Ина Голдин
Твоя капля крови
– Нужно уже сейчас вооружать деревни. – Генерал нетерпеливо бряцал вилкой. – Я же говорил вам, Юзеф…
– Я боюсь, – проснулся вдруг Рудольф Бойко, до того молчавший, – что вы слишком рассчитываете на народ. Однако крестьянам, в отличие от нас, все равно, кто их угнетает. Они от наших панов терпели, теперь от державников терпят – а разницы не видят… Многие из них, я уверен, даже не знают, чья сейчас в Бялой Гуре власть. И если крестьянин захочет воевать, он пойдет в лесную вольницу и там будет счастливее, чем под чьим-то начальством. Ошибка думать, что он станет сражаться за вас просто потому, что вы говорите на том же языке и молитесь в том же храме.
– Напрасно вы так о них, – мягко сказала Вдова. – Когда я осталась без мужа, все мои люди встали на мою защиту, и что бы я делала без них?
– Верно, Рудольф, – сказал старый Белта. – Вы своих крестьян заложили вместе с отцовским имением, так за что им вас любить? А землю… землю свою они любят. За нее и вступятся. Кроме нас и них, вступиться некому. А лесная вольница… что же в ней плохого, в вольнице? – Старик улыбнулся, даже глаза потеплели.
– И они уж точно лучше пойдут под наше начальство, чем в остландские рекруты!
Странное, нервное оживление, общее для всех сидящих за столом, осветило лица, сделало их похожими.
– Если повторить, что сделал Яворский…
– Да, освободить хотя бы большие города вдоль Княжеского тракта, вам было бы легче дойти до столицы…
Стефану стало страшно. Отец знал кого приглашать – с высоты остландского трона они смотрятся жалко, но за каждым из них, если будет нужно, пойдут люди. Он не сомневался в Мареке – тот сумеет довести свои легионы, хоть по морю, хоть по воздуху. Да и в том, что города поднимутся, сомневаться вряд ли следовало. Поднимались уже, и не один раз.
И все – с одним результатом.
Он понимал, что разговор нужно остановить, растолковать наконец-то – что не получилось у армии Яворского, уж точно не выйдет у семи тысяч легионеров и кучки ополченцев. Но он будто попал в заколдованное царство, где по чьему-то велению замерло время и все застыли в той же ненависти, в той же жажде освобождения, в той же уверенности в своих силах, что и лет десять назад. И в этом царстве восстание, вычерченное на обеденном столе и старой карте, становилось реальностью…
Куда больше Стефана пугал собственный восторг – как в детстве перед грозой, когда сердце сжималось в радостном ожидании. Пугала радость от того, что не все еще потеряно и не все еще сдались. Видно, восстания той же породы, что его недуг: если это у тебя в крови – не излечишься.
– Мужчины, мужчины, – проговорила вдруг Яворская. – Вы уж и медведя убили, и шкуру поделили, и вырученные деньги прогуляли, простите… Но ведь войны еще нет, и неизвестно точно, будет ли.
Она обернулась к Стефану.
– Так что там у нас с войной?
Он заговорил медленно, обдумывая каждое слово:
– Если верить тому, что мне известно как советнику цесаря… до нее один шаг. В Драгокраину отправлены войска, и секрета из этого у нас никто не делает.
Когда-то решение Лотаря казалось чистой блажью, но теперь Стефан готов был благодарить за эту блажь и Добрую Матерь, и остландского Разорванного бога, и всех мелких божеств, которых только чтят. За те годы, что он прослужил советником, Стефан узнал нужных людей в Саравии и Чеговине, осыпал подарками дражанских послов, пока они не стали принимать его за своего, и через Назари наладил худо-бедно связь с Шестиугольником. Цесарь был прав: назначь он Стефана на любой другой пост, тому бы не простили его происхождения; но в Пристенье белогорцу – одному из своих – доверяли больше.
Поэтому Стефан не сомневался в правдивости отчетов, приходивших из-за Стены, как и в том, что некоторые вести он получает раньше всех остальных. Но знал он и то, что тайная полиция, вышедшая из небытия после нескольких лихорадочных лет свободы, не все письма допускает к адресату и не все сведения пропускает в Совет.
