Илья Тё
Броневой
Малярийкин, до этого в упор смотревший на Мешка, отвел взгляд. Будучи маленьким кривым уродом, он никогда не лез на рожон и в драку. Ведь большинство пацанов в любом возрасте были всегда крупнее и сильнее его. Однако когда начинали хамить, на Маляра медленно накатывало бешенство. Впрочем, он с ним боролся. Ведь когда бешенство вырывалось наружу, его всегда били. Без вариантов. Рост, млять. Физические данные. Такого, чтобы бил он, – не было никогда. Во всяком случае, до того, как он взял в руки монтировку. А потом обрез.
– Исключено, – отрезал Маляр, глядя в пол. – Не надо давить, пацаны. Художка – дело тонкое. Надавите – мы и правда сделаем. Вот только будет ли лучше? Не будет. Это творческая работа. Отвечаю.
Неожиданно Малярийкину помог сам Юнга.
– В натуре, че мудрить-то? Вы что? Потерпим лишний день. Не надо бомбить, ребят. Все хорошо!
Веник с Мешком покумекали, помолчали.
– Ладно, – согласился наконец ворононосец, – неделя, и не суткой меньше.
Он ткнул толстым сосискообразным пальцем Маляру в грудь.
– А за сроки, красавец, и правда ответишь. Лично. Понял?!
Маляр понял.
На том и разошлись.
* * *
Когда байкеры укатили, Калмыш вернулся в ангар довольный, со ртом до ушей. Посмотрел на мутного Малярийкина, ткнул его кулаком в грудину.
– Ты че кислый такой, братюнь? Поперло же! Клиенты, заказы! А деньжища какие пообещали! Ты че борзеть-то с ними начал? Не так-то много у тебя работы с этой росписью. Ты их штампуешь, как свой автограф. В чем проблема, братюнь?!
Маляр шмыгнул носом.
– Ты это, че там с движкой? Не жалко продавать-то? Столько возился.
– Я ж ее на бабло меняю, братюнь. Еще одну куплю! В этом мире всего полно, тока денег мало!
Малярийкин скривился.
– Ладно, – сказал он, – делай что хочешь, только меня к своей высокой финансовой философии не приобщай, лады? И знаешь… осторожней бы ты с ними. Бандюки, знаешь, они всегда бандитами остаются.
– Да все нормально будет, братюнь.
– Слышь, нормалист, расскажи мне лучше про Юнгу. Кто это? И вправду танкист-чемпион? Тебя вообще не напрягает, что к нам в сарай первые лица Сибири зачастили? Как к себе домой. Уже третий.
Маляр обычно не курил, но тут вдруг что-то потянуло. Тем более в заначке от одного из клиентов сохранился настоящий, еще довоенный америкосовский «Кэмэл». Не из турецкого табака, который и сейчас попадался в продаже. А оригинальный, так сказать, «мэйд ин ю-эс-эй». Виргиния, сука, блендед.
Достав пачку из кармана куртки, он воздел ее ввысь, чтобы напарник мог опознать уникальный предмет и дабы, соответственно, в напарнике проснулось неистовое желание. Потом достал по сигаретке, протянул Калмышу. Затянулись.
– Да че рассказывать? – начал товарищ, пропуская вопрос о «первых лицах» мимо ушей. – Юнга, конечно, не чемпион, но подающий надежды. Сильно, понимаешь, подающий. Появился в «КТО» год назад. Победа за победой. Бабла в него, братан, влили чехи немерено. С разбегу сиганул в премьер-лигу «КТО», а оттуда пулей ворвался в вышку. Вот теперь даже с Шапроном тягаться хочет. В топ «Двадцать лучших танкистов» недавно вошел. Бой на Скайбоксе через четыре дня топовый будет. Крутяк весь участвует. Тотализаторы уже столько ставок набрали, что на год бы хватило всему городу. На Юнгу и Шапрона в основном ставят. Один к семи, правда. Но это уже хорошо. Это значит, что на малого уже надеются. Это люто. Крепчает парнишка на глазах. Злой как сволочь, не смотри, что глазки у него детские и зеленые. В общем, надежда. Возможно, и правда, будущий чемпион.
Маляр хмыкнул.
– Что-то здесь не то.
– А что?
– А все.
– Ты конкретно скажи.
– Да Юнга этот твой хваленый. Какой он, на хрен, злой? Он же ребенок почти. Не похож он на чемпиона. Я не спорю, Юнга, возможно, молодец, но… Но вот про глазки, кстати. Глаза у него в натуре, братюнь, детские, наивные. Взгляд добрый, сука, щенячий. Как с такими глазками он на Шапрона попрет? Мне кажется, мутят они что-то.
– Кто мутит?
– Чехи. Чехи с этим твоим Юнгой. А Шапрон… А Шапрон, кстати, с нами что-то мутит. Не верю я, что он из светлых побуждений нас поднимает.
– Подожди, а что не так? Вон клиентов нам привел бесплатно. Богатых.
– Ага. Деньги только у них кровавенькие, братюнь. Как бы отмывать не пришлось.
– И давно ты стал таким привередливым? Мы ведь и раньше с тобой на бандюков работали. И на отморозков. И на шакалов всяких поганых. Вон сколько байков ублюдкам-хедхантерам перелопатили. Помню, не гнушался ты кровушку с ливером с кузовщины отмывать.
– Чехи – другой уровень, братюнь. Это не одиночки-хедхантеры. Это почти официальная власть в северо-западном дистрикте. Прикинь, если не устроит их моя или твоя работа. Вот просто не устроит, и все. Тупо. А завтра у Юнги игра. И они тебе пику к горлу. Че делать будешь?
Напарник думал над ответом недолго.
– Шапрон поможет.
Маляр рассеянно почесал затылок, поражаясь наивности приятеля.
– Шапрон-то? Ну, этот-то да.
Помощь
Байк выглядел потрясающе. Маляр выложился. Фиолетово-черная машина, покрытая рунической вязью, блистала отраженным электрическим светом, словно граненый алмаз. На бронированном переднем щитке красовалась хамоватая башка дохлой кошки с цыгаркой в зубах (кстати, с «Кэмэлом»). Блеск! Как говорится, во всей бандитской красе собственный бандерлогский брэнд.
После секундной паузы, заполнившей воздух, после того как Малярийкин сдернул тент, скрывавший его шедевральное произведение, чехи дружно заухали, не сдерживая восторг.
«Довольны, вражьи дети», – отметил мрачно Маляр.
Вперед вышел Юнга.
Неспешным, размеренным шагом он подошел к великолепному байку, погладил кожу, дотронулся до металла. Сел. Покрутил перчатками-беспальцовками по рогам и манетке.
– Молодцы, – выдал единственный комментарий.
Поблагодарил мастеров. Рассчитался. Свалил. Малярийкин только и успел помахать рукой пыльному столбу на дороге…
Байк в натуре вышел зачетный. Причем внешний вид – уникальная гангстерская графика, исторгнутая из себя Малярийкиным, словно рассвет в Севастопольской гавани, исторгнутый когда-то на полотно Айвазовским, – была только внешним фасадом реального чуда, переданного в тот день во владение Юнге.
Акватиновый двигатель, маленький, но могучий, превращал стального коня будущего чемпиона «КТО» в нечто ужасающее и грозное. Сила, способная поднять в воздух «Боинг» или провести через океан ледокол, ныне несла единственного «Харлея». Приделай к нему крылья – взлетит!
Деньгами рассчитались сполна. Таких щедрот Маляр и Калмыш давно не загребали. Сумма, к удивлению Маляра, оказалась значительно больше той, что он предполагал. Калмыш объяснил – это дали за дополнительные навороты к двигателю и бортовому компьютеру. Силовой агрегат распределял мощность почти на все рабочие системы байка – на усилитель руля, на освещение и звуковую сигнализацию, на музыкальный комплекс, на тормоза, на бортовой компьютер, на автоматическую блокировку колес, на обзорные камеры и так далее. За «допы» отвалили почти неприлично много. Даже возникло неожиданно опасение, что бабки надо вывезти срочно в Скайбокс и кинуть в депозитарий, ибо из-за такой суммы могут дома и вальнуть. Какие-нибудь информированные отморозки.
Деньги в Скайбокс все же не повезли (могли ведь и по дороге вздрючить). Малярийкин раздал долги, отдал предоплату на поставку нового подъемника, закупил шанцевый инструмент, поехал за продуктами. На это ушел весь день. И… все это было сутки назад.
Восторг, расчет, прочие прелести. Благодарность Юнги и поздравления чехов. Закуп, привоз. Погрузки, разгрузки. На радостях в «наш-ангар» даже прикатила Ника. И даже поцеловала его, Малярийкина, в левую щеку. Это был зачет. Малярийкин, будучи здравым и трезвомыслящим, а главное, совершенно зрелым человеком (несмотря на относительно юные годы – а было ему и Калмышу всего лет по двадцать), к женщинам относился спокойно. Он знал о своей непритязательной внешности и оценивал ее так, как следовало оценивать. Кривой позвоночник, кривые руки, неправильной формы нос и рот – все это, даже при очень выразительном, уверенном и спокойном взгляде Малярийкина, не производило на женщин никакого впечатления. Вернее, производило, но совершенно обратное тому, которое пестовал Маляр в своих фантастических порноснах. Увидев Малярийкина в первый раз, девушки обычно охали и отворачивались. Возможно, полагал Малярийкин, они сдерживали рвотный рефлекс или чесотку. Потом, когда он начинал говорить (а голос у Малярийкина был под стать глазам – крайне выразительный, глубокий, спокойный, сильный, – именно такой, какой обычно ожидали в красавце Калмыше), девушки начинали с Маляром общаться. И даже проникались к нему определенным уважением. Даже преклонением, если речь заходила о графическом искусстве. Однако ни о каких плотских отношениях Малярийкин мечтать не смел. Он не был девственником – это было сложно, учитывая число кочующих по району доступных проституток и честных лядей, – однако именно своей девушки, как постоянной подруги, у него не было никогда. В мечтах, весь последний год, ее заменяла Ника. Но только в мечтах.
В общем, поцеловав Малярийкина в щеку и вызвав тем самым в глубинах его души настоящую бурю эмоций, Ника убежала в комнату к Калмышу, где имела честь пребывать всю ночь до утра. Сопровождая свое пребывание разнообразными, пробуждающими фантазию звуками. В частности, скрипом кровати. Малярийкин терпел. Надо признать, что проститутками он не злоупотреблял. Никогда не злоупотреблял, а последние несколько лет – не употреблял вообще. Во-первых, из соображений экономии, бюджет «наш-ангара» был дыроват. А во-вторых – ему было просто отвратно думать о каких-то иных бабах, в то время как рядом с Калмышем находилась его богиня.
Статус Ники, впрочем, в последние дни в эротическо-кинематографических мечтах Малярийкина сильно пошатнулся. Точнее – его пошатнули. Пошатнула прелестная, стройная, изящная, но затмевающая горизонт, горы и океаны фигура… Эленки Прекрасной. Она могла составить конкуренцию Нике. И составляла. Вот только обе об этом не знали. Поскольку все происходило исключительно у Малярийкина в мозгу. При этом Малярийкин не был каким-то там маньяком или психопатом. Он был нормальным, здоровым, уравновешенным человеком. И мечты у него были нормальные, без всяких извращений. Просто – кого-нибудь трахнуть. Но было некого.
Посему, проснувшись сегодня рано утром, привычно сматюгнувшись на злодейку-судьбу и собственную криворожесть, Малярийкин не стал будить сладкую парочку – Нику и Калмыша, отдыхавших в соседней комнате после половых упражнений. Он быстро умылся, облил себя ведром холодной воды, оделся, завел грузовую «муравейку», на которой в «наш-ангар» осуществлялись поставки необходимых материалов, ГСМ, дров, патронов, продуктов и прочей жизненно необходимой лабуды, выехал со двора, закрыл за собой ворота и привычно выкатился на дорогу, чтобы закупить в соседнем поселке у таежных колхозников бульбы на следующие полгода. Дорога была ожидаемо убитой, а поездка – ожидаемо долгой. Когда перед «муравейкой» замаячил родной забор, солнце уже клонилось к вечеру.
Малярийкин любил такие поездки – появлялось время подумать. О том, о сем, но главное – о себе. Старина Калмыш оказался прав. Бабло потекло к ним рекой. Во всяком случае, «начало течь» вчера. Если с завтрашнего дня к ним действительно попрет поток заказчиков из Скайбокса, станет ли хваленое бабло, которого Маляру всю жизнь не хватало, тем роковым элементом, что изменит его рутинную жизнь? Размышляя об этом весь день, Маляр сделал вывод, что нет. Для Калмыша – да, возможно. Ведь у него есть Ника. Но вот для него… Не все, в натуре, измерялось лаве даже для нищих автомехов. Не все. Увы. Это действительно было крайне печально.
Отгоняя от себя такие вот пессимистические и бессребренические умозаключения, Малярийкин наконец подкатил к закрытым родным воротам. И посигналил. Одновременно насвистывая под нос незамысловатую мелодию, прицепившуюся где-то по дороге из радиоприемника. Мелодия была довольно длинной, как и дорога. Радиостанциями послевоенная Сибирь была не избалована, так что за сутки Маляр выучил примитивную песенку наизусть:
Металл орудья в клочья рвут,
Машины в ужасе ревут,
Но с поля мертвых не бегут.
Ползут в огне.
Так близко смерть, коса свистит
Над головой. Смотрю в зенит,
Там враг безумный к нам спешит
В стальном коне!
Зачем прибрала нас война?
Зачем призвала нас страна?
И чашу ужаса до дна
Зачем нам пить?
Броню и треки рвет снаряд,
Бросаю в небо мертвый взгляд.
Пусть время повернет назад.
Хочу я жить!
«Хочу я жить, – подумал Малярийкин. – В натуре – хочу я жить! К черту всю философию. Щас пожрем, посидим втроем, поболтаем. А может, и ханки хряпнем. Высплюсь завтра! Бока себе отлежу. Потом почитаю что-нибудь, отдохну. И никакой работы пару дней. Че тут плохого? Чем не жизнь? Эх!.. Что ж вы телитесь так, гыспада? Весь день для вас по тайге катаю!»
Он снова посигналил. Секунды тянулись, но из ангара никто не выходил.
– Вот же черти ленивые. Я им, значит, все, а они дверь не могут открыть. Дотрахались, что ли, до потери сознания? Сволота, мля, – пробурчал Маляр. Вылез из машины, распахнул ворота.
Вокруг тяжелыми хлопьями раскатывалась тишина. Обычно вечером мастерская была полна звуков. Но сейчас не было ничего.
И свет. Электрическое освещение не горело нигде.
– Хрена вы попрятались, дебилы?! Лень открыть?! – заорал с порога Маляр.
Неожиданно взгляд выцепил деталь, мгновенно обрушившую все мысли. Под траками танка разливалась лужа. Грязновато-рыжего, какого-то маслянистого оттенка. Малярийкин прищурился. Соляра? Нет. Эта лужа не могла быть ничем иным, кроме как…
Кровавый шлейф тянулся за танк, под гусеницы, исчезая в ремонтной яме. Даже в начинающихся сумерках было хорошо видно, что жидкость, заливавшая пол, была словно бы чужда этому месту, ремонту тачек и байков, мирному быту трех немного странных, но совершенно безобидных людей.
Ноги неожиданно стали ватными. Малярийкин не раз был в переделках и на нервозность не жаловался. Однако тут было нечто совсем иное. Не страх только за себя, за свою никчемную жизнь, но что-то большее… Не чувствуя ничего кроме нахлынувшей слабости, Малярийкин прошаркал к танку, облокотился на него и медленно, словно заторможенный, заглянул за край башни… Мороз пробежал по коже. Глаза отказывались видеть.
За танком в луже собственной крови валялась Ника. Именно валялась – как огромная скомканная тряпка. В странной позе. Полубоком, но с разбросанными в стороны руками и ногами.
Лицо девушки было исполосовано ножом, открытые глаза смотрели в потолок, рот открыт, словно в последнем беззвучном крике. Шея перерезана. Комбинезон, в котором Ника возилась с техникой, изодран в клочья. Голые груди, когда-то красивые и манящие, но теперь бесстыдно отвратительные на теле трупа, лежащего в луже крови, смотрели на Малярийкина торчащими посиневшими сосками.
По-прежнему шаркая по полу, Маляр протащил себя к телу.
Рухнул на колени, сильно ударившись о бетон. Но боли не чувствовал совершенно.
– Ника, ты че это…
Не зная, что делать, Малярийкин осторожно подтащил тело к себе и водрузил спиной себе на колени, аккуратно поддерживая почти отрезанную голову. И, обхватив ладонями мокрое ледяное лицо, что-то невнятно произнес. При этом звуки, издаваемые Малярийкиным, очень мало походили на речь. Это было нечто вроде хриплого кашля.
Прислушавшись к себе, Малярийкин замер.
Заставив себя усмирить эмоции, автомех осторожно провел пальцами по голове трупа. Бледная кожа любимой девушки неприятна на ощупь. Живая Ника была совсем другой. По руке побежала сукровица. На темени кончики пальцев коснулись чего-то мягкого. Череп Ники был проломлен. После того, как перерезали горло, над трупом глумились. Возможно, пинали сапогами. Или били железом. Или швыряли по полу. Оторвав взгляд от мертвого лица подруги, автомастер осмотрелся. Теперь, когда глаза немного привыкли к полутьме, а сердце успокоилось и никуда не бежало, Малярийкин увидел все.
Мастерская разрушена. То, что можно было сломать, сломано. Имущество, которое можно было унести, унесено. Ни одной целой лампочки не осталось. Исковерканные кувалдами движки конструктов и аппаратов, находившихся в мастерской на текущем ремонте, заглохли. На земле валялись растоптанные фигурки-самоделки Ники, которые она иногда лепила из глины и обжигала в печи. Для собственного удовольствия, в виде хобби. Три месяца назад, тяжелой зимой, Ника, чтобы подбодрить хмурых из-за отсутствия заказов друзей (вернее, одного друга и одного сожителя-любовника – Маляра и Калмыша), Ника вылепила из глины три фигурки: одну высокую мужскую, одну маленькую женскую. И еще одну, непонятную. Однозначно мужскую, но маленькую и немного горбатую – фигурку Маляра. Уничтожение этих маленьких фигурок казалось еще более кощунственным, чем разгром всей остальной мастерской.
«Зачем и кто?» – стукнул в голове единственный разумный вопрос.
Отодвинув от себя мертвое тело Ники, Маляр поднялся. Зачем-то отряхнул кровь с измазанных штанов руками, запачканными в той же крови. Со злостью выругался, одновременно сдерживая легкие рвотные порывы, периодически появлявшиеся в горле вместе с отвратительным кислым привкусом. Прошел к тайнику на входе, достал обрез и зашагал в глубину ангара. Остановился.
За перегородкой, в центре второй секции, между двумя загнанными в мастерскую танками висел старина Калмыш.
Подвешенный за шею и едва касающийся окровавленными коленями земли, в полутьме Калмыш походил на чучело. Маляр присмотрелся. Чучело это могло пугать не только ворон на огороде, но и всякого, способного видеть. Калмыш был ужасно избит. На лице его не было глаз. Сначала Маляр подумал, что они заплыли жуткими отеками, но приглядевшись, понял, что их выкололи или вырезали уверенной рукой, – глазницы были пусты. Коленные и локтевые суставы напарника сломаны. Вероятно, битой. Под висящим телом скопилась лужица крови. Немного меньшая, чем под изрезанной ножом Никой, но оттого не менее пугающая. Рвотные позывы стали сильнее. Но не настолько, чтобы пересилить злость. Маляр решительно шагнул вперед. Тело надлежало снять!
– Ма… ляр… – послышались едва различимые в полной тишине звуки.
