Инес Гарланд
Камень, ножницы, бумага
Папа говорил, что венгерка – вовсе не венгерка, а немка и что дом ее просто забит книгами, которые она давала Ковбою почитать, и вот теперь он затаил обиду. А еще он сказал, что мои друзья кончат точно так же, как и Ковбой, потому что уметь читать – это, конечно, хорошо, но читать столько, да еще имея в виду окружающую их реальность, – это значит вводить в себя яд. Мне так и не удалось добиться, чтобы он разъяснил мне эту мысль, но в этом папа и мама выказывали абсолютное согласие друг с другом. Мама поддакивала ему, делая вид, что совершенно искренне обеспокоена судьбой моих друзей, до тех пор, пока папа не шел в своих рассуждениях дальше и не заявлял, что самым худшим вариантом окажется, если венгерка читает Ковбою книги в паузах между поцелуями, потому что такая комбинация смертельна. Мама полагала, что вовсе незачем сообщать мне о вещах такого рода: на лице ее появлялось выражение неудовольствия, а глаза метали в папу испепеляющие взгляды, которые его немало забавляли. Меня же образ Ковбоя и венгерки, целующихся в постели, заваленной книгами в красных и черных кожаных переплетах, точно такими же, как те, что стояли в нашей домашней библиотеке, образ этих двоих, утопающих в аромате страниц и соли поцелуев (как-то летом я услышала от мальчика из соседней палатки, что поцелуи – соленые), наполнил смутными ощущениями той поры, что предшествует отрочеству.
– Это неправда, что Ковбой тебя не любит, Альма, – сказала мне Кармен, когда я однажды вечером решилась признаться ей, что боюсь ее дядю, – это он просто нас защищает.
Мы забрались в только что срезанный тростник. Нам нравилось там прятаться, потому что это запрещалось и было весело: словно играешь в гигантские китайские палочки, отодвигая носком выпавшие из снопов стебли, чтобы нащупать твердую землю, ничего не подавив. Мы сидели друг напротив друга, между двух снопов тростника. Свежий воздух обтекал наши тела, словно пахнувшая илом вода. Должно быть, я взглянула на Кармен с явным замешательством.
– Он говорит, что когда ты появишься здесь со своими друзьями, то поступишь точно так же, как венгерка, которая никогда не приходит к нему, когда не одна.
– Ты – моя лучшая подруга, – сказала я, – и я никогда так с тобой не поступлю.
И я перекрестила себе рот в знак того, что это клятва, и была готова заключить с Кармен союз крови, но она не захотела. Однако Ковбой оказался прав: пройдут годы, и я нарушу свою клятву. Не знаю, простила ли меня Кармен – я никогда ее об этом не спрашивала, но мне пришлось признать, что я оказалась способна на поступок, который сама считала непростительным, оказалась способна сделать нечто такое, что осуждала в других. Мне до сих пор стыдно, когда я об этом вспоминаю.
Тем вечером среди тростников я решила доказать Ковбою, что я – вовсе не такая, как венгерка. Кроме того, теперь, когда я знала о причине его ко мне неприязни, я уже его не боялась. С того самого момента каждый раз, когда венгерка проплывала мимо в шлюпке, битком набитой ее друзьями, и Ковбой закрывался в доме, я разделяла с Кармен и негодование, и печаль и чувствовала себя на той же стороне баррикады, что и Ковбой, – против венгерки и ее друзей, взирающих на нас сверху вниз.
5
Какой такой силой обладала венгерка, чтобы превращать Ковбоя, парня гордого и даже подчас свирепого, в ягненка, покорно следующего за ней всякий раз, когда у нее возникало желание за ним приехать?
Мы с Кармен снова и снова задавали себе этот вопрос, но так и не могли найти на него ответа. Однажды летом, через три года после того, как разлив реки чуть не отнял у нас Лусио, мы организовали к месту обитания венгерки экспедицию, чтобы досконально эту тему изучить. Нам нужно было увидеть их вместе, на «месте преступления», как выражалась Кармен, которая с недавнего времени зачитывалась детективами.
И вот мы садимся в лодку, а Марито разматывает свою удочку на причале доньи Анхелы.
– Куда направляетесь? – спрашивает он нас.
И наживляет на крючок червяка, отчаянно извивающегося в его пальцах.
С некоторых пор совместные игры закончились, и в наш домик на дереве Марито больше не заглядывал. Вылазки на остров посреди реки, где мы коптим на палочках над костром пойманную рыбешку и рассказываем друг другу обо всем, что случилось за неделю, больше его не привлекают.
