задача – расследовать это дело, разузнать, что же на самом деле произошло, и я в очередной раз ей подчинилась.
Плыть в тот же день к дому венгерки было уже поздно, так что мы решили отправиться туда назавтра, но времени мы зря не теряли: в ожидании ужина уселись в лодку и принялись фантазировать о смерти венгерки.
Кармен решила, что она была задушена.
– Рука ее свешивается с кровати, ладонью вверх; пальцы уже, скорей всего, посинели. И глаза открыты – он ведь ей даже глаза не закрыл, уходя, – вещала она монотонным голосом предсказательницы. – Однажды в Сантьяго он поймет наконец, что совершил, и вот тогда пойдет и вдрызг напьется.
Кармен полагала, что взрослые пьют алкоголь, чтобы уйти от грусти и печали, и добавляла, что сама она, если ей когда-нибудь станет грустно, пить не станет, потому что намерена погрузиться на самое дно океана печали. Слушая ее, тебе казалось, что эта самая грусть-печаль – вполне себе реальное место, как, например, дно ручья, вытекавшего из канала, до которого мы столько раз пытались донырнуть, но безуспешно.
А я, не без влияния своего недавнего кошмара, представляла себе венгерку зарезанной ножом. Мысль о ее смерти вызывала у меня какую-то странную пустоту в желудке. Разговоры о смерти щекотали нам нервы, но обе мы были совершенно уверены в одном: Ковбой раскается в содеянном.
Дома я ни словом обо всей этой истории не обмолвилась. Но у меня было предчувствие, что мама догадается, что я что-то от нее скрываю, поэтому я ее опередила: прежде чем она начала бы хоть о чем-то подозревать, я сказала, что у меня болит живот, и легла спать без ужина. Ведь если Ковбой и в самом деле убил венгерку, мама вполне может вмешаться в эту историю и лично позвонить в полицию. В постели, пока не заснула, я размышляла о том, смогу ли соврать полицейским. У меня никогда не получалось хорошо соврать. «Чем больше оправданий, тем явственней вина», – говаривала мама. А я, когда хотела что-то скрыть, грешила именно этим – массой ненужных оправданий, и меня неизменно ловили на лжи, так что я почти всегда предпочитала говорить правду.
В тот вечер на небе собирались тяжелые грозовые тучи, так что на следующий день, на который и была намечена наша вылазка к дому венгерки, дождь нам был обеспечен. Ровно в тот момент, когда за деревьями показался ее дом, у меня возникло ощущение дежавю: всё это я проживаю уже во второй раз. Только образ двоих, целующихся среди книг, заменен на гораздо более брутальную сцену. Белое тело венгерки и ее слезы стали для меня наваждением, и вот теперь, когда нос нашей лодки устремился в канал, то, что я увидела там в первый раз, смешалось для меня с ощущением смерти, и всё это сплавилось воедино.
Когда мы причалили и были уже в саду венгерки, вокруг внезапно потемнело и сильный порыв холодного ветра прошелся по кронам деревьев. Зелень сада вдруг приобрела какой-то сверхъестественный оттенок, а белые цветки на кустах жасмина засияли на фоне свинцового неба небывалой, испускающей собственный свет белизной.
Ключи от дома Кармен держала в руке. Мы вошли через кухню. Снаружи продолжал свирепствовать ветер, и из какой-то части дома доносился стук окна или ставни, бьющей о стену. Внезапно загрохотал гром – мы даже подпрыгнули от неожиданности, и дом наполнился запахами влажной земли. В следующую секунду на землю с оглушительным шумом обрушился ливень.
Постель венгерки оказалась незастелена: скомканные простыни усыпаны хвоей, занесенной ветром через открытое окно. Дверь платяного шкафа приоткрыта, в щель видно платье с розовыми цветами, соскользнувшее с плечиков вниз, на туфли и даже на пол.
Кармен закрыла окно, заглянула под кровать, сняла простыни и бросила их на стул.
– Следов крови нет, – сказала она и повесила на вешалку упавшее платье.
Мы обошли весь дом. В гостиной на боку лежала вазочка, обычно стоявшая перед фото, цветы мокли в лужице воды.
– Не так давно упала, – заявила Кармен.