Рудый шевельнулся, поднял морду с колен и поглядел на Стефана честными глазами уличного сироты, который не ел неделю. Белта скормил ему еще кусок курицы. Он трусливо надеялся, что собака не умрет до его отъезда.
– В Саравии уже набрали рекрутов и усилили границу. Впрочем, саравы сами будут только рады побиться с чеговинцами, на их помощь мы можем не рассчитывать…
Война была на пороге – только не совсем та, что нужна Бялой Гуре.
Выступать первым Остланд не собирался. Следовало подождать, пока Тристан со своим войском хорошо увязнет в Чеговине, и только тогда начинать. Вот только флориец сам не спешил выступать: дражанцы давно уж вошли в Чеговину, а король Тристан только слал господарю гневные ноты.
– Может быть, и нам не следует торопиться, – сказал Стефан. – Ведь все остальные не торопятся.
– Ты приехал, чтобы отговорить нас от этого, так ведь, сын?
Отец смотрел на него, наклонившись вперед и подперев подбородок рукой. В первый раз с приезда Стефана он назвал его сыном.
– Вы не ошибаетесь, отец, – тихо ответил Белта. – Я ехал сюда с убеждением, что ваша затея безумие, с этим убеждением и остаюсь. Но речь не о том.
– О чем же? – спросил Вуйнович. В глазах его читалось обычное презрение вояки к любому, кто не желает сражаться.
– Меня беспокоит, – сказал он неожиданно для самого себя, – что флориец не начинает войну. Зачем ему наши легионы, если он не станет сражаться с цесарем? А еще меня беспокоит, что цесарь зачем-то решил подписать договор о дружбе с Чезарией…
– С кем? – изумился Марек.
– Поверь, я сказал то же самое… Тем более что наша тайная полиция перехватила уже несколько депеш от чезарского посла, и нигде в них не говорится о разрыве с Флорией, скорей наоборот…
Бойко поморщился на слове «наша», да и не он один.
– Предупреждений цесарь не слушает, такое впечатление, что он добровольно роет себе могилу…
– Так и пусть роет!
– Может быть. Но я не знаю, по какой причине он решил сговориться с Чезарией, и мне не нравится, что мы должны действовать вслепую.
Только сейчас Стефан понял, насколько это в самом деле его тревожило – подспудно, потому что рассказать об этом он никому не мог и для себя облечь в слова не получалось. Это – и то, что цесарь отпустил своего советника к отцу-бунтовщику, не озаботившись приставить слежку.
– Я бы не хотел, чтоб мы принимали необдуманные решения… не зная всего.
– Так отчего же вам не узнать? – звонко спросил последний из Стацинских.
Хороший вопрос.
– Оттого, видимо, – сказал он Стацинскому, – что, несмотря на мою… высокую должность, в Остланде я остаюсь белогорским заложником, который, по выражению цесаря, все равно смотрит в лес. И я не уверен, что получаю все необходимые сведения.
Такой горечи в собственном голосе он тоже не ожидал.
– Как же так может быть? – не унимался юнец. – Ведь столько говорили о вашей горячей привязанности к цесарю Остланда, так что можно было усомниться в истинной натуре такой… привязанности.
На секунду воцарилось недоуменное молчание. Потом грохнуло.
– Да как вы смеете! – Марек вскочил, загремев стулом, остальные зашумели.
– Тише! – Белта осадил брата и снова повернулся к юнцу. – Мне не кажется, что сейчас время и место, чтоб обсуждать мои отношения с цесарем. Но я буду рад все объяснить вам лично… когда вам будет угодно.
– С удовольствием выслушаю ваш рассказ, – проговорил тот, не отрывая от Стефана напряженного взгляда.
Юлия ахнула, поднесла ладонь ко рту. Яворская досадливо покачала головой.
– Господа, ну что же вы…
Стефан сел, раздосадованный собственной несдержанностью, – но, с другой стороны, мальчишка будто напрашивался.