– Вниз по реке, – отвечает Кармен.
– Не забудьте: на обратном пути придется плыть против течения.
– Да знаем мы, знаем, – отзывается она и проверяет уключины. – Всё не так страшно, – поворачивается она ко мне, – на обратном пути будем грести по очереди.
Мы пока что на месте, не отплываем. Марито на нас уже не смотрит. Его тело отклоняется назад, рука вычерчивает дугу и забрасывает грузило, слышится свист, потом – звук падения в воду где-то на середине реки, и по воде один за другим расходятся круги и постепенно исчезают. Я отвязываю конец каната. Аккуратно сворачиваю его. Хочу остаться. Хочу продолжать видеть Марито, сидеть рядом с ним и ждать, когда начнет клевать, гадая, что за рыба идет к нам и какая именно выпрыгнет из воды, попавшись на крючок. Денек как раз для рыбалки. Хватаюсь руками за растущие из воды тростники и отталкиваюсь от берега – медленно, не спеша. Мы отплываем. Удочка Марито резко идет вниз, сгибаясь почти пополам. Он резким рывком поднимает ее, и из спокойной воды выпрыгивает рыбка. Руки Марито напряженно застывают на какое-то время. Он вырос, его тело изменилось – а я и не заметила когда. Мое – тоже. С каких это пор все мои внутренности сворачиваются в тугой узел, когда я на него смотрю?
Обе мы внимательно наблюдаем за коротким поединком между рыбой и Марито, и вот он уже вытягивает в нашу сторону свой трофей. Расстояние между нами не позволяет увидеть его улыбку, но я знаю, что он улыбается. Раньше мы отплясывали вокруг свежего улова – благодарственный танец, нечто среднее между ритуальной пляской африканцев и танцем индейцев с плоскогорья Ла-Пуна. Я поднимаю над головой руки и размахиваю ими – поздравляю с добычей.
– Кажется, кефаль, – произносит Кармен и энергично гребет.
У Кармен сильные руки, а под футболкой колышутся ничем не сдерживаемые крепкие груди. А я страдаю из-за своих слишком выпуклых заостренных сосков, которые от малейшего прикосновения еще и болят. Стараюсь замаскировать их лифчиками, которые мне велики, и подозреваю, что все вокруг замечают это и смеются. Убежденность в том, что это и есть окончательные формы моего тела, заставляет меня страдать.
– Я, наверное, стану монахиней-миссионеркой, – объявляю я, когда мы проплываем мимо устья ручья.
Проходим совсем рядом с ветвями плакучей ивы, и Кармен резким движением поднимает из воды весла, кладет их в лодку и устремляет взгляд на меня. Лодка плывет по течению.
– Почему миссионеркой?
– Потому что я хочу путешествовать.
Кармен начинает смеяться.
– И будешь носить на голове покрывало?
Она знает, что я горжусь своими длинными волосами, что долго их расчесываю перед сном и что волосы – единственное в моем облике, чего мне не хотелось бы поменять.
– Монахиня, которая приходила к нам в школу, была без покрывала.
– А, ну в таком случае ты, быть может, и станешь монахиней.
Она нагибается через борт лодки, опускает руку в реку, зачерпывает воды и льет ее себе на затылок. Капли стекают по ее шее, и на футболке появляется мокрый треугольник. Кожа у Кармен шершавая и мягкая.
– Специалист по третьему миру – та монахиня.
– Чего-чего?
– Она занимается бедными в странах третьего мира.
– А я думала, что мир только один. И ты, значит, хочешь стать монашкой, чтобы отправиться в третий мир?
– Ну да.
– А где он?
– В Африке, например. Есть первый мир и третий мир. А вот второго мира нет.
Кармен взвешивает полученную информацию. Ее обычно не интересует то, что она называет бесполезными сведениями, – это те, что занимают память, которая нужна ей для других целей.
– Хочешь поехать в Африку.
Всю неделю я думала о том, как скажу Кармен о том, что решила пойти в монахини, а теперь, когда я это сделала, чувствую себя дура дурой.
Я прошу у нее весла.
Кармен ждет моего ответа, но вскоре становится ясно, что больше я ничего не скажу. Тогда она запевает:
– Ай, моряк, морячок,
Кто ж тебя плавать учил?
Это была вода реки
И морская волна.
От весел у меня горят ладони. Завтра на них будут мозоли – пузыри, заполненные жидкостью. У Марито на руках мозоли сухие. Когда я говорю «камень», а он – «бумага», он накрывает мою руку своей мозолистой ладонью.
