Имма Мунсо
Человек слова
– Так ты любишь его или нет?
– Всё не так просто… – ответила она. – Вначале он мне так понравился, что я решила влюбить его в себя, чтобы влюбиться потом самой (чем раньше, тем лучше), и он и правда влюбился. А потом, когда настала моя очередь, что-то пошло не так… У меня не получалось влюбиться, как я задумала, не получалось любить его, как я себе это представляла, но я упорствовала. Кроме того, он обладал всеми качествами мужчины, достойного любви, но чем больше я старалась, тем хуже у меня выходило… Я хочу полюбить его, больше всего на свете, но не могу. Он говорит, что если я не могу, то лучше нам расстаться. Но я и этого не могу.
Комета снова налил себе чаю и сказал:
– Вы, женщины, – очень странные существа. (В таких фразах Он никогда не говорил «дамы»).
Она продолжала:
– И вот я думаю: ведь это не Абсолютная Любовь, если она полна сомнений с самого начала, правда?.. Значит, это Любовь Относительная, совсем обычная… но не Абсолютная, нет. – Она сделала паузу в надежде на то, что понятия «относительного» и «абсолютного» вызовут у Него философский интерес, и тогда Он, возможно, скажет что-то более определённое. Но не тут-то было, Он остался верен своей привычке всегда спрашивать о том, что собеседнику казалось само собой разумеющимся, и поинтересовался:
– И что же такое абсолютная любовь?
Лот всегда была готова говорить на эту тему. И сейчас она могла бы рассказать много чего, но вспомнила «Вечный сон» и сказала:
– Это то, что всё устраивает как надо. То, что заставляет исчезнуть всех твоих демонов… Не потому что их больше нет, а потому, что ты перестаёшь видеть их… То, что сводит на нет все твои тревоги, не потому что они перестают существовать, а потому, что больше тебя не тревожат… Она всё исправляет, абсолютная любовь. Помнишь последние слова, которыми Марлоу и Вивьен обмениваются в «Вечном сне»?
Надо же, Он не помнил. И это при том, что после Джона Вейна Богарт был его самым любимым актёром, а Бэколл – самой любимой женщиной из всех. Несмотря на то, что смотрел этот фильм сотню раз, Комета никогда не мог вспомнить что-то специально, или когда его просили, а только если это само приходило ему в голову.
– Так вот, когда Марлоу уже закончил расследование и готов уйти, она спрашивает его: «А как же я?» Он говорит: «Ну… а что с тобой такое?» И она ему отвечает: «Ничего, в чём ты не мог бы помочь». Понимаешь?
Он улыбнулся, возможно – простодушной импульсивности Лот.
– Эта мысль меня вдохновляет, – продолжала она. – Любовь-симбиоз. Когда есть тот, рядом с кем тебе больше ничего не нужно. Мне претит принцип «справляйся сам», «гармония в тебе самом» и так далее. Полная чушь! Вот уж нет! Это же потрясающе – найти мужчину, или женщину, кого угодно, кто тебя исправит, развлечёт и изменит. Разве это не здорово: жить благодаря другому человеку, а не самому себе, уже сидящему у себя же в печёнках? Человеку, с которым можно жить в тесном симбиозе, как рыба-прилипала и акула?
Она вдруг подумала, что симбиоз предполагает выгоду для обоих его участников, и засомневалась, может ли акула получить какую-нибудь пользу от рыбы-прилипалы. Она хотела было привести другой пример, но не нашла ничего подходящего и продолжила:
– И наконец, меня вдохновляет само понятие абсолютной любви. Правда, я могла бы полностью довериться только тому мужчине, который постоянно подпитывал бы мою душу, у которого были бы неисчерпаемые ресурсы… А для чего ещё нужен мужчина, если не для того, чтобы пользоваться его ресурсами? Я всегда буду искать именно это. А если такой любви не существует, тем лучше: продолжу свои поиски, мне нравится искать. Но… Что если она существует? Чёрт возьми! Да об этом поют во всех песнях, об этом говорят все произведения искусства, большие и маленькие. Что же они – врут?