Хуже всего – после этого не объяснишь уже, почему он не ждал от цесаря союза с Чезарией. Что бы Лотарь ни унаследовал от матушки, он никогда не был глупцом и не желал зла собственному народу. Но они разве будут слушать, Лотарь для них пугало, которое только и годится, чтоб водрузить его на шест и сжечь на Майских праздниках…
После ухода расфуфыренного разговор стал скованным. Снова забряцало столовое серебро, зазвенели бокалы – гости вспомнили об остывшем ужине. Юлия подозвала слуг и велела подавать десерт. Внесли еще канделябры, стало светлей. Расставили блюда с маковцом, смородиновым пирогом, яблоками в карамели. Пахло сладким, пахло миром.
– Что ж, я считаю, что разумно выждать, – проговорил отец, принимаясь за чай. – Если этот союз окажется правдой, то нам придется искать другой путь, чтоб переправлять оружие. И не мешало бы знать об этом прежде, чем оружие нам понадобится.
– Я отговаривал цесаря от войны, – сказал Стефан. – Да и от дружбы с чезарцами… Но он не удивится, если я пойду на уступки.
– Ты говорил, что фефарь тебя больфе не флуфает. – Рот у Марека был набит смородиновым пирогом.
– Говорил. Но я по-прежнему его советник. И потом, его величество любит, чтобы с ним соглашались. Если я перестану ему перечить, он наверняка смягчится.
Сказал – и тут же стало неловко, будто он высмеивал друга на публике.
– Значит, нам теперь ждать от тебя вестей… – подытожил отец.
– Простите, господа… но, если я правильно понимаю ситуацию, сегодняшнее собрание можно рассматривать как Княжеский совет?
Стан Корда осторожно поставил чашку на блюдце, вытер смородину с губ и оглядел собравшихся.
– Чтобы дальнейшие наши действия были легитимны, решения должны приниматься Советом…
Стан, как обычно, вспомнил то, о чем другие и думать забыли.
– Если я не ошибаюсь, – на памяти Стефана друг не ошибся ни разу, – свод законов Велимира говорит, что в случаях, когда по какой-то причине сбор Большого Княжеского совета невозможен, срочные решения могут приниматься Малым советом при условии, что он насчитывает не менее семи благородных и что князь во главе его занимает в Большом совете первую скамью…
Эту историю помнил даже сам Стефан: Велимиру так хотелось княжескую булаву, что он, недосчитав голосов, наспех придумал новый закон. Что ж, вот теперь пригодится…
– Насколько я вижу, – размеренно продолжал Корда, – эти условия сегодня соблюдены, так что, если присутствующие не имеют ничего против…
– Жаль, нет художника, – шепнул Стефан брату.
– М‐м?
– Художника. Запечатлеть историческое событие, собрание Совета. Интересно, как бы картина называлась? «Столовый совет» или «Совет за чаем»?
Марек поперхнулся пирогом.
Тишь. Темнота. Ставни теперь открыты, в окна из немыслимой дали смотрят звезды – как огоньки далекой деревни, мимо которой пронесешься в карете, так и не узнав названия.
Это законы ночи, князь Белта… Отнеситесь к моим словам серьезно…
Стефан обернулся, услышав скрип двери. Зашел Марек с хилой свечкой в руке.
– Так и знал, что не спишь.
– Спать перед поединком – дурной тон.
Дуэль назначили на раннее утро; Марек и Корда вызвались в свидетели. Стацинский выбрал сабли. Стефан ожидал, что юноша немного притихнет, но его перспектива драки только раззадорила.
– Не нравится мне этот поединок, – сказал Марек, устраиваясь в кресле.
– Кому нравится…
Глупо и горько до нелепости: сдерживаться столько лет в Остланде, чтоб, едва приехав домой, нарваться на драку со своим же соотечественником.
– Странно это, – проговорил Марек. Он при скудном свете пытался набить трубку – отцовскую, как разглядел Стефан.
– Это во Флории тебя научили курить?
– М‐м… Я говорю, странно. Он за все время пару раз рот раскрыл, и то – чтобы нарваться на дуэль…
– Интересно. – Уж не собирается ли этот мальчик таким образом сорвать восстание – перебив на дуэли заговорщиков? Надо бы выяснить, действительно ли он родственник Стацинским… и кто привел его к отцу под крышу.
Стефан отошел от окна, сел на диван. Марек, подобрав под себя ноги, сосредоточенно курил, неприятно пахнущий дым расползался по комнате.
– А ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты и оружие в Чезарии нашел?