– Я еще не знаю, точно ли я хочу стать монахиней.
Лицо Кармен расцветает улыбкой.
– А почему бы тебе не придумать другой предлог для путешествий? Поехали в Сальвадор-де-Баия, – говорит она, – о котором в песне поется.
Впереди, за ивами, виднеется крыша дома венгерки.
6
Дом венгерки стоял в самом конце канала, на узкой полоске суши, откуда ночью был виден светящийся вдали город. Напротив дома, на другом берегу, – поросшая тростником отмель, место, где в январе островитяне работали: срезали и складировали тростник, – и где летом, после заката, мы с Кармен любовались восходящей полной луной.
Вылазка наша пришлась на время цветения жимолости. Едва мы вошли в небольшой ручей, где венгерка держит свою лодку, нас тут же окутал сладкий аромат цветов. Свою лодку мы привязали к перилам малюсенького причала. В неподвижном воздухе далеко разносилось пение цикад.
Дом, поднятый на сваи и окруженный крытой галереей, казалось, плывет в знойном воздухе. Мы подошли к дому и, как могли тихо и осторожно, стали подниматься по ступенькам. Мы точно знали, что если Ковбой заметит нас, то очень разозлится.
Где какая комната, Кармен было известно, потому что с недавнего времени она ходила в этот дом убираться, зарабатывая тем самым несколько песо. Она говорила, что у венгерки в доме полно книг и есть черно-белый фотопортрет ее родителей – они там стоят на площади с голубями, но это не площадь Пласо-де-Майо – и что от нее требовалось следить, чтобы фотокарточка всегда была на одном и том же месте и перед ней стоял букет свежих цветов. Мне тоже очень хотелось попасть в дом и увидеть портрет, но Кармен ходила убираться в будние дни, так что мне, чтобы пойти вместе с ней, нужно было дождаться каникул.
Кармен подвела меня к окну венгерки. Заглянула в него сама и тут же – с круглыми от возбуждения глазами – повернулась ко мне, прижав палец к губам. И поманила меня рукой, чтобы я подошла поближе. До моего слуха донесся явно различимый стон. Желудок у меня сразу же скрутило узлом: от глаз Ковбоя и венгерки нас с Кармен отделяла всего лишь москитная сетка и легкая тень крытой галереи.
Кармен прижалась к стене и, вытянув шею, снова заглянула в окно. Я тоже прилипла к стене, но за спиной Кармен, дальше от окна. И даже шевельнуться не решалась. Она снова обернулась. Поскольку я так и пребывала в неподвижности, Кармен пригнулась, встала на четвереньки и проползла под окном, уступая мне свое место. Поднявшись на ноги с другой стороны окна, она знаками показала мне, чтобы я заглянула внутрь.
Обнаженное тело венгерки – как раз напротив окна: голова откинута назад, рот приоткрыт в какой-то странной гримасе, словно от боли. Хотя глаза у нее были закрыты, я снова прижалась к стене, чувствуя, что сердце у меня того и гляди выпрыгнет из груди. И заглянула еще раз. Ковбой был под ней и в этот момент что-то цедил сквозь зубы, а она вдруг набрала полную грудь воздуха, словно только что вынырнула из-под воды, чуть было не задохнувшись. Изголовье кровати – перед самым окном. В зеркальной дверце платяного шкафа отражается спина венгерки – широкая и снежно-белая, сужающаяся в талии, чтобы линии потом вновь раздались вширь, очерчивая безмерные ягодицы, к которым веером прилепились пальцы Ковбоя, погружаясь в мягкую плоть, как будто терзая ее. Что-то билось о стену. Этот ритмичный металлический стук звучал словно музыка, под которую двигалась венгерка, музыка, уносившая ее, казалось, очень далеко, в иной мир. Ее светлые волосы прилипли к лицу, к влажной от пота коже. И в тот момент, когда ее хриплый вопль слился с рыком Ковбоя, какое-то ранее неизведанное и болезненное ощущение родилось у меня между ног.
– Шлюха, – выдохнул Ковбой.
И он повторил это слово еще и еще раз, и с каждым разом оно звучало всё мягче, пока не превратилось в ласку. Наступила тишина. Венгерка закрыла лицо руками и упала на Ковбоя. Она плакала.