После такой вдохновенной речи она сделала паузу. Но Он в ответ ничего не говорил. Ни что такая любовь существует, ни – что не существует. Ничего. И тем не менее, в тот самый вечер, Он начал приводить в порядок её душу. Как? Понятия не имею. Что он сказал такого, что уже поправил в ней, как минимум, в тот вечер? Возможно, после этой неожиданной исповеди (неожиданной для Него, поскольку они были едва знакомы) Он должен был сказать ей что-то. Но на самом деле, единственная фраза, которую она помнит:
– Ещё чаю?
* * *
Они выпили чаю. Она почувствовала себя окутанной невероятной душевностью, хотя они почти не прикасались друг к другу и Он почти ничего не говорил. Но Лот поцеловала Его в губы, её удивило, до чего они мягкие, потом они обнялись и попрощались. Она чувствовала себя так, будто Он сказал что-то вдохновляющее или дал какой-то важный совет. Но Он ничего не сказал, ничего не сделал! Вскоре она поняла, что это было одной из странных способностей Кометы. Часто Его друзья вспоминали: Он «помог нам в критический момент», «дал неоценимый совет». Но… Как он это делал? Трудно сказать. Почему простые фразы в его устах становились такими мудрыми? Был ли тому виной его глубокий и низкий баритон? Происходило ли это из-за того, что думать, говорить и действовать было для него одним и тем же? Или из-за того, что он толком-то и не давал советы, не высказывал своё мнение, но время от времени говорил что-то такое, что могло сразить тебя наповал? Было ли это из-за того, что Комета никогда ничего ни от кого не хотел, и таким образом собеседник чувствовал к себе глубочайшее уважение, порой чрезмерное, и чувствовал свободу? Почему так происходило? Она ещё не знала.
Тем вечером, вспомнив о трёх признаках, Лот сделала любопытное открытие. Осенью 87-го ей было двадцать семь лет, но она уже пережила продолжительные и бурные романы и ощущала себя очень старой и опытной. Впервые она смутно поняла, почему простые и влюблённые в неё мужчины в конце концов будили в ней какую-то жестокость, а иногда и несвойственную ей словесную агрессию, разрушительную силу, которая её даже пугала, энергию протеста, которая делала абсолютно несчастной и её, и этих мужчин. Она начала догадываться, что была не готова отдавать свою любовь взамен (всего лишь) любви и горстки стандартных достоинств. Что не знала, что делать с мужчинами, которые приходили к ней со всей своей любовью на блюдечке, и чувствовала себя из-за этого виноватой. Что она хотела не просто получить от них любовь, а чтобы они сводили её с ума от любви. Её. Ей вспомнилась обложка одной книги, которую она прочла в шестнадцать лет. «Безумная любовь» Андре Бретона. Там, на обложке, было ясное небо и одна фраза, которую она всегда неправильно понимала. «Je te désire d'être follement aimée» гласила фраза, «Желаю тебе быть безумно любимой». В шестнадцать лет она не догадалась, чем ей так не понравилась эта фраза. Теперь она это знала: пассивной формой глагола. Она-то хотела отдавать любовь, а не получать её. Она охладевала от одной мысли быть нужной, необходимой, быть объектом обожания. Наоборот, обожать до безумия, чувствовать бесконечную жажду и откладывать её утоление (ненавистное утоление) – вот чего желала она. И поэтому ей нужен был мужчина, не падкий на женщин. Мужчина, которому хватило бы деликатности и умения внушить ей, что в ней не нуждается. Мужчина, который никогда бы не ждал встречи с ней, потому что ему хватало того, что есть. Мужчина, который, хоть у него не было ничего, не нуждался ни в чём. Мужчина, готовый ставить свою свободу превыше всего, даже превыше неё. То есть, одним словом, тот, кого она, сама того не зная, всегда искала: кто-то, кто в ней не нуждался.
Таким мужчиной оказался Он.
Он.
«Не так-то просто найти мужчину, в котором всё есть», – подумала она. «Или лучше сказать, не так-то просто найти мужчину, который, имея всё, не предпочёл бы пренебречь тобой».