– Нашел, – коротко сказал Марек. Кажется, он хотел что-то добавить, но передумал.
Если только договор с цесарем не перекроет этому оружию путь, как и опасался отец.
– Конечно, – раздумчиво проговорил брат, будто продолжая начатый спор, – я думал насчет кораблей. Вуйнович прав, мы и так сильно зависим от флорийца. Не захочет драться – и мы никуда не двинемся. Вздумается ему, он отправит нас куда-нибудь в горы Саравии, решив, что там мы ему нужнее…
– Вы теперь под его начальством?
Брат пожал плечами.
– Так-то нет, считается, что мы его короне не служим. Но клятва добровольцев, Стефан…
Марек опустил трубку и поглядел на брата.
– Ты ведь давал присягу. Уж ты-то знаешь…
Если у короля Тристана есть хоть сколько-то здравого смысла, он поймет, что восставшая Бяла Гура ему нужнее, чем семь тысяч не слишком хорошо обученных бойцов.
Но только во всей этой авантюре здравого смысла не так много.
…Если тот, кто рожден от создания ночи и человека, не проходит вовремя посвящения, он скоро умирает. Гниет заживо.
«Вряд ли, – подумал Стефан, – у меня будет время заживо сгнить…»
Глава 4
Рассвет был холодным и туманным – почерневшую башню старой церкви наполовину размыло. Розовое раннее солнце будто пятнами проступало сквозь серую завесь. Тишина стояла почти бездыханная. На обожженной земле возле развалин трава так и не выросла, оттого и говорили, что место здесь проклятое. В самый раз для поединков.
– Господа, – зевнув, сказал Стан Корда, – в последний раз предлагаю вам примириться. Пожмите друг другу руки… и пойдемте уже обратно спать.
Он набросил на плечи меховую доху, в это время года неуместную, но и под ней дрожал и ежился.
– Что ж ты вызвался в свидетели, когда знал, что поединки проходят на заре? – засмеялся Стефан.
– Оттого, что все должно быть сделано по правилам. Пан Стацинский, вы вчера откровенно нахамили. Извинитесь сегодня с той же откровенностью, и, я уверен, князь забудет об этом недоразумении.
Юнец упрямо покачал головой. Куда только делся роскошный наряд – теперь молодой Стацинский был одет до неприличного просто: штаны да рубашка, несмотря на холод. Только серебряная цепочка по-прежнему висела на шее. И в глазах – не подростковая дерзость, не бравада, а нечто другое.
Нечто большее.
«Что же я ему сделал?» – недоумевал Стефан. Возлюбленную увести никак не мог – когда он уезжал в Остланд, любимыми женщинами Стацинского были мама и нянька. С отцом его и братьями они сражались в разных отрядах, и Стефана можно обвинить во многом, но не в их смерти…
Впору усмотреть здесь мистику, будто этот юноша явился доделать то, что недоделал цесарский эшафот. С другой стороны – разве полкняжества не считает Белту предателем? А в таком возрасте – какая разница, кому мстить за то, что остался на земле один? До кого дотянешься…
– Стефан, – упреждающе сказал брат.
– Я знаю, Марек, в самом деле…
Князь Белта поединки не любил и участвовал в них редко. За годы, проведенные в Остланде, он дрался всего раз и после долго клял себя за несдержанность. Потом, слава Матери, Лотарь стал цесарем, и открыто задевать его фаворита опасались. Что не мешало им считать, будто князя Белту не слишком беспокоят вопросы чести. Тех, кто знал его подростком, это могло удивить – лет в шестнадцать Стефан слыл неплохим драчуном и умудрялся побеждать соперников куда старше и сильнее себя. Не за счет умений – учитель фехтования, обожавший Марека, на технику его брата больше ворчал. Но каким-то образом Стефану удавалось предвосхищать каждый шаг соперника, ставить защиту раньше, чем тот успевал не то что ударить – подумать об ударе. По-другому он просто не умел – так человек, привыкший быстро ходить, может замедлить шаг на несколько минут, но стоит ему забыться, как он снова несется вперед. Стефан сам этому удивлялся, зная, что на самом деле фехтовальщик из него посредственный, и списывал все на удачу. Пока однажды отец не позвал его в кабинет и не объяснил сухо, что это преимущество того же рода, что и умение видеть в темноте. Еще одно последствие «недуга», и пользоваться этим честному человеку недостойно.