Передвигаясь по дому, она всё приводила в порядок, как делала это каждый раз, когда приходила сюда убираться на неделе, а я шла за ней, пугливо прислушиваясь к каждому звуку и ощущая собственную ненужность. У отца венгерки, стоящего посреди усеянной голубями площади с плащом на руке, густые брови и коротко стриженные волосы. Его слегка откинутая назад голова и слишком маленький для такой мощной челюсти рот создали у меня впечатление о человеке, смотрящем на мир с глубоким презрением, пожалуй, даже жестоком. Мать венгерки с ее прической по моде сороковых годов, сдвинутой набок шляпкой и сведенными вместе глазками, имела вид загнанной крысы. Своим впечатлением я поделилась с Кармен.
– Внешность обманчива, – прокомментировала она.
Стоя спиной к портрету, я ощущала на нас обеих их взгляд. Внезапный удар сверху заставил меня изо всех сил вцепиться в руку Кармен.
– Ветка, наверное, на крышу упала, – сказала она.
Голос ее был спокойным, но она тоже сжала мою руку, и мы вместе обошли оставшиеся комнаты поближе друг к дружке, держась за руки. В подсобке с генератором Кармен отпустила мою руку и приложила палец к губам. У меня вырвался короткий стон. Она взглянула на меня, но ничего не сказала. И снова взяла меня за руку. Думаю, что в любой другой ситуации она бы уже попросила меня подождать ее в лодке. Терпения на мою трусость у нее явно не хватало.
Гроза уже понемногу стихала, когда мы обыскивали нижнюю часть дома – темный закуток под террасой, где обнаружили ведро без ручки и несколько пустых бутылок. Кармен велела мне оставить босоножки в доме, и теперь я чувствовала, как холодная слякоть заползает между пальцами моих ног. Капли звучно шлепали по лужам, по листьям деревьев, по деревянным доскам над нашими головами. Мир уже начал отряхиваться и сушиться, а мы все еще искали следы преступления. Что мы надеялись найти, я и понятия не имела – предполагалось, что это знает Кармен, – но очень скоро она решила, что мы должны пойти на кухню и выпить по чашке мате.
– Чтобы поразмыслить над нашими дальнейшими шагами, – пояснила она.
Письмо лежало на кухонной стойке, придавленное сахарницей. Оно было написано черными чернилами, а к его обратной стороне крепились несколько банкнот. Всё это предназначалось Кармен.
«Карменсита, оставляю тебе оплату за следующий месяц. Хорошо закрой дом и не забывай менять цветы в вазе каждую неделю. Какое-то время я не буду приезжать, но надеюсь, что ты станешь содержать дом в таком же порядке, как это делала до сих пор. С любовью» – подпись венгерки оказалась неразборчивой: отчасти из-за почерка, отчасти из-за того, что в ручке, похоже, кончились чернила.
Кармен очень внимательно разглядывала письмо.
– Очень подозрительно, – сказала она, – раньше она никогда мне ничего о моей работе не говорила.
– Правда? И что же здесь подозрительного?
– Люди не становятся щедрыми вдруг, ни с того ни с сего.
Лично мне письмо показалось самым что ни на есть обыкновенным, и я бы тут же прекратила думать о всяких странных вещах, если бы не упорство Кармен.
– Это письмо с таким же успехом мог бы написать и мой дядя, – сказала она, когда мы уже сидели в лодке и гребли веслами, направляясь домой.
9
Большую часть обратного пути мы молчали. Я раздумывала о том, сможет ли донья Анхела узнать почерк своего сына и есть ли какая-нибудь возможность показать ей письмо, не вызвав подозрений: может, показать ей только несколько строчек, чтобы лишних вопросов не возникло? Донья Анхела не слишком любопытна, но предсказать, как она отреагирует, невозможно. Она всегда боялась, что те, кто приезжает на реку по выходным, больше здесь не появятся и бросят свои дома. И так-то, говорила она, денег едва-едва на жизнь хватает, а вот чего ей точно не хватает – так это прибавления ко всем ее обычным тревогам еще и опасения того, что клиенты, как она называла приезжающих, перестанут ей платить или же решат свои дома продать, поскольку те им станут не нужны. И если мы покажем ей это письмо, она совершенно точно расстроится.
Я уже хотела поделиться своими соображениями с Кармен, когда, метров за сто от узкого мыса острова, расположенного посреди реки, какой-то катер вдруг резко рванул вперед, и на том самом месте, где он только что стоял, мы увидели голову собаки, пытавшейся плыть.
– Вот ведь сукины дети, это ж они собаку в воду вышвырнули! – выпалила Кармен и изо всех сил налегла на весла, направляя лодку к собачьей голове.