Её сбивали с толку стереотипы того времени. Стереотипы того времени утверждали, что современные женщины хотят иметь внимательных мужчин, мужчин, которые готовы совместно принимать решения, разделять ответственность, дела и обязанности… И она, поскольку ещё не была женщиной в возрасте, думала, что она современная женщина и верила в это. Но нет, на самом деле она была не такой. Для чего ей нужен был мужчина, готовый совместно принимать решения? Ничто не казалось ей столь отвратительным, как искать консенсус в банальных повседневных вещах. Ей совсем не хотелось выполнять совместно обязанности, скорее наоборот, распределить и разделить их в зависимости от способностей и умений обоих. И ещё меньше ей хотелось, чтобы её мужчина был чрезмерно внимателен, чтобы помнил о её дне рождения и оказывал знаки внимания. На самом деле, они её очень раздражали. Наверное, это было наследственное. С самого детства она помнила, как её родители стояли перед витриной одного ювелирного магазина. Её мама восхищённо высказалась по поводу одного кольца с бриллиантами, выставленного там. Тогда отец ей ответил: «Возможно, я когда-нибудь смогу купить его тебе». «Ни в коем случае, – ответила она, – я совсем не капризна: если ты и решишь подарить мне что-то, предпочитаю, чтобы это были земли». Маме Лот тоже не нравились знаки внимания.
Что касается Лот, ей не нужны были ни земли, ни бриллианты. Она принадлежала к тому поколению, которому не довелось пережить голод и которое мало ценило материальные блага (это было своего рода небольшое отступление в непрерывной смене поколений, как если бы это была ошибка, тотчас исправленная). Но для неё приоритетом всегда оставались духовные ценности, а не практические и приземлённые. То, что она искала в мужчине, было гораздо более сложным. Он должен был иметь роскошный внутренний мир. Особенную внутреннюю атмосферу, которая могла бы захватить её и которой он мог бы поделиться. Это и было то, что она искала.
* * *
Но мы по-прежнему за барной стойкой. Уже два часа ночи, и, похоже, других посетителей сегодня уже не будет. Возможно, с улицы кажется, что бар закрыт. Не исключено, что они просто забыли открыть наружную деревянную дверь, через которую она и пробралась, когда ещё было слишком рано, чтобы открывать. Она сломала себе голову, думая о том, как вести себя, чтобы остаться с Ним, не спрашивая разрешения. Это сложно. Она всегда была очень сдержанна, когда влюблялась. У неё есть мать – да, та самая, которой не нужны были бриллианты, та самая, которая хотела разложить яйца по разным корзинам – которая всегда внушала ей, что никогда в жизни нельзя идти за мужчиной. И она не собирается этого делать. В сложившихся условиях кто должен идти за кем, если она не может идти позади, и Он никогда не пойдёт? И если всё не так, как же совпасть? Ночь обещает быть непростой. Остаётся только одно решение: оставить всё как есть. Дать случиться тому, что должно случиться. И затем, когда придёт время уйти, что, похоже, произойдёт не скоро, они уйдут вместе, и она пойдёт рядом с Ним. Ни позади, ни впереди.
Да. Они уйдут отсюда вместе, совершенно естественно, без слов. Это осенняя ночь. Их шаги по брусчатке будут раздаваться в тишине улицы, ведущей к Его дому. У Лот возникнет ощущение, что уже на протяжении долгого времени она не дышала чистым воздухом. Они пойдут рука об руку, Комета, глядя на неё с тем удивлением, с каким смотрят на вещи после нескольких выпитых бокалов, как если бы они материализовались перед тобой по волшебству и могли бы исчезнуть в любой момент. Она захочет навсегда остаться в этом городе. Комета ничего не скажет, только будет насвистывать «A love supreme», и будет казаться, что Он не помнит о существовании девушки, идущей рядом. Наверняка в какой-то момент он признаётся ей в вечной любви, но тут же забудет об этом и продолжит идти рядом. Он будет казаться отсутствующим, но не безразличным, не пренебрежительным, не индифферентным, а очень деликатным и по-своему нежным. Лёгким. Она подумает: «Я могла бы исчезнуть, и ничего бы не произошло». «Могла бы уйти, и он никогда бы не позвонил мне». «Могла бы испариться, и Он сказал бы: «О, надо же, как интересно!» – и продолжил бы насвистывать свою песню». Снова и снова Лот будет думать об открытии, которое она сделала днём: «Какой прекрасный способ быть самодостаточным!» – воскликнет она в тишине. И, возможно, именно поэтому, ей захочется остаться и следовать за Ним куда угодно, в ад, если потребуется. И она продолжит идти рядом, пребывая в спокойной уверенности, что вместе они точно куда-нибудь придут.