Ее рыдания мешались с голосом Ковбоя, голосом таким нежным, что мне казалось, он принадлежит кому-то другому, не тому человеку, которого я знала, и мало-помалу плач венгерки утих, и они замерли в безмолвном объятии. И вот как раз посреди этой тишины, наступившей вслед за плачем венгерки, Кармен укусил слепень. Потом-то она говорила, что всего лишь шевельнулась, чтобы отогнать его, но я тогда своими ушами слышала шлепок, которым она этого слепня прихлопнула. Венгерка тоже его услышала. И внезапно села.
– Твоя малютка-племянница и ее подружка за нами шпионят, – сказала она.
Дожидаться реакции Ковбоя мы не стали. И со всех ног припустили к лодке – так, словно за нами по пятам гнался сам дьявол.
7
Дела обстояли из рук вон плохо не столько для меня, сколько для Кармен. На следующие выходные мы не приезжали – этому воспрепятствовали какие-то папины дела, так что я не видела Ковбоя целых две недели, а этого времени оказалось достаточно, чтобы перестать панически его бояться. А вот Кармен действительно досталось. Дядя с ней не разговаривал, и она стала опасаться, что их отношения разрушены навсегда. В довершение этого несчастья донья Анхела, которая обычно хотя бы раз в пять дней готовила для внучки одно из ее любимых блюд, теперь держала ее на диете из цветной капусты и спаржи, то есть ровно тех овощей, которые Кармен не любила больше всего. Я попыталась убедить ее в том, что такая диета – не более чем совпадение, но Кармен умела распознавать, что думает ее бабушка, по неким внешним признакам. Она не считала, что Ковбой проговорился, но донья Анхела обладала отточенным чувством иерархии: если Ковбой не разговаривает с Кармен, то ей вовсе не требуется выяснять, что именно произошло, чтобы встать на сторону сына и содействовать в организации наказания.
Поздним вечером первой после моего возвращения на остров субботы мы с Кармен улеглись на причале – считать падающие звезды.
– А ты венгерку видела, когда она из дома выбежала? – спросила Кармен.
Образ обнаженного тела венгерки со скрещенными руками, резко выделяющийся на фоне проема двери, сразу всплыл в моей памяти.
– А она и вправду похожа на викингшу, – сказала я.
Какая-то рыбка во тьме плеснула хвостом.
– Венгерка разревелась вовсе не из-за того, что он обозвал ее шлюхой, – отозвалась Кармен.
– Да знаю я.
Ей, как и мне, понадобился, должно быть, не один день, чтобы прийти к такому выводу.
– Интересно, каково это – быть влюбленной? – сказала я.
И тут Кармен, у которой всегда и на все вопросы был готов ответ, взяла паузу.
– Когда ты влюблена, это значит, ты очень сильно хочешь быть с кем-то рядом, – выдала она наконец. – И это когда ты знаешь, что мир без этого человека прежним не будет.
Я подумала, что мир для меня не будет прежним без нее или без Марито, и стала размышлять: кто еще из окружающих меня людей значит для меня столько же, как они. Но в эту минуту зазвонил колокол, которым в нашем доме звали за стол.
Драка между Ковбоем и Малышом случилась на следующий день, в воскресенье, ближе к вечеру. Было очень жарко, ветер дул с севера. Утром мама сказала, что раньше при такой погоде разного рода сумасшедших сажали под замок – пусть лучше позеленеют от скуки. Вода в реке стояла низко, пахло илом, ржавчиной, наполовину сгнившими мертвыми растениями и рыбой: обычный запах для реки в ту пору, когда вода отступает, берега оголяются, ил оказывается на солнце и начинает испускать тошнотворные миазмы.
Мы с Кармен закончили строительство нашего домика на дереве где-то к полудню и пригласили Марито отметить это событие несколькими ломтями арбуза. Оттуда мы и увидели, как Ковбой выходит из катера, на котором он вернулся из Эль-Тигре, и заходит в дом. В любой другой день мы бы поняли, что домой он вернулся в ярости, но в тот момент нас отвлек Вирулана, хозяин плавучего магазина: он шел на своем катере вниз по реке и решил поприветствовать нас громким гудком.
Малыш только зашел в заросли тростника, куда он отправился нарезать материал для починки прохудившейся изгороди одного из соседей, как сразу после этого, как Малыш потом уже рассказывал Марито, разъяренный Ковбой выскочил из дома и помчался вслед за ним с явным намерением отдубасить, не оставляя ему ни единого шанса объясниться. Мы так никогда и не узнали, кто именно напел Ковбою в уши, что утром, когда он был в Эль-Тигре, венгерка приехала за Малышом и увезла его с собой. Не узнали мы и того, сотворил ли с ней Малыш хоть что-то, что стоило такой трепки, однако сам он клялся и божился, что деньги, несколько песо, она ему заплатила за работу – поднять и закрепить повалившуюся глицинию, что он и сделал, и больше ничего, даже пальцем ее не коснулся. Ковбой ему не поверил. Когда мы примчались в тростники, он уже успел повалить Малыша на землю, а сам стоял рядом, выворачивая ему руку, чтобы тот не смог вырваться, и обнюхивал его лицо и шею, как собака-ищейка.