Донья Анхела как-то уже нам рассказывала о том, что кое-кто из городских избавляется от своих собак, бросая их в воду прямо посреди реки. Один из псов Вируланы появился у него так: вылез на его причал в рождественское утро еле живой от усталости – еще бы, столько проплыл – и такой худющий, что назвали его Лазарем. Но зрелище катера, спешно удирающего с того места, где над поверхностью воды виднелась черно-белая голова собаки, которой суждено было стать нашей, возмутило нас так, как мало что возмущало раньше. И любопытство по поводу того, что же случилось с венгеркой, оказалось перекрыто страстным желанием спасти собаку, которая, полностью сбитая с толку, плавала кругами, да так неуклюже, что нам тут же, пока мы были еще далеко, пришло в голову, что это щенок.
Как только мы подошли поближе, пес поплыл прямо на нас и врезался в лодку. Он хрипло тявкал и царапал древесину когтями, пытаясь перелезть через борт. Кармен бросила весла, и вдвоем нам удалось обхватить щенка и поднять его на борт. Оказавшись внутри, он слегка отряхнулся и, свернувшись, улегся на дне, едва шевеля хвостом, словно не очень хорошо представлял себе, что ему следует ощущать или как поступить. Он тихонько поскуливал, пока мы выгружали его на причал, и успокоился только тогда, когда оказался на твердой почве. Ни разу в жизни я не видела более симпатичного песика.
– Это самый красивый щенок, которого я когда-либо видел! – заявил Марито – он поспешил на причал, едва заметив наше приближение.
– Его зовут Бартоло, – объявила Кармен.
И в самом деле, это имя как будто было вписано в одно из черных пятен у него на спине: он не мог зваться по-другому. Как только Кармен дала ему имя, щенок подошел к ней и сел возле ее ноги. Она почесала его за ушком.
– Он, наверное, голодный, – сказала она, – пойдем, приготовим ему что-нибудь поесть.
Мы шли по направлению к дому, когда вдруг появился Лусио и, покачиваясь из стороны в сторону на нетвердых еще ножках, направился прямо к нам, разразившись тирадой на своем собственном языке – очереди из звуков «м» и «л», изредка перемежаемых гласными, – на языке, который приводил Кармен в совершенное отчаяние, но с помощью которого Лусио удавалось сообщить всё, что было ему нужно. Нам всем показалось, что на этот раз спич Лусио явился приветственной речью, а Бартоло отреагировал на него энергичным вилянием хвоста.
– Бар-то-ло, – медленно произнесла Кармен, не упускавшая ни единого удобного случая, чтобы показать Лусио, как надо говорить.
Лусио уставился на Кармен ровно с тем выражением, с каким он смотрел на нее каждый раз, когда она произносила слова по складам. Взглядом умным и несколько насмешливым. И вздохнул.
– Бартоло, – произнес он.
Марито расхохотался. Он-то всегда утверждал, что Лусио прекрасно умеет говорить, но не делает этого, потому что начал демонстрировать нам теорию, которую разовьет полностью, когда вырастет. Нечто, что, по мнению Марито, имеет прямую связь с истинной коммуникацией, практически равной осмосу – проникновению растворителя через полупрозрачную мембрану.
Кармен сжала Лусио в объятиях, на что он отозвался еще одной краткой речью, составленной из звуков «м» и «л», как будто бы для того, чтобы все уяснили: тот факт, что он только что совершенно четко произнес «Бартоло» – с «р» и всеми другими положенными звуками, – вовсе не означает, что он намерен говорить. Как не означает и того, что он перестанет называть ее мамой, сколько бы она ни показывала ему мамину фотографию и ни повторяла, что она сама – не его мама. Завершив свою речь, Лусио обхватил лицо Кармен своими ладошками.
– Мама, – сказал Лусио и поцеловал ее в нос.
Мы с Марито рассмеялись.
– Пошли, Бартоло, – сказала Кармен, – сдается мне, что легче научить говорить тебя, чем этого упрямца.
И мы всей гурьбой ввалились в кухню, чтобы приготовить обед нашей новоприобретенной собаке.
10
С этого самого дня Бартоло и Лусио стали неразлучны. Если нужно было найти Лусио, достаточно было позвать Бартоло и определить, откуда доносится его лай, а когда эти двое углублялись в дальнюю часть острова, нужно было дождаться, пока не увидишь, как Бартоло выпрыгивает из высокой травы, а потом пропадает в ней, как огромный заяц. А Лусио бегал за ним то туда, то сюда, потряхивая, как мачете, тростниковой палкой, срезанной для него Ковбоем.