Б1
Это вы мне?
Дождливая пятница, осень 2003 года. Всю ту неделю мне не даёт покоя одна и та же фраза («У меня предчувствие»), как привязчивая песня, которая незаметно проникает в голову и от которой не отделаться, и ты стараешься изо всех сил случайно не запеть её. Так и я старалась не произносить эту фразу. «У меня предчувствие», – могла бы я говорить каждый день на той неделе. Но не сказала. И к лучшему. Всё равно не поможет. Я не сделала этого, во-первых, из суеверности, а во-вторых, из деликатности: нельзя такое говорить в присутствии человека, которого нехорошее предчувствие касается. Это и плохая примета, и неэтично. Так что никто дома не произнёс эту фразу – ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду, ни в четверг. Неделя заканчивается сегодня, в пятницу. Сегодня эта фраза неожиданно приобретёт ошеломительный смысл.
Дождливая пятница, осень 2003 года. Шестнадцатая осень с момента нашей первой встречи в баре. В баре, повидавшем всякое за долгие годы. Два совладельца закрыли его и уехали работать за границу. А потом умерли. Ф., которому было немного за тридцать, попал в аварию за два месяца до рождения первенца. Той ночью он возвращался с долгой, полной задушевных разговоров встречи с М. – другом и бывшим напарником, которому в пятьдесят лет диагностировали рак без шанса на излечение. Первоначальное очарование этого места исчезло вместе с ними. Недавно ещё один наш друг выкупил его, восстановив в первоначальном блеске. Но мы наведываемся туда не часто. Мы никогда никуда не ходим по ночам. Только днём.
Странная и выматывающая неделя. Уже некоторое время назад у Него начались непонятные боли и жжение, не связанные с физической нагрузкой. По Его словам, как будто огонь в плече, который обжигает и тут же проходит. Мы, конечно, пошли к врачу – хорошо, что не пришлось тащить Его силком, потому что Он противится ходить к врачам, всегда противился. «Шейные позвонки», – сказали нам в первый раз, когда во время отпуска пришлось вызвать местную скорую. Поскольку, несмотря на лечение, боль продолжалась и сопровождалась необычными симптомами, несколько дней назад Он пошёл к врачу, которому доверяет. Это один из врачей, славящийся своим умением точно ставить диагноз, и к тому же наш друг. Но медицина – наука не математически точная, и множество мелких нюансов могут привести к ошибке, особенно когда пациент не из тех, кто проводит жизнь, вечно ходя по врачам. Более того, у Него никогда не было симптомов, хоть как-то свидетельствующих о том, что через пару часов его поразит клинок смерти. На самом деле Он всегда был не похож на других – и телом, и духом. Ему сложно идентифицировать боль. Говорит, это потому, что у Него никогда ничего не болело. В детстве – да. Но этого Он уже не помнит. В детстве Он страдал от разных древних, словно взятых из книг болезней, таких как тиф, от которого едва не умер, или этиловая кома, в которую Он впал в возрасте шести месяцев по вине няни, давшей Ему бутылочку с медицинским спиртом вместо минеральной воды. А ещё в юности Он переболел пневмотораксом, о чём вспоминал с большим удовольствием. Вынужденный соблюдать постельный режим, Он непрерывно принимал у себя гостей, вёл глубокомысленные беседы и читал запоем, в то время как Его родители состязались за звание кулинарного гения, готовя для Него изысканные кушанья.