Первой плюхой стал резкий удар по лицу. Малыш взвыл от боли. Затем Ковбой чуть отодвинулся и принялся ногами пинать его по ребрам. Тело Малыша приподнялось, а потом сжалось, и с каждым новым ударом оно выгибалось дугой и снова сворачивалось клубком. Удары производили странный, незабываемый звук. На какое-то мгновенье появилась уверенность: Ковбой брата убьет. Внезапно он остановился и стал его разглядывать, как будто размышляя, куда еще нанести удар. Малыш сел и обхватил обеими руками голову. Раньше я никогда не видела, как один человек бьет другого.
– Упала глициния, на полу лежала, – проговорил Малыш, не отводя рук от лица.
Ковбой развернулся и быстрыми шагами пошел в тростниковые заросли.
– И всё из-за какой-то дерьмовой шлюхи, – тихо, почти шепотом, произнес Малыш.
Из носа у него текла кровь. Он встал, и я подумала, что сейчас он пойдет вслед за Ковбоем, но пошел он к дому. Кармен, Марито и я как будто остолбенели. Ветер трепал тростник, стебли ударялись друг о друга.
– А зачем он его обнюхивал? – спросила я уже поздно вечером, когда мы с Кармен сидели на причале.
Кармен ничего не ответила. Ночь была очень темной и тихой, только иногда до нас долетали обрывки мелодий от маминого магнитофона.
Вдруг мы услышали глухой звук – кто-то прыгнул в лодку, а потом – металлический лязг уключин. Силуэт лодки отделился от суши, и по воде зашлепали весла.
– Кто это? – крикнула Кармен.
В ответ – тишина, только весла с шумом погружаются в воду.
– Ковбой, это ты?
– Марш по домам, поздно уже, – раздался из темноты голос Ковбоя.
Лодка пошла вниз по течению, и скрип уключин вместе с ударами весел по воде с каждой минутой становились всё тише, пока полностью не исчезли.
– Отправился к венгерке, разбираться, – проговорила Кармен. На острове напротив нас, за кронами деревьев, падали звезды. – Надеюсь, не убьет ее, а то ведь в тюрьму сядет.
Той ночью мне приснилось, что за мной гонятся какие-то мужики с ножами в руках. И еще мне приснилась Кармен, и она говорила мне, что венгерка мертва, потому что ее растерзал дядя.
8
Когда я в пятницу приехала на остров, на следующей после воскресной драки неделе, Кармен ждала меня на причале.
– А дядя уехал в Сантьяго, еще в понедельник, – с ходу объявила она мне, не дав даже сумку в дом забросить.
У доньи Анхелы было два сына, обосновавшихся в Сантьяго: Сильвио и Анхéлико. Анхелико разводил свиней и время от времени присылал такое количество колбас чоризо, что донье Анхеле приходилось часть их отдавать Вирулане, чтобы он распродал излишки через плавучую лавку. Анхелико делал колбасы вместе с целой ватагой друзей из разных провинций – все, как один, гуляки и пьянчуги, по мнению доньи Анхелы, – которые приезжали к нему один или два раза в год и жили в его доме, пока не завершали изготовление всех этих бесчисленных кровяных и копченых колбас. Проблема, как мне объяснила Кармен, заключалась в том, что за этим занятием вся компания так хорошо проводила время, что, когда кончались свиньи, принадлежащие Анхелико, они бросались рыскать по окрестностям в поисках чужих, и не раз и не два дело заканчивалось каталажкой или больницей – последствиями драк с соседями. Пару раз в год Ковбой ездил проведать братьев, но на этот раз он ни словом не обмолвился, что собирается в Сантьяго. И Кармен сочла внезапный отъезд дяди в высшей степени подозрительным.
Она обвила мне плечи рукой и перешла на шепот.
– А ты знаешь, что никто не видел, как венгерка возвращается в город?
Я занесла вещи в дом, а потом мы с ней забрались в тростниковые заросли. Там было холодно и пахло сыростью.
– Совершить идеальное преступление невероятно трудно, – сказала Кармен. – Мы должны провести расследование.