Той зимой Марито несколько преждевременно, как казалось нам с Кармен, начал, по его собственному определению, образование Лусио, передавая ему то, чему когда-то его самого научил Ковбой. Поскольку учить мальчика читать и писать было еще рановато, он начал с уроков рыбной ловли и плавания, а чистописание запланировал на следующий год. Марито горел желанием научить братишку читать и писать. Читать Лусио книжки он начал, когда тому еще и года не исполнилось. С появлением Бартоло Марито пришлось включить в процесс обучения еще одного ученика. Рано утром все трое загружались в лодку, гребли к острову посреди реки и привязывали на мысу свое суденышко к торчащей из воды ветке затонувшего дерева. Вскоре Лусио и Бартоло уже сидели на корме и не отрывали глаз от ярко-красного поплавка, а Марито читал им вслух книжку. Вдруг поплавок начинал дергаться, и все трое приходили в движение: Бартоло громко лаял и возбужденно носился с носа на корму лодки, Лусио восторженно вскрикивал, Марито выпускал из рук книгу, которая падала ему под ноги, а лодка раскачивалась и плясала на воде, как скорлупка. При такой суматохе и гвалте на протяжении всего канала не оставалось никого, кто пребывал бы в неведении относительно того, что у Лусио клюет, и только в случае редкой удачи вся троица не оказывалась в воде.
В будние дни, когда Марито и Кармен были вынуждены ездить в город, где оба учились, Лусио оставался на попечении доньи Анхелы. По ее словам, вместе с Бартоло он проводил на причале целые дни, глядя в ту сторону, где в шесть часов вечера показывался рейсовый катер, на котором Марито и Кармен возвращались домой, – как будто, когда брата с сестрой не было рядом с ним, жизнь ставилась на паузу и запускалась вновь каждый вечер, как только они появлялись. Думаю, что именно по этой причине ни один из них не хотел жить в городе и тянул с этим до последней минуты, пока иного выхода просто не осталось.
Как-то в воскресное утро Марито пришел поговорить с моим папой. Лишь только увидев его, ровно в полдень, – вымытого и в парадных брюках, я сразу же поняла, что он пришел по какому-то важному вопросу. Папа и мама сидели на причале с аперитивом, а я прибежала домой, чтобы собрать поднос с сыром и оливками и унести его в тростники, где Кармен посвящала меня в подробности любовной истории, героями которой была парочка из ее класса.
Завидев Марито, я села рядом с родителями – послушать, о чем пойдет речь. Но он на меня даже не взглянул, как будто очень старался не потерять настроя перед разговором. Марито остановился перед моим отцом.
– Мне нужно поговорить с вами об одном деле, – сказал он.
Папа жестом пригласил его садиться. Но Марито не шевельнулся. Как встал перед ним, так и стоял – руки по швам и даже, похоже, не дышал.
– Я хочу подготовиться, чтобы поступить в Государственный технологический университет, – проговорил он.
Папа молчал.
– Я собираюсь найти работу, чтобы платить за обучение и за жилье, но пока я ее не нашел, я думал просить вас мне помочь.
Марито смотрел папе прямо в глаза и выпалил всё это разом, без единой паузы.
Папа посмотрел на маму.
– Нам нужно всё спокойно обдумать, – сказал он.
Марито не двигался – стоял где стоял.
– Для этого нужно время.
Марито не шевелился.
– Неделю на размышления.
– На следующей неделе истекает срок подачи заявлений, – произнес Марито.
– Что же ты тянул до последнего момента? – вступила мама.
– Я не тянул до последнего момента. Мой отец заверил меня, что найдет мне работу, но две недели назад он пропал.
– Как это – пропал? – сказала мама.
Папа взглянул на нее с укоризной. Все мы хорошо знали, что отец Кармен и Марито пьет и пропадать для него – дело обычное.
– Возможно, ему пришлось уехать, – еле слышным голосом проговорил Марито.
Я кивнула, чтобы подбодрить его. Папа со вздохом откинулся на спинку стула и отхлебнул из стакана джин-тоник. Кусочки льда мелодично звякнули о стекло. Мама насадила на шпажку кусочек сыра и принялась прокручивать палочку между пальцами, словно не имея никакого намерения положить его в рот. Ни один из них не смотрел на Марито.