Воспоминания о том времени так дороги Ему (хотя, конечно, бывали и трудные моменты, о чём свидетельствуют письма, которые хранят некоторые Его друзья), что сегодня, если спросишь, кем бы Ему хотелось быть, Он часто отвечает, что его призвание – быть выздоравливающим. Думаю, Он решил так в ранней юности, возможно, прочтя «Волшебную гору[18]». Тогда Он и понял, что именно в этом Его главное призвание. Ведь ни в каком другом состоянии невозможно читать, думать и располагать таким количеством свободного времени, не испытывая угрызений совести от того, что пренебрегаешь каким-нибудь ответственным делом. Никакое другое состояние не порождает той удивительной ясности ума, которую даёт мыслящему человеку соприкосновение с болезнью и приближение смерти. В любом случае, период выздоровления поразительно плодотворно послужил Его уму, но больше не повторился. С двадцати лет Он прожил ещё тридцать, не проболев ни единого дня, ни разу не переступив порога врачебного кабинета. Не испытав, по Его собственным словам, ни малейшего недомогания. «Никогда не чувствовал ни малейшей боли». Для меня это так странно, что я всё время сомневаюсь, правильно ли Он оценивает боль. Или у него такой высокий болевой порог, что Он не уделяет своим недомоганиям должного внимания. Или, может, не хочет ими докучать другим.
Это я к тому, что, не имея привычки говорить о физической боли, особенно о своей, Он затрудняется описать её. Поэтому, когда я пытаюсь добиться от Него описания, или когда это пытается сделать врач, Он всё время увиливает и не говорит, насколько плохо себя чувствует. Тем не менее, на этой неделе он постарался найти подходящие слова. «Знаю только, – твердит Он, – что это самое странное ощущение из всех, что у меня были».
– Ты не можешь поточнее? – говорю Ему я. – Как-нибудь определить, что это?
– Что-то раскалённое, – говорит Он.
И вот уже Он говорит, что это длилось лишь несколько секунд, и вот уже хочет сменить тему. Уже готовит ужин, нарезая лук, насвистывая, уже уносится прочь от своего тела со скоростью света: всё прошло, и Он больше не хочет об этом говорить, и чувствует себя, по Его словам, великолепно.
Два года назад, после тридцати лет, прожитых безо всяких врачей, его настиг рак. Точнее говоря, настиг нас: так как Он отлично обходится без тела и занимается лишь духом, то это я занимаюсь подробным анализом количества Его лимфоцитов и лейкоцитов, всех Его болей, о которых Он забывает, кажется, с той же лёгкостью, с какой забывает, по Его собственным словам, всё то, что могло бы ослабить его дух. Эта беда не сделала нас несчастными, вовсе нет. Скорее наоборот: Он, с Его способностью забывать, и я, с моей способностью выхватывать всё самое яркое и достойное внимания, прекрасно прожили эти два года.
Рак, кроме того, был не из тех, что быстро прогрессирует. И к тому же это был не рак лёгких, который разит наповал и обладает высоким процентом смертности, и которого мы боялись, потому что он унёс жизни многих Его родственников. Мне было так страшно, что сейчас, оглядываясь назад, я вижу Его: растерянного, в замешательстве, прозревшего от этой новости и тревожащегося главным образом за нас с дочкой, что очень в Его духе, говорящего себе: «Чёрт, а ведь это серьёзно». И вижу себя, повторяющую Ему с воодушевлением, как будто это хорошая новость: «Но ведь это не лёгкие! Понимаешь? Не лёгкие!» И действительно, это не был рак лёгких. Это был рак ничего. Из тех, что, после того как тебя разрезали сверху донизу, оперировали семь часов подряд и навсегда изменили твой метаболизм, возвращаются в небольшом проценте случаев. Ему было всё равно, что у Него не рак лёгких. А мне нет. И моя эйфория способствовала той радостной атмосфере, которой мы продолжали дышать. И если Он частично утратил радость, то эту утраченную часть ему возмещала я. Рак, которого мы так боялись, всё же обнаружился, и у меня было такое чувство (поскольку это был не рак лёгких), словно нам выпал счастливый билет. То есть, бессмертие.
Его бессмертие (этим словом я называю всего лишь некоторую протяжённость в будущее, не более того), с тех пор как мы познакомились, было единственной волновавшей меня лотереей. Рак, который должен был случиться, – случился. Угроза перестала быть неясной перспективой. Мы столкнулись с болезнью, и все произошло не так, как я себе представляла. Мог, конечно, случиться рак лёгких, но я решила, что его не будет. И точка. Страхи и тревоги работают вот так, иррационально. И если в страхе много от иррационального, то и в бегстве от него – тоже. Просто в таком круговороте переживаний в какой-то момент чувствуешь себя неуязвимым. Ведь ты уже получил свою порцию страданий, а значит, тебя это больше не коснётся. Абсурд, конечно. Но главное, чтобы это работало. Со мной это работало отлично.
Его болезнь научила меня жить настоящим с большей отдачей. Рядом с Ним это умение всегда было необходимо, но мне не хватало последнего штриха, приходящего лишь с опытом: болезнь дала тот импульс, который мне был нужен, чтобы жить всей полнотой мгновения. В первые недели дни полного ужаса чередовались с днями безмерной радости, которую мы бурно праздновали каждый раз, когда узнавали, что всё не так плохо. В одном из рассказов я писала о той красоте, что сопровождает болезнь. Во время нашей болезни красота часто давала о себе знать. Проявлялась самым неожиданным образом. Исходила от друзей, моих и Его. От комиксов «Капитан Молния» – их принёс ему друг, который ревностно хранил сокровища их общего детства, никогда не выбрасывал ничего, что имело к ним отношение, и который с тех пор стал превращаться в щедрого человека. Красота проявлялась и в фантасмагорической ночной поездке в почтовое отделение аэропорта, откуда нужно было срочно отправить биопсию в Бостон (дополнительная услуга по медицинской страховке): из того, что легко могло обернуться ночным кошмаром, родилась красота, и мы, смеясь, ужинали на берегу моря. Красота вновь возникла благодаря незнакомой молодой медсестре, сделавшей ему лучевое обследование (решающее для диагностики опухоли, поскольку отображает метастазы в костях, обычно необратимые, и показывает бесполезность хирургического вмешательства). И зловещая ночь в ожидании результатов обернулась поводом для праздника: через приоткрытую дверь я увидела, как Он обнимает медсестру и оба плачут. Судя по всему, нарушив ритуал исключительной вежливости, Он попросил сообщить Ему что-нибудь заранее, и она, нарушив ритуал молчания, сказала, что не видит следов Чудовища, тогда оба не смогли сдержать эмоций.
И я тоже, выйдя на улицу, дала волю своим чувствам: обняла Его, снова в Него влюбилась. Я влюбляюсь в Него ежесекундно по той или иной причине. На следующий день это было из-за скелета. Мы отправились забрать результаты, уже не волнуясь – благодаря той милой медсестре, – и когда я вынула снимок из конверта, то изумилась изяществу его костей. «Какая красота!» – воскликнула я. И попыталась показать ему: «Не хочешь взглянуть, какой у тебя красивый скелет?» Нет, Он не хотел. Ни малейшего желания рассматривать свой скелет. Но Он был явно доволен. Я сказала: «Поверь, что я немножко разбираюсь в скелетах, и твой – само изящество!» И это правда. Увлечением медициной я обязана своей чрезмерной ипохондрии, возникающей, когда с Ним что-нибудь происходит, с этим беспокойством я могу справляться, лишь до краёв наполняясь медицинскими знаниями. В результате я облазила весь интернет в поисках информации и медицинских заключений, увидела бессчётное количество гаммографий, анализов, биопсий… Благодаря одной моей подруге, любезно предоставившей свой идентификационный номер медицинского сообщества, я подписана на два серьёзных узкоспециализированных издания и на базу данных рентгеноскопических исследований. Поэтому могу иметь своё мнение – пусть и непрофессиональное, но эстетическое: например, об изяществе скелета я вполне могу судить.
Эти ключевые моменты двухлетней давности были удивительно насыщенными. Любой очень сплочённой паре они знакомы. С момента встречи мы переживали смерти очень близких людей раз в два года примерно. Это тяжёлые испытания для отношений: они либо связывают, либо разъединяют. Нас они сплотили, как сейчас сплачивает болезнь. И всё же, даже будучи одним целым с любимым человеком, больной одинок. Совершенно одинок. Я не знаю, что в тот или иной момент причиняет Ему боль и насколько она сильна. Испытывает ли Он страх, говорить о котором Ему не позволяет необыкновенная деликатность. Отношения с больным несправедливы, асимметричны: помню, как мы, четыре любящие его женщины, встретились за ужином, чтобы отметить удачную операцию и хорошие результаты анализов. Наша радость была безмерна. Друзья звонили и встречали новость с ликованием. Спокойствие и эйфория молниеносно передавались всем любящим Его людям. А что тем временем делал Он? А Он в больнице проживал одну из самых лавкрафтианских ночей в своей жизни. Радость от хорошей новости не позволяла нам, так любящим Его, разделить с Ним боль. От безграничной радости у нас в тот момент не оставалось ни капли сочувствия к тому, что Он переживал – по Его словам – самые худшие часы в жизни.
Радость, что он по-прежнему с нами. Только это имело значение.
И вот наконец после тяжёлых осложнений в последующие дни пришло окончательное освобождение, тем студёным 23 декабря, когда мы отправились забирать его из больницы вместе с дочкой, которую Он не видел уже три недели. Выпало много снега, а в то утро впервые показалось солнце. Он вышел ослабевший, но свободный и счастливый. Ему не нужно было делать химию, и всё закончилось наилучшим образом. С тех пор прошло два года, и Он всегда с огромной благодарностью вспоминал дни, когда ему не надо было вставать утром на работу, походы на рынок за продуктами, которые ему хотелось приготовить на обед, поездки за грибами с его другом А., зимние вечера, когда он с дочкой слушал «Петю и волка», плодотворную работу мысли, которая, по его наблюдениям, стала интенсивнее, наше путешествие в февральских снегах…
Эти два великолепных года были размечены, как пунктиром, обследованиями, которые позволяли нам всякий раз сказать: «Всё в порядке». И так – до той лёгкой боли. В последние дни врач, начав диагностику с шейных позвонков, всерьёз взялся за дело. Последовала неделя всё новых и новых анализов в поисках слова, которое приводит меня в ужас и которое Ему как будто неизвестно – ужасного слова, которое мы никогда не произносим (метастазы); а я тем временем изучила всё, что нашла на эту тему. Того же боится и врач. Если сегодняшние анализы будут хорошими, можно не только перестать бояться, но и не делать в конце года контрольное обследование, чтобы диагноз был снят. И закончатся постоянные осмотры.
Фраза, которая крутится у меня в голове, как навязчивая мелодия, или потеряет, или приобретёт смысл этим вечером. Нужно только открыть конверт. На проспекте Тибидабу льёт как из ведра. Разглядываю из машины сады вокруг роскошных особняков, утопающие в шуме машин и дождя. В одном из них – клиника, куда люди приходят за своим смертным приговором. Он выходит из машины, чтобы забрать конверт. Несколько дней назад я ходила с ним на осмотр. И обратила внимание на рисунки и картины, подаренные клинике известными людьми. Так все они выражали свою признательность. Некоторые из них живы, а некоторых уже нет, но все они выражали свою огромную благодарность месту, куда шли за приговором. Это показалось мне любопытным. Я понимаю: логично быть благодарным твоему хирургу, лечащему врачу, твоей медсестре, но я не думала, что рентгенологам тоже выражают столько благодарности. А может, это был какой-то конкретный рентгенолог. Может, этот рентгенолог такой хороший, что никогда не находит ничего плохого. Никакой аномалии. Да. Наверняка так и есть.
Смотрю, как из величественного особняка выходят люди. Один за другим, с конвертами, и открывают зонтики, чтобы не намокнуть. Довольно странное место для получения смертного приговора. Каким утончённым способом, безошибочным до тошноты, мы узнаём свой приговор. Или же получаем помилование, как всегда временное. Обратите как-нибудь внимание на то, сколько людей перемещаются по Барселоне с большим конвертом, который не знаешь, куда деть, потому что его нельзя складывать, а так он никуда не влезает. Их много, если присмотреться. Допустим, часть из них – обычные люди, которые проходят регулярный осмотр. Другая часть – неугомонные ипохондрики из тех, что по любому пустяку идут к врачу. И всё же есть те несчастные, что отправляются за своим смертным приговором – или за временным помилованием.
Мои размышления внезапно прерываются, когда я вижу Его. Он садится в машину и кидает мне конверт, как бы говоря: «Неприятная миссия выполнена». Будь его воля, Он бы надолго оставил конверт в машине нераспечатанным, ну или, как минимум, до понедельника, когда отдаст Его врачу. Но он знает, что я не переживу такие выходные. Знает, что я немедленно его открою. Он ещё даже не завёл мотор, а я уже прочла. И нет. Не выявлено никакой аномалии. Не наблюдается. «Нет». Это самое прекрасное слово в мире.
Нет!
Нет!
Моя радость безгранична. Все мрачные предчувствия испаряются благодаря убедительным доказательствам у меня в конверте. Он садится за руль и говорит: «То есть, завтра я не умру, да?» Так и говорит. (Немного пессимизма, чтобы развеять мой энтузиазм). Пока мы едем к Аррабассада, я читаю заключение более внимательно. В нём могло бы больше ничего не быть, и малюсенькая боль так бы и осталась на время без объяснений. Но вечер слишком уж прекрасен, так что есть всё же что-то, точно есть: защемление позвонка (ерунда, конечно, по сравнению с метастазами), и именно того, который его беспокоит, – С5. «Это именно С5!» – воодушевлённо восклицаю я. И снова никакого интереса к С5. Ему всё равно. Лес под потоками дождя вновь становится зелёным и надёжным. Моё тело расслабляется. Нужно заехать домой забрать дочку и уехать на выходные. По Его просьбе оставляю конверты на кровати. Мне хотелось бы, конечно, взять их с собой и посвятить выходные изучению защемлений, которые до настоящего момента меня ещё не интересовали. Но я слушаюсь, как и почти всегда. Или как никогда. Я оставляю их на кровати. И мы уезжаем.
В дороге мы почти не разговариваем. Наконец добираемся. Тумана нет. Временами нам не хватает нашего тумана, как на этой неделе, когда дождь идёт не переставая. В доме холодно, и это приятно. Он спускается в подвал – включает отопление. Он всегда там немного задерживается, по его словам, поговорить с теми, кого нет. И пицца, как всегда, остывает, но я сдерживаю желание позвать Его – из уважения к этой Его необычной экскурсии на глубину, в детство, в потерянный рай. И как всегда, когда я не рядом с ним, лёгкое беспокойство распространяется по моему телу. Но теперь я уже привыкла, и ничто не нарушает гармонии наших отношений. Он ничего не сказал, но мне показалось, что, пока мы ехали, его снова пронзала эта странная боль, которая тут же исчезает. У меня закралось подозрение, потому что он не просил меня что-то рассказать, как делает всегда, когда мы куда-то едем («расскажи мне что-нибудь, что хочешь…»), но это молчание можно было бы, наверное, списать и на усталость. Кажется, в какой-то момент я спросила: «Ты в порядке? Хочешь, я поведу?» Это дежурный вопрос, ответ на который всегда «нет», потому что, как Он говорит, никогда Его эмоциональное равновесие так не страдает, как когда за рулём я. Он уверяет, что в порядке, но устал. И вот мы на месте. И он в подвале. Готовлю дочкину скрипку, чтобы завтра та взяла её к бабушке. Две недели назад она начала играть на скрипке. А завтра утром ещё и наденет новое пальто. Готовлю скрипку и пальто. Несмотря на беспокойство в дороге, я безгранично счастлива, потому что защемления обычно не смертельны. Жизнь возвращается в привычное русло.