Стефан тогда от отца вышел как оглушенный. Старый Белта о другом не сказал, но он-то понял: пользоваться такой удачей – значит принимать помощь не от Света, а от… вовсе противоположного. Он тогда долго молился и чуть было совсем не поклялся отказаться от оружия. Не успел, а во время восстания это преимущество пригодилось, и некогда было разбирать – грешно оно или нет…
Он и сейчас не собирался драться – по-настоящему. Напугать, оцарапать, добиться все-таки, с чего юноше вздумалось дерзить.
Корда досадливо покачал головой и велел:
– Начинайте, господа.
Солнце прорвало пелену, засветилось раскаленной докрасна монетой. Юнец отсалютовал, глядя прямо на Стефана, зеленые, чуть навыкате глаза блеснули хитрецой. Все-таки как глупо – вернуться в княжество, чтоб на своей земле драться со своими…
Сошлись. Лязгнуло. Щебетнули спугнутые шумом птицы. Стацинский бросился вперед со всей юношеской прытью. Стефан присматривался, парировал удары и думал, как быстрее это закончить. Мальчишка разгорячился, движения ускорились. Несколько раз он широко взмахнул саблей, целясь в голову, – Стефан выставил лезвие и еле успел уклониться от удара снизу в горло. Ушел, отбил выпад снизу, успел встретить лезвие у бедра – и понял, что юнец его теснит. Атаковал сам – целил в ногу, зная, что юнец не успеет отбить удар.
Зазвенело.
Успел.
Вспомнился мэтр Ферье: «У вас, Стефан, абсолютно отсутствует воображение, и если найдется кто-то быстрее вас…»
Выходит, нашелся.
Стефан даже не понял, когда недоразумение превратилось в серьезный поединок.
Стацинский двигался со смертоносной быстротой, отражая любой удар едва не раньше, чем Стефан успевал о нем подумать, – как сам он делал прежде. Страха не было – пока, только в такт колотящемуся сердцу билась мысль: «Где его так научили? Кто его научил?»
Так не учат ни в семьях, ни в казармах. Чтобы драться так, нужно тренироваться с детства, в специальной школе, куда отбирают одаренных и муштруют с единственной целью…
В грудь. В голову. Опять в горло. Лицо мальчишки стало закрытым, механически-сосредоточенным. Стефан понял уже, что попался – и как дешево! Погибнет сейчас, и придраться будет не к чему, ведь сам вызвал…
Вот, однако же, выйдет курьез.
Теперь уж Стефан нападал, а Стацинский встал в защиту и только саблей помахивал. А ведь казался таким тщедушным… Первое удивление схлынуло, он приноровился к ритму – но рука стала уставать, не привыкли вы, княжич Белта, драться по-честному, без преимуществ… Стефан смахнул со лба мокрые волосы, выдохнул, развернулся, пытаясь достать мальчишку в плечо… Открылся, и сабля пропорола рубашку на груди.
Матерь добрая, как же больно. Будто не лезвием прочертили, а огнем обожгли. Как в тот раз, когда он схватился за кинжал… Стефан пошатнулся, еле удержался на ногах, в глазах пятна, как если б он смотрел на солнце.
– Что, больно, князь? – В голосе Стацинского не торжество, интерес. – Готов поспорить, что да…
Может, из-за боли, может, оттого, что вспомнился оборотень, но все вдруг прояснилось. Стало понятно и серебро на шее мальчишки, и его дерзость. И от мысли, что юнец не шпион, что дело, скорей всего, вообще не касается Бялой Гуры, он едва не рассмеялся от облегчения. Стефан отогнал боль, снова вспомнил мэтра Ферье и применил единственный трюк, которому научился: примерился будто бы бить в грудь, а сам в последний момент повернул запястье: сабля ушла вниз, по полукругу, с силой ударила. Мальчишка, вопреки ожиданию, клинок не выпустил, но отступил неуклюже, заслониться не успел и схлопотал удар в плечо. Он уронил саблю, но устоял на ногах, а в прорехе, оставленной лезвием, видно было, как толчками бьется темная, сладкая кровь, пропитывая рубашку. В голове загудело, Стефан попытался отвести глаза – и не мог, глядел на ровный черный разрез, ничего не чувствуя, кроме жажды и поднимающегося жара. Он хотел пить; был болен и так хотел пить…
Юнец отступил, привалился спиной к старому засохшему дереву. Стефан, как одержимый, шагнул за ним. Жажда застила мысли, он оскалился раздраженно на серебряную цепочку – мешает… И увидел совсем рядом глаза Стацинского и ничего в них, кроме оглушающего страха. Глаза ребенка, над которым, облизываясь, нависло чудовище.
Потом Стефан надеялся, что этот страх заставил его отступить – а не серебро и не Стан Корда, который крикнул, увидев, как Стацинский сползает спиной по дереву:
– Стойте, господа! Противник на земле!
Он без церемоний оттолкнул Белту, склонился над лежащим, проверяя, в сознании ли он. Стацинский лежал недвижно, горло его чуть подергивалось. Стефан, покачиваясь, отошел в сторону, вяло отмахнулся от Марека, который кинулся поддержать.
– Стефко, покажи…
– Ничего, – сказал Белта. В голове постепенно прояснялось. Нужно уйти, пока он еще может как-то себя сдерживать. Марек что-то говорил – ругался, кажется. Корда обернулся.
– Он без сознания. Надеюсь, Стефан, твоя честь удовлетворена?
– А? Да… Без сомнения.
«Честь – да. А вот жажда…»
Брат не унимался:
– Дай же взглянуть…
– Нет. Не сейчас.
Слава Матери, Марек, кажется, понял, что «не сейчас» означает «не при чужих», и больше не настаивал. Корда уже возился с корпией, перетягивал рану.
– Жить будет, – сказал он, поднимаясь и отряхивая колени. – Признаться, Стефан, я было усомнился в исходе поединка. Я много видел дуэлей, но здесь… Пропасть, я не успевал следить за саблей! Стефан?
– М‐м?
– Помогите мне донести его до кареты, – попросил Корда. Они с Мареком подняли Стацинского с земли. Стефан заставил себя подойти, поддержать беспомощно свисающую голову. Улучил момент, когда они пытались поудобней разместить раненого на подушках, и, прихватив цепочку рукавом, выпростал из-под рубашки тяжелый медальон. Он напоминал княжескую монету с неизвестным гербом: встающее из-за горизонта солнце с шестью лучами и на его фоне – меч.
Пес знает что…
Стефан помедлил, вдыхая тяжелый, пьянящий запах крови. Отступил. Корда захлопнул дверцу, повернулся к нему.
– Думаю, рана не опасна, не было б заражения… Он сильно тебя задел?
– Нет, – сказал Белта, до которого слова доносились через шум в ушах. – Езжайте.
Не хватало только, чтоб и Корда увидел ожог…
Марек заступился:
– Не тормоши его, с ним бывает. Пускай побудет один, мы поедем со Стацинским, оставим Стефко экипаж…
Корда поморщился: все шло не по правилам. Он поднял с земли брошенные клинки, протянул Стефану:
– Который твой?
– Этот. – Он взял саблю Стацинского. Корда, благослови его Мать, в оружии разбирался куда хуже, чем в дуэльных правилах. Потом можно будет сказать, что перепутал…
Наконец они уехали; кучер в оставшейся карете клевал носом. Тени были жидкими, свет сероватым. Стефан побрел, не особо разбирая дороги, внутрь развалин. От церкви уцелела только колокольня, вздымающаяся вверх. Рядом – в беспорядке валяющиеся камни, обломки стен, мусор. Стефан присел на один из обломков, положил рядом чужую саблю.
Если б они задержались, он бы, наверное, выволок раненого из кареты и докончил то, что начал, вылакав чистую горячую кровь. И ведь воевал уже, видел всего этого предостаточно… не было такого. Значит, Войцеховский прав, теперь будет только хуже…
Отпусти… Ты такой же…
Оборотень знал, что говорил. Они оба звери.
По камням ловко проскакала ворона, скосила на Стефана умный черный глаз.
– Иди-ка сюда, – подозвал Стефан. – Иди…
Птица подошла, будто по приказу, замерла вопросительно. Стефан протянул руку – пальцы сомкнулись на горле, ворона запоздало рванулась, потом затихла, видно притворившись мертвой. Сердце в хрупком тельце ходило ходуном.
Тоже кровь. Тоже жизнь.
А пить так хочется…
Как вам это, ваше величество? Советник по иностранным делам, который убивает птиц, чтоб хоть чуть-чуть утолить жажду…
Не думай о цесаре.
Мягкий, четкий голос – будто над самым ухом:
Не думай о цесаре. Не думай ни о ком. Что они знают о жажде? Ты болен, тебе нужно напиться…
Голос приносил облегчение, как прохладный ветерок. Облегчение – и желание повиноваться.
Сделай это, Стефан, это даже не человек, птица, ее кровь не так сладка, но все равно несет жизнь…
Сделай это… Тебе больно, тебе нужно утешиться.
Пей…
– Прочь!
Его крик вспугнул эхо, засевшее в разрушенных стенах. Отпущенная на волю ворона панически взмахнула крыльями, завалилась набок, похромала и тяжело снялась с места. Пропала.
…Зверь, как тот оборотень. Может быть, следовало дать Стацинскому себя убить.
Облака рассеялись, золотистое, радостное солнце озарило старую церковь, и дорогу, и поля, засеянные рожью. Стефан поднял глаза к свету и сидел так долго, несмотря на чудовищную резь в глазах. Потом вытер слезы, поднял саблю и рассмотрел ее. Хороший клинок, кажется дражанской работы: только в Драгокраине украшали лезвия насечкой. Золотой… или серебряной. Стефан осторожно тронул лезвие – и тут же отдернул руку, потряс в воздухе, остужая пальцы. Мать его знает, что это за сплав, но без серебра не обошлось.
Скорее всего, клинок и предназначен для таких, как Стефан. Что там говорил Войцеховский? «В Остланде вы были, насколько возможно, отгорожены от всего этого. Так же как и от менее приятных знакомств». Нужно порасспрашивать Стацинского об этих знакомствах, когда тот придет в себя. Теперь, когда Белта слегка опомнился, ему стало совестно: много нужно мужества, чтобы справиться с юнцом.
Он поднялся, поискал зачем-то глазами ворону, не нашел и побрел к карете. Поднять оставленный на земле плащ удалось только с третьей попытки: когда он нагибался, в груди болело, словно ему по меньшей мере пропороли легкое.
Стефан попросил у кучера фляжку, выглотал половину, напомнив себе больше никогда не забывать эликсир. В карете он привалился к стенке и всю дорогу пробыл в каком-то странном забытьи, где звал его все тот же голос: то ли Беаты, то ли Юлии…
Юлия, как оказалось, поджидала его – стоило подняться на крыльцо и толкнуть дверь в темную, тихую переднюю, как она выскользнула из столовой. Одета, будто уже собралась в церковь, только до отъезда на утреннюю службу еще добрых два часа…
– Стефан, как вы? – Даже ее шепот в этой стеклянной тишине казался громким. – Мать Предобрая, где вы были, остальные давно вернулись…
– Задержался, – пробормотал Белта. Встала до свету, слушала шаги… Неужто она за него волновалась?
– Да вы ранены. – Она смотрела строго. Стефан по пути застегнул плащ, чтоб не видно было ожога и разорванной рубашки. – Ну что? Будто я не вижу. Дайте мне взглянуть…
Искушение было – хуже, чем жажда. Открыться ей, позволить хлопотать вокруг него, позволить прикоснуться… И все под благим предлогом, он ведь и в самом деле ранен. И боль уйдет тогда, и страх пройдет, и сомнения…
Она подняла было руки к застежке плаща – и уронила.
– Стефан! – раздалось вдруг с лестницы. Оба подскочили, будто их застали за непристойным. – Стефан, ты вернулся?
С лестницы, где он стоял, отец не мог их видеть. Стефан прижал пальцы к губам, Юлия кивнула и скрылась в пустынной столовой. Но взгляд ее он поймал и удержал: ласковый, серьезный.
– Стефко! – гремел старый Белта.
– Иду… Не будите же весь дом, отец…
Он поднялся, хватаясь за перила. Старый князь тоже был полностью одет, в руке дымилась трубка. Он оглядел Стефана с головы до ног.
– Краше в гроб кладут.
– Кажется, – сказал Стефан, – туда я еще не готов…
Отец махнул трубкой в сторону кабинета:
– Пойдем-ка…
Кабинет, кажется, не изменился вовсе, только будто уменьшился в размерах, точно как говорил Марек. Все те же сабли, развешанные по серым стенам, портреты всех Белта, начиная с князя Филиппа, – каждый смотрит внимательно, под их взглядами никогда не останешься один. Несмотря на утренний час, в тяжелых, тронутых патиной канделябрах догорали свечи.
– Садись, – сказал старый Белта и без церемоний стащил с него плащ, бросил на вытертый кожаный диван. Прицокнул языком, увидев расползшееся по рубашке пятно. – Женщин будить не станем, от них один визг и никакого толку… Погоди-ка…
Он открыл дверцу древнего серванта из красного дерева, чуть покосившегося от времени. Там он хранил свои ликеры, и там же оседало и накапливалось достояние семейства Белта. Отец вытащил толстую хрустальную бутыль.
– Чем хорошо это средство, так это тем, что его можно пользовать одинаково и внутрь и наружу…
Он ловко плеснул настойки в темную медную стопку – ровно до краев.
– Пей, герой…
Стефан послушно поднес рюмку к губам, глотнул. Горло обожгло.
– Хорош, нечего сказать. Второй день дома – и уже нарвался на дуэль. Ну каков!
В голосе его сквозила явная гордость. «Нашел, право, чем гордиться», – с неожиданным раздражением подумал Стефан.
– Простите, отец. Но я не мог оставить это оскорбление без ответа.
– Ну хорошо, что ты проучил мальчишку. Его отнесли в Марийкин флигель, пусть лежит… Хотел я еще вчера указать ему на дверь, так подумал: его потом ищи-свищи, и не узнаем, чем ты ему так не пришелся.
Старый Белта сам плеснул в таз воды из графина, смочил платок, осторожно отлепил рубашку. Ссадину на груди едва ли можно было назвать раной – но края запеклись, и выглядело это скверно.
– Это чем он тебя? – Голос у старого князя стал очень спокойным. – Серебром?
Скрывать не было смысла. Стефан кивнул. Отец молчал все время, пока промывал рану, пока рылся в серванте среди пыльных бутылей, склянок и остатков сервизов разных эпох, разыскивая флакон с бальзамом. Стефан, откинувшись на спинку кресла, глядел в темные недра серванта – там тоже оставалось все по-прежнему, только в детстве все казалось куда более таинственным. Думалось, что там прячут сокровища, и никогда не хватало времени разглядеть их по-настоящему.
Может быть, это и есть сокровища. То, что привязывает к дому сильнее, чем прибитый над дверью герб. Прохудившийся серебряный кубок, из которого пил еще князь Филипп; молочник с отбитой ручкой, оставшийся от когда еще умершей тетки Цецилии, трофейный остландский кинжал, которым теперь и бумагу не порежешь. Свадебная посуда, из которой угощались молодые Юзек Белта и его супруга…
Отец нашел наконец флакон, откупорил. Запах был знаком с детства: Стефан всегда считал, что средство сделано из дохлых улиток или чего похлеще. Князь Белта сухо сказал не воротить нос, ухватил сына узловатыми пальцами за плечо и быстро нанес бальзам на рану. Когда-то, если Стефану случалось расшибить коленку или свалиться с дерева, отец вот так же, без церемоний, усаживал его в кресло, отчитывал и бинтовал колено или смазывал ободранную руку.
– Простите меня, – вырвалось вдруг. Стефан сам от себя не ожидал, но, сказав, понял: только эти слова и правильны. – Простите меня, отец.
Старый князь на секунду застыл, рука комкала платок.
– Матерь с тобой, мальчик. – Он быстро сотворил знак над головой Стефана. – Ну что ты…
Отошел к серванту, чтоб поставить флакон на место, засуетился, зазвенел стеклом. Молочник тетки Цецилии покатился на пол, чудом не разбился. Сама Цецилия взирала на это с густого черного фона, поджав бледные губы. Стефан поднялся было, чтоб помочь.