– Я тоже смогу ему помогать – из моих карманных денег, – сказала я.
Мне показалось, что Марито собирается что-то сказать, но вместо этого взглянул на меня. Расшифровать этот взгляд мне не удалось.
– Я смотрю, вы между собой уже разговаривали на эту тему, – заметила мама.
– Нет. Альма не знала, что я собираюсь просить вас о помощи, – проговорил Марито.
Папа посмотрел на часы.
– Так, обед уже должен быть готов, – объявил он. – Сегодня вечером мы дадим тебе ответ.
Марито оставался на месте еще секунду, а потом ушел. Я побежала за ним. И догнала его раньше, чем он перешел мостик к своему дому. Он уже ступил на него, когда я коснулась его руки. Он обернулся. Солнечный свет, просеиваясь между стеблями тростника, оставлял на его лице светлые и темные полоски. Глаза у него блестели.
– Они, конечно же, согласятся. Просто дело в том, что они вечно спорят по поводу расходов, чьи деньги и всё такое, – сказала я.
Мне подумалось, что Марито вот-вот заплачет.
– У меня даже нет ничего, что я мог бы продать, – сказал он.
– Они согласятся, Марито, – повторила я.
Мои слова прозвучали не столь убедительно, как мне бы того хотелось. Он отвернулся от меня и бросился бежать.
За обедом мама с папой говорили о разных пустяках, и, когда я прямо спросила их о решении, они сказали, что должны еще подумать. Позже, когда они пили кофе в летней гостиной – комнатке с москитной сеткой вместо окон, расположенной в тени дубов, что летом всегда обеспечивало прохладу, – я услышала, что они стали обсуждать эту тему. Я уселась возле стены дома, стараясь подслушать их разговор, но до меня долетали только какие-то разрозненные обрывки – когда кто-то из них повышал голос или вдруг разом смолкали все цикады. Папа, судя по всему, склонялся к тому, чтобы дать Марито денег. Такая перспектива и его не очень радовала, но из тех фрагментов его фраз, которые мне удалось услышать, я сделала вывод, что он склоняется к такому решению. Против была мама – и знать ничего не хотела. Как и каждый раз, когда они спорили, ее голос всё повышался, а папин становился всё тише. Я так никогда и не узнала, какие именно аргументы использовал он под конец их дискуссий; мама же в конце каждого спора кричала, упрекая его во всем том нехорошем, что он ей сделал в прошлом, и это казалось еще большим преувеличением, поскольку темы дискуссий были разными.
– Но не можем же мы взять на себя заботу о нем как о собственном сыне, – заявила мама на этот раз.
Я побежала в гостиную и встала перед ними. Мне не хватало воздуха.
– Марито – настоящий гений, он столько всего знает, он запоминает всё, что читает, – сказала я. – Ни один из моих друзей не хочет учиться так сильно, как он.
Папа поставил чашку с кофе на краешек стола и как-то странно на меня взглянул.
– Он всегда помогает мне с уроками, – добавила я.
– Я знаю, Альма, – сказал он.
– Вопрос в том, о какой сумме в месяц идет речь, – сказала мама. – Мы ведь не богачи.
Прежде я никогда об этом не задумывалась, но знала, что мы гораздо богаче, чем донья Анхела и Ковбой, и даже богаче, чем Вирулана. Маме не приходилось работать, у нас был этот дом и еще квартира в Буэнос-Айресе. Я ездила в свою школу на автобусе, который предназначался только для учениц этой монастырской школы. Всё это пронеслось у меня в голове, прежде чем папа поднялся с кресла.
– Пойду помедитирую, – сказал он. Этим словом он пользовался, когда хотел сказать, что собирается вздремнуть после обеда.
– Так вы ему поможете?
– Ну… не знаю, сдюжим ли мы, – ответил папа.
– А потом перед нами явится сестренка, а еще лет через десять – братишка, – заявила мама.
– Не беги впереди паровоза, – сказал папа.
Это была любимая фраза моего дедушки, но, по мнению мамы, дедушка в жизни набил себе немало шишек ровно потому, что не умел предвидеть, что ждет его впереди. Но на этот раз она просто пожала плечами.
– Делай что хочешь. Ясно, что со мной в такого рода делах не считаются, – сказала она. – Как будто эти деньги – твои, – добавила она совсем тихо, почти шепотом.