Ина Голдин
Твоя капля крови
Глава 2
Отец приехал утром; Стефан сквозь сон услышал его голос и, не придя еще в себя, потерял вдруг ощущение времени и места. Показалось, что он снова юн, никуда не уезжал из дому, а Остланд – так, приснился.
Но отец… он должен быть зол…
Потом Стефан пришел в себя. Обвел взглядом спальню, одновременно родную и непривычную. Ветка старой ивы стучалась о стекло, точно как раньше. Облившее стены солнце уже загустело и потемнело – сколько же он проспал? А казалось, что за эти годы он вовсе отвык поздно вставать…
Звать слуг Стефан не стал. Первым делом он закрыл ставни; свет уж слишком бил в глаза. В Цесареграде, пожалуй, одно хорошо – солнце не докучает, его там вовсе нет…
Оказалось, что время близится к полудню; домашние давно уже позавтракали. Отцовский голос гремел из гостиной. Стефан медленно спускался по выщербленной временем лестнице, против воли замедляя шаги.
Первым, кого он увидел, оказался не отец, а пан Ольховский. Здоровый, добрый детина, он, казалось, ни на йоту не изменился за эти годы.
– Ты погляди только! Стефко! А ну иди сюда, песий сын! Сколько ж я тебя не видел… Погляди, какой красавец!
Он был вешницем семьи Белта, но, в отличие от многих колдунов, таинственности на себя не напускал и занятие свое наукой не называл. Стефан до сих пор помнил огромные прозрачные леденцы, которые вешниц доставал для них с братом прямо из воздуха – забыв о запрете Ученого совета.
Только выбравшись из объятий пана Ольховского, Стефан позволил себе посмотреть на отца. Раньше он не сознавал, насколько похож на него, а теперь будто натолкнулся взглядом на зеркало – только кривое. Стефан не помнил отца таким старым. Что-то надломило его, украло остатки сил. Было чему – Марек, которого носит где-то по миру; разграбленная страна; и молодая – слишком молодая – супруга…
Стефан хотел подойти ближе, обнять его – если б только старик сделал к нему хоть один шаг, если бы хоть как-то показал, что рад его видеть. Но отец скрипуче проговорил:
– А, Стефан… Говорят, ты вчера оборотня отпустил…
Он как на стену налетел. Выпрямился – руки по швам, будто перед цесарем.
– Не отпустил, а прогнал, с вашего позволения. – Уж старый Белта должен знать почему. – Я очень рад видеть вас после долгой разлуки, батюшка.
Учтивый кивок. Только что каблуками не щелкнул. А ведь думал, что едет – домой.
– Я беспокоился о вашем здоровье…
– Умирать я пока не собираюсь. Но, похоже, не только тебя взволновали слухи. Некоторые старые друзья решили меня навестить.
Говорить, что не лучшая идея – собирать ополчение в собственном доме, который и так вернули со скрипом… наверное, бесполезно. Впрочем, здесь не столица; там такое не сошло бы им с рук, но в городе отцу появляться запрещено.
Больше сказать оказалось нечего, и в гостиной тяжко замолчали. В высокие окна било солнце, и Стефан смаргивал слезы, пока отец не позвонил – прибежал слуга и задернул шторы.
Пан Ольховский переводил взгляд с отца на сына – видимо, пытался понять, то ли оставить их наедине, то ли, наоборот, задержаться. В конце концов выбрал второе и забросал Стефана вопросами о Державе и цесаре, а потом потащил в конюшню – показывать нового дражанского жеребца.
Юлия стояла в дверях, когда он вернулся.
– Вам так и не дали позавтракать, – сказала она, глядя мимо. Если приподнять рукав на ее левом запястье, там будет тонкий шрам от пореза. От этого воспоминания Стефану стало горько. – Я распоряжусь…
– Не стоит, теперь уж я дождусь обеда.
Юлия не уходила.
– Ваш отец, – она чуть поджала губы, – у него в последнее время приступы хандры, что не так уж странно. Иногда он может показаться чересчур суровым…
Стефан облизнул губы.
– Он… он был суров – с вами?
– Нет. – Она подняла голову, и он встретился глазами с тем решительным, почти мужским взглядом, который ему так нравился. – Нет, нисколько. Я лишь хотела сказать, что если отец показался вам не слишком гостеприимным – повинен в этом не он, а приступ дурного настроения…
– Я знаю, Юленька, знаю. – У девочки еще хватает духу его утешать, как будто не он сорвался от лиха подальше в Остланд, бросив ее наедине со стариком. – Не тревожьтесь об этом.
Она коротко улыбнулась – и охнула:
– Что с рукой, Стефан?
Ожог ныл куда меньше, чем накануне; Стефан успел о нем позабыть.
– Это волк? Матерь добрая… Дайте, я посмотрю…
Тонкие прохладные пальцы скользнули по рукаву, по сжатому кулаку. Он не выдержал, отдернул руку.
– Спасибо, не нужно…
Она пожала плечами, поправила шаль и неслышно ушла вглубь дома.
Гости начали съезжаться после обеда, и первым, слава Матери, появился Марек. Он залетел во двор на бешеном вороном коне, сам похожий на бродягу из тех, что шляются по дорогам таборами. Соскочил наземь, кинулся к Стефану, обхватил, долго не мог ничего вымолвить, только сопел, как в детстве.
– Марек, Марек… Сколько же лет, где ты был, мерзавец, и весточки от него не дождешься…
– Весточку ему. – Марек отпустил его наконец, счастливо засмеялся; глаза сверкали на загорелом измазанном лице. – В Цесареград? Чтобы тебя тут же обвинили в связи с беглым бунтовщиком? Да и мертвым к тому же! Что они сделали с твоей умной головой, Стефко?
– Отцу-то мог писать и почаще… Как же ты добрался?
Брат был весь в поту и пыли; от него пахло лошадью, дорогой, чужим ветром. Стефан не видел его с того дня, как Марек, шутливо отдав честь, умчался в ставку Войты.
Генерала Войту казнили вместе с остальными.
– Как я только не добирался… – начал Марек, но тут на крыльцо вышел старый Белта, и брат побежал, перескакивая через ступеньки, как совсем ребенком бегал, чтоб уткнуться отцу в колени. Старый князь обнял его и долго прижимал к себе; Стефан заметил, что руки у него трясутся.
Радостные всполошенные слуги натаскали воды, и Марек долго отмывался, а потом пришел к брату – взъерошенный, в штанах и рубашке, оставшихся еще с мирных времен.
– Забавно. – Он вытянул руки: манжеты оказались куда выше запястий. – Я не знал, что все еще расту… Тебе не показалось, Стефко, будто все как-то уменьшилось? Дом, комнаты… все.
– Так всегда бывает, когда возвращаешься из путешествия.
Брат встал у окна, накручивая на палец мокрую прядь – привычка, оставшаяся с детства. Отмытый от пыли, он почему-то выглядел старше. По скудным вестям из дома Стефан знал только, что брат был во Флории, пытался выпросить у короля денег на следующее восстание.
– Я не поблагодарил тебя.
– За что, во имя Матери?
– Я ведь даже не знал сначала, – проговорил Марек. – Не знал, почему всех перевели в Цесареград, а меня оставили… А потом пришлось бежать, так что я… Стефко, как ты это выдержал?
– Поистине ужасная участь. – Стефан откинулся на спинку дивана. – Жить во дворце и танцевать на балах. Учитывая, что на самом деле мое место было на плахе…
– Не городи чушь! Ты поехал туда, к ним, чтоб спасти меня, чтоб… Он же продал тебя, Стефко, просто продал – чтоб имение не отобрали!
– Не смей так об отце! – вскипел Стефан. – Он не просил меня ехать, я сам…
– Конечно, сам. Ты старший, ты всегда все делаешь сам. Как бы я ни любил его… ты сам знаешь, старик к тебе несправедлив.
– Не нужно, Марек, – устало проговорил князь. – Ты ничего не знаешь.
– Я ничего не… – Брат уронил руки. – Да что же это.
– Не нужно.
– Ну почему из всех – именно она… Все, я молчу. Не буду. Вон, смотри, Галаты пожаловали…
Гости всё подъезжали, и к ужину собралась уже целая компания. Стефан с братом, как в детстве, смотрели сверху на въезжающие во двор кареты, благо солнце пошло на убыль. Прибыл хромой генерал Вуйнович, который уже для предыдущего восстания был неприлично стар; Рудольф Бойко, профессор Университета, виршеплет и скандалист; какой-то расфуфыренный юноша, которого Стефан не знал и пытался теперь угадать: кто-то из Марецких? Из Стацинских?
– Что за сброд отец назвал? – подивился Стефан. Марек поглядел недобро.
– Ну да… После блистательного цесареградского общества они, конечно, кажутся тебе сбродом…
– О Матерь милостивая… Я же не о том, Марек! Но, пес вас всех побери… они же не для того сюда съехались, чтоб пожелать отцу доброго здоровья! Вы собираетесь воевать – я правильно понимаю?
– Мы достаточно ждали!
– Значит, вот кто будет поднимать восстание?
– Я понимаю, о чем ты думаешь, – понурился брат. – Но это только те, кто может приехать к отцу, не вызвав больших подозрений. Есть и другие.
Стефан неверяще покачал головой.
– Вы безумцы. Старик выжил из ума, и ты туда же.
– Не горячись, – попросил брат. – Я знал, что ты это скажешь. Но, Стефко, сейчас цесарь не смотрит в нашу сторону, и Шестиугольник за нас! Если промедлить теперь, потом будет поздно!
– Да. – Он поджал губы. – Яворский, я помню, говорил так же. Думаю, о результате напоминать не нужно…
– Ты не понимаешь. Времени у нас ровно до того, как твой цесарь огородит нас Стеной.
Стефан и сам понимал, что после этого о свободной Бялой Гуре придется забыть. Даже если войска флорийца сумеют пробить Стену, у них будет полное право принять княжество за часть Остланда.
– Марек, Марек, – сказал он. – Я шесть лет ходил на цыпочках вокруг Лотаря, чтобы он позволил нам жить спокойно.
– Я знаю. – Брат положил ему руку на плечо. – Я плохо сказал, прости…
Следующую гостью Стефан, наверное, предпочел бы не встречать. Трусом он не был, но смотреть ей в глаза – боялся.
Она приехала верхом, в мужском седле – маленькая, миловидная; с первого взгляда и не поймешь, сколько ей лет, тем более что седые волосы аккуратно уложены в короткую прическу. Когда князь Белта видел ее в последний раз, она еще не взяла за привычку носить мужской костюм. Любую другую посчитали бы на ее месте экстравагантной, но про Барбару Яворскую этого сказать никто не осмеливался. Как Стефан успел понять, она стала так одеваться после гибели воеводы. Между собой неудачливые повстанцы называли ее просто Вдовой.
Тот, с кем Стефан был по-настоящему рад увидеться, приехал уже под самый ужин. В студенчестве они со Станом Кордой дружили и спустили вдвоем целое состояние в кабачке пани Гамулецкой. Потом Стефана сдернуло с учебы восстание, а Стан уехал в Чезарию. Князь Белта переписывался с ним по разрешению цесаря, и тот даже предлагал пригласить Корду в столицу, но они со Стефаном решили: безопасней оставаться от Державы подальше.
А теперь он, значит, вернулся.
– Пойдем, – только успел сказать Стефан, – отец не любит, когда опаздывают к ужину.
Трапеза прошла на удивление мирно. Подали мясо медведя, которого пан Ольховский завалил собственными руками и которого теперь нахваливал на все лады. На «остландского гостя» косились, но пока отделывались общими вопросами – какая-де в Цесареграде погода и что думает Лотарь о войне с Флорией. Общий разговор обтекал Стефана, будто шел на чужом языке; говорили о людях, которых он успел позабыть, и о делах, которых он не знал. Вполуха прислушиваясь к беседе, Стефан вилкой выбирал темные сгустки крови из медвежатины. Марек с горящими глазами, забывая есть, рассказывал о Флории, где скрывался все это время, – так, что все взгляды обращались к нему и оживлялись, будто им возвращали надежду.
Короли Флории, без сомнения, были людьми разумными. Они давно уже не стремились к войнам; некогда заключив Договор Шестиугольника, они оградили себя от нападок соседей и добились долгого мира, лишь изредка взрывавшегося местными междоусобицами. Но об Остланде в Договоре упомянуто не было, и до недавней поры Флория избегала всяких ссор, молчаливо придерживаясь давней Восточной Конвенции. В Конвенции было сказано, что цесарь может делать что хочет, пока не заходит за Ледено. Оттого, что за Ледено – Чеговина, а она уже прямо граничит с Чезарией.
В первые годы правления Лотаря Держава даже пыталась поправить отношения с Шестиугольником, завести послов и хоть как-то наладить торговлю. Но перемирие недолго длилось; драго, «дражайшие соседи и братья», заявили претензию на Чеговину. Страна, которую так удачно защитила Восточная Конвенция и которая, в отличие от Остланда, спокойно торговала со всеми шестью Углами, за это время успела раздобреть. Стала слишком лакомым куском, чтоб соблюдать договоренности. Драгокраина попросила помощи в «восстановлении законных границ», и Лотарь, как ни отговаривал его Стефан, послал туда «добровольцев». Такое случалось и раньше, но на сей раз Флория не стерпела. И означало это, что у нее есть возможность – не терпеть.
Лет семь назад князь Белта, возможно, сам бы подталкивал цесаря к этой войне. Яворский говорил когда-то: «Там, где большие державы дружат, маленькие страны исчезают».
И в Бялой Гуре, кажется, по сей час так думают…
После обеда они прошли в курительную. Вдова Яворского вытянула трубку, видно оставшуюся от мужа, и устроилась в кресле в углу. Пан Ольховский зачерпнул сухой травы из кисета, втянул носом, мощно чихнул.
Первым заговорил Марек:
– Король Тристан готовится к войне. Он понимает, что война будет не из легких, и ему не улыбается воевать на территории Шестиугольника.
– И поэтому он хочет воевать на нашей?
– Нет, почему? – очень спокойно возразил Марек. – Флория выступит скоро и пойдет на Драгокраину.
– Отчего ты так уверен?
На Стефана посмотрели.
– Я говорил с советниками короля Тристана. Видишь, – он улыбнулся, – меня тоже принимают при дворе!
– В качестве кого? – тихо спросил Стефан.
– В качестве командующего белогорскими полками во Флории, – отчеканил старый Белта.
Стефан покачал головой. Марек глянул на него виновато и продолжил:
– Пока цесарь будет воевать там, мы можем попытаться освободить Бялу Гуру. Но единственных наших сил не хватит, надо, чтоб поднялось все княжество!
– Поднимется! – выкрикнул Бойко. Вдова Яворская чуть заметно поморщилась.
– Поднимется, – кивнул Стефан, – и вы утопите Бялу Гуру в крови. И дадите цесарю хороший повод решить белогорский вопрос в манере его покойной матери…
Цесарина нашла верный способ утихомирить свои колонии: отнимать имения у восставших и отдавать своим любимцам. Еще пара-тройка бунтов – и белогорских владений здесь вообще не останется.
– Ты совсем в нас не веришь, Стефко.
– Сколько у тебя войска, командующий? – жестко спросил князь Белта. В Остланде, конечно, знали о том, что во Флории собирают белогорское войско, но того, что руководит им Марек, ему бы и во сне не привиделось. Стефан представлял себе, что это за полки: калеки, недобитые воины Яворского, юнцы, сбежавшие на Шестиугольник искать приключений… Паноптикум, а не армия.
– Три легиона. Почти семь тысяч.
– Семь тысяч? В Цесареграде в охране дворца и то занято больше. – Положим, он преувеличивает. Ненамного.
– Кажется, князь Белта, Держава произвела на вас большое впечатление. И научила страху.
– Это нормально – бояться за свою отчизну, особенно после всего, что она уже пережила…
– Вы до сих пор думаете, что освобождения Бялой Гуры можно добиться мирным путем? Или вы настолько верите вашему другу цесарю…
Вашему другу цесарю.
А ведь когда-то он в самом деле верил, что они друзья.
* * *
Cтефан вспомнил тот весенний вечер – мрачный, как обычно в Цесареграде, – душную бальную залу, коптящие свечи. Молодой княжич Белта тогда только приехал ко двору, и придворные шарахались от него: им при взгляде на Стефана мерещились залитые кровью поля и сожженные деревни. А самому Стефану больше всего хотелось вцепиться кому-нибудь в горло.
Он укрылся в глубине зала и думал, будет ли совсем неприлично, если он так и простоит до конца бала. Цесарина, уже слишком старая, чтобы танцевать, все равно не пропускала ни одного бала. Сидела, благосклонно поглядывая на танцующих, переговаривалась вполголоса со стоящими у трона придворными – в два-три раза ее моложе. Идущий от грузного тела запах пота, смешанный с запахом лавандовой воды, казалось, пропитал весь зал. Раскрашенная, напомаженная, она могла бы показаться забавной, но Стефан не обманывался: бешеные псы, которые рвали в клочья его страну, лежали теперь у ее ног.
В тот день цесарина отыскала свой излюбленный предмет для насмешек – собственного сына. Наследник краснел и сжимал кулаки; двор услужливо смеялся. Только Стефан, забывшись, смотрел на нескладного молодого человека с сочувствием.
– А что это князю Белте не смешно? – За ней и весь двор принялся именовать Стефана «князем», так, будто отца вовсе не существовало.
Следовало промолчать, но он не сдержался:
– Я не так давно имел честь быть приглашенным к вашему двору, ваше величество. Я еще плохо знаю язык и не понимаю ваших шуток…
Цесарина нахмурилась, но произнесла с натужной улыбкой:
– Простим князя. Он только прибыл из провинции, а у провинциалов другой юмор.
Снова смех. Теперь был черед Стефана краснеть и сжимать кулаки.
В их первую встречу, тогда, в коридоре, – Стефан посчитал ее случайной – наследник отчитал его злым шепотом:
– Зачем вы вмешались, Белта? От ее насмешек страдаю только я, а вздумай она разозлиться на вас, мигом пошлет десяток ваших соотечественников куда похолоднее. Вы этого хотите?
– Вы беспокоитесь о моих соотечественниках, ваше высочество? Но ведь они ваши враги…
– Враги моей матери, – уточнил Лотарь. – А мне их жаль, потому что я хорошо представляю, каково им…
Тут в коридор вышел один из наставников молодого цесаря, и разговор прервался. За Лотарем все время кто-то ходил: то приставленные матушкой учителя, то охранники. Жил он в Левом крыле дворца, подальше от покоев цесарины. Говорили, что Левое крыло раньше использовалось для высокородных пленников – так что по справедливости его полагалось бы занимать Стефану. Но князь Белта подчас чувствовал себя куда вольнее наследника. Ему разрешалось покидать дворец, когда он был свободен от обязанностей; наследнику же на каждую отлучку требовалось разрешение матери. Никому это не казалось странным: цесарина приучила двор говорить, что Лотарь – никчемная душа, слабак, весь в отца. Отец его и в самом деле был слаб – по меньшей мере, женитьбы он не пережил.
Друзья наследника на первый, да и на второй взгляд выглядели бездельниками и пустозвонами. Видимо, только таким цесарина и позволяла сближаться с сыном. А может, не друзья то были вовсе, а соглядатаи…
С той встречи они стали чаще видеться. Всякий раз, как им случалось оказаться вместе на приеме, Лотарь сбегал от вечных своих «наставников», чтобы перемолвиться со Стефаном хоть парой слов. Если мать не видела, беседы выходили и подольше. Стефан понимал, что наследника просто тянет рассмотреть чужеземную диковинку, но в конце концов и сам начал ждать этих встреч.
Как-то раз Лотарь пригласил князя Белту прокатиться с ним по парку.
– Матушка сегодня в настроении! – объявил он, лучась от радости. – Поглядите, какого коня она мне прислала!
Белоснежный тонконогий конь и впрямь был красавцем. Время от времени у цесарины просыпалось материнское чувство, которое она спешила заглушить подарками.
– Она сказала – отчего бы не проехаться с твоим новым другом!
Да ведь он ее любит, подумал тогда Стефан. Любит, что бы она с ним ни делала…
Едва они оказались в цесарском парке, Лотарь дал шпор коню, и они скакали галопом, пока не ушли от охраны.
– Матушке не нравится, когда я уезжаю один, – сказал он, раскрасневшись от быстрой езды. – Но ведь теперь я не один, а с вами.
Стефан не стал говорить, что вряд ли является надежной компанией в глазах его матери.
Парк был большим, мокрым, мрачным. Здесь, в окрестностях Цесареграда, дождь размывал сезоны, туман разъедал – и не поймешь, лето или зима на дворе, все одинаково серое. Они ехали медленно, говоря о пустяках; потом Лотарь стал расспрашивать о семье Стефана, о доме. А потом – как с места в карьер:
– Я бы так хотел все изменить, Стефан. Не только мое положение, хоть оно и жалко. Я хочу изменить жизнь моей страны. Матушка желает, чтоб мы наводили страх на соседей, но мы же и сами себя боимся…
Он прижал воротник у тощего горла.
– Иногда я гляжу на то, как она обращается с людьми, и мне страшно, Белта, мне страшно… И ведь это не ее вина, это абсолютная власть отравляет каждого, кто поднимается на трон. Они не понимают, что это не будет длиться вечно. Вы знаете, что такое свобода, – вот вы и восстали. Наш народ свободы уже не помнит, но когда ему надоест терпеть… Это будет страшнее любого бунта.
– Что же вы хотели бы изменить, ваше высочество? – осторожно спросил Стефан.
– Первое, что я желал бы сделать, – ограничить власть цесаря над страной.
– Вашу собственную власть? – не поверил Стефан.
Лотарь зябко повел плечами.
– Мою в первую очередь. Я не хочу стать похожим на матушку… и на покойного отца. Насмотрелся, благодарим покорно.
Князь Белта ушам своим не верил. Или наследник решил таким образом его проверить – явно по наущению матери, иначе с чего бы ей разрешать сыну прогулку с «новым другом»? Но что тут проверять, кто может не понимать воззрений бывшего порученца Яворского? Да они не станут яснее, даже подведи он пушку к дворцовым воротам, распевая «Не погаснет свет на Белой Горе». Или же… цесарина вырастила у себя под боком тихого ясноглазого революционера. И тогда неудивительно, что Лотарь ищет дружбы с белогорским заложником – он, наверное, единственный при дворе точно не доложит матушке…
– Значит, когда вы придете к власти, нас ждут большие реформы, ваше высочество?
Тот хихикнул, и у Стефана снова возникло ощущение, будто он чего-то не знает.
– Мне нравится это «когда» в ваших устах, князь.
Да ведь он всерьез уверен, что мать не пустит его на трон, заморит раньше…
Кого ты жалеешь, Стефко, опомнись.
– Я бы хотел, – Лотарь теперь глядел в горизонт, будто сама мечта давала ему сил смотреть прямо, – я бы хотел реформ… в том числе и в делах вашей страны, князь. И Белогория, и Эйреанна, и Саравия вполне могут существовать на условиях домашнего правления – под нашим протекторатом. Нет нужды выбирать такой… разрушительный образ властвования.
При словах «домашнее правление» и «протекторат» князь Белта навострил уши и едва не сделал стойку наподобие охотничьего пса. Брось, сказал он себе, это всего лишь юношеские мечты, и потом, мальчишка и впрямь может не дожить до трона…
Но если есть хоть малейший шанс, что Лотарь, надев корону, решит воплотить мечты в жизнь – значит, надо, чтоб он ее надел.
– Расскажите о восстании, – ни с того ни с сего попросил Лотарь.
– Полно, уместно ли нам говорить на эту тему?
Но в конце концов под жадным взглядом наследника он рассказал и о восстании, и о многом другом – сперва тщательно подбирая слова, потом – менее тщательно.
Неделю спустя после той прогулки цесарина уехала с высоким визитом, а сына с собой не взяла. Это было благословенное время; в отсутствие матери за наследником не так следили, и им случалось просидеть за разговорами за полночь.
Странно было здесь, в чужой стране, найти дружбу, какой ее принято описывать, – искреннюю привязанность к человеку, основанную не на застарелой скуке и не на памяти о совместных боях, а на том почти детском, ненасытном любопытстве к другому, которое только избранные могут в нас пробудить.
Даже и в запое этой дружбы Стефан понимал, что строят они, скорее всего, воздушные замки, – но в его положении и такие замки лучше, чем ничего.
Он таскал наследнику запрещенные книги, которые получал через Назари. Как-то раз, принимая очередной трактат, Лотарь засмеялся:
– Вот будет курьез, если маменька увидит…
– Что же она сделает? – спросил Стефан будто бы шутливо – хотя шутить тут было не над чем.
– Ну… Надеюсь, вы позаботились о теплой одежде? На Ссыльных хуторах бывает холодно…
– Пара фуфаек должна найтись, ваше высочество… А вы? Что она сделает с вами?
– Отправит в приют святого Лотаря, моего покровителя, – хмыкнул наследник, и веселье в комнате вмиг погасло. Он казался совсем маленьким, съежившимся в кресле. – Она давно говорит, что мне следует поправить здоровье… Приют святого Лотаря как раз находится на море, морской воздух помогает при грудных болезнях… Я не вернусь оттуда, Стефан.
С этого дня он больше не носил наследнику книг, предпочитая пересказывать на словах.
Он не спрашивал Лотаря, отчего мать так сурова с ним: знал, что дворцовая молва рано или поздно донесет все, что нужно. Так и вышло: кто-то проговорился, что при рождении Лотаря астролог предрек цесарине гибель от руки собственного сына. Звездам правительница верила.
Скоро она вернулась во дворец. Какое-то время она не обращала на странную дружбу внимания, но теперь удостоила ее взглядом – и насупила брови.
– Может быть, нам не стоит так часто появляться вместе? – озаботился Стефан. – Уже пошли пересуды.
– Вот и вы ее испугались, – с горечью сказал Лотарь. – А я-то думал…
Выглядел он в последнее время совсем больным, бледным, даже глаза будто выцвели. Однажды Лотарь похвастался, что один из наставников подарил ему книгу о ядах; и теперь, случись что, он точно будет знать, чем отрав- лен.
– Ваше высочество, мне чего бояться? Не я завел дружбу с бывшим бунтовщиком и врагом Остланда…
Наследник улыбнулся – так светло, так… по-королевски.
– Ну мне вы не враг, верно? И я полагаю, что в моем возрасте могу сам выбирать друзей…
Стефан только плечами пожал. Наследнику и впрямь было одиноко; жена его, дочь дражанского господаря, сдружилась со свекровью и золовкой и все свое время проводила рядом с ними – понимала, что из Лотаря плохой покровитель. Оставалась лишь «золотая молодежь» – но как будешь дружить с тем, кто в любой момент может донести?
Он все же не зря боялся. Для начала их просто развели по разным углам замка. Стефан оказался под домашним арестом, как сразу по приезде. Ссылка ему вряд ли грозила – заложника должны были держать поближе к трону. А вот оказаться в крепости, где он не сможет более дурно влиять на наследника, князь Белта мог вполне.
Но никаких более серьезных мер цесарина принять не успела. Она скончалась глубокой ночью, вернувшись в свои покои после бала.
Стефан той ночью сидел у себя, радуясь, что не нужно никуда идти. Читал выпрошенный у графа Назари флорийский роман, время от времени бросал взгляды за окно – вышла масляная, несвежая луна. И удивился, когда в дверь постучали и перепуганный Лотарев слуга доложил, что господин требует князя к себе.
Выходить запрещалось; но слуга был бледен и запыхался от бега по коридорам, и Стефан сразу подумал о худшем.
Впрочем, до Левого крыла они добрались без препятствий. Ночь вдруг вспыхнула пожаром, занялась тревогой. Всполошенные придворные дамы бегали по коридору без всякой цели, просто унимая панику; один за другим зажигались факелы. В общей суматохе Стефана никто не заметил; только у самых покоев наследника охрана пыталась заступить путь – но слуга что-то им шепнул, и гвардейцы опустили алебарды.
Лотарь явно не ложился, лицо его было осунувшимся и сосредоточенным, и Стефан, всю дорогу думавший о книге ядов, понял, что не ошибся.
– Как хорошо, что вы здесь, Белта, – сказал он. – Не дело это – разводить нас по углам, как детей. Мы уже вышли из этого возраста.
Он отошел к столу, сел, забарабанил пальцами по бумагам. На самой верхней стояла размашистая подпись цесарины.
– Выпейте со мной, Белта. Уж вы-то теперь должны выпить…
Стефан никогда не думал, что сможет испытывать такую открытую мстительную радость из-за смерти человека. Не думал, что будет почти восхищаться матереубийцей. Но сейчас он испытывал лишь темное торжество, будто все, что он не давал себе здесь не только высказать – почувствовать, – собралось, выплеснулось на поверхность души.
– Она танцевала, – сказал цесарь дрогнувшим голосом. – В ее возрасте… глупо. Нельзя танцевать.
Стефан заметил наконец его остановившийся взгляд, дрожащие руки, рассеянно трогающие то один предмет, то другой, словно желая убедиться в их реальности.
Князь Белта подлил ему в бокал рябиновки, прищурился, чтобы увидеть, что именно написано в бумагах.
– Она сказала, что мне нужно поправить здоровье, – чуть извиняющимся тоном объяснил Лотарь. Собственно, в указе об этом и говорилось: «Сейчас же покинуть Цесареград и удалиться для поправки здоровья в приют святого Лотаря…»
В этот момент Левое крыло ожило, зазвучало. Стук каблуков, возбужденные голоса.
– Ваше… высочество, на вашем месте я бы немедленно сжег эти бумаги, – сказал Стефан. Он чувствовал себя странно – при чужом дворе вдруг оказаться заговорщиком. Новоиспеченный цесарь Остландский его, казалось, не слышал вовсе.
– Я сказал ей, Белта, – проговорил он с призрачной улыбкой, – я сказал: страх погубит вас, матушка, а не я… Так ведь и оказалось.
Выходит, они виделись наедине. Какие-то остатки материнского чувства заставили ее самой сообщить Лотарю об изгнании, а не передавать через слуг или, хуже, объявить при всем дворце. Они виделись наедине, последняя аудиенция, мать и сын – и золотые решетки дворца вокруг. У наследника был только один шанс, и он им воспользовался… Или не он сам? Вряд ли цесарина стала бы брать питье из его рук. Кто-нибудь из слуг, из тех, кому грозило сопровождать Лотаря в ссылку…
– Ваше… величество! – Левое крыло ожило – впервые за столько лет, и жизнь подступила вплотную к дверям. Сам себе удивляясь, Стефан схватил со стола указ, изорвал и бросил в камин. Цесарь только проводил его глазами. Стефан отошел от камина и встал у кресла Лотаря.
Через несколько мгновений в дверь постучали. На пороге стояло несколько придворных, все приближенные… видимо, теперь уже покойной. За ними – дрожат, мечутся пятна факелов…
– Ваше… – начал один из них, скользнув взглядом по камзолу Лотаря, и замялся, не зная, как обращаться. – Ваше высочество… Мы пришли к вам, чтобы сообщить…
– Не трудитесь, – чужим, постаревшим голосом произнес Лотарь. – Она умерла, я знаю.
– Откуда же?
«Матерь добрая, да что ж он делает?»
Кажется, и Лотарь унаследовал семейное безумие, и вот теперь оно проявляется.
– Как же, ваше высочество? Откуда? – настойчиво спросил придворный – высокий, широкоплечий, он был в числе тех, кого цесарина держала близко к постели.
Они просочились по одному в кабинет. Их много, и все вооружены, а его цесарь сейчас и шпаги не удержит…
Кажется, он тогда в первый раз подумал о Лотаре как о «своем цесаре».
Весь этот люд был чрезвычайно встревожен, возмущен, а Лотаря по наущению матушки не любили. Сейчас вспомнят, что у наследника есть сестра, а цесарина всегда мечтала о «бабьей власти».
– Я позволил себе сообщить государю, что его мать при смерти, – сказал Стефан, осторожно становясь между Лотарем и вошедшими. – Меня позвали доложить о том, что творится во дворце, и, к сожалению, я не мог скрывать правду…
– В‐вы?
– Так ли важно, кто оказался вестником? – все тот же чужой голос из-за спины. – Скажите скорее, ошибся ли князь Белта, могу ли я надеяться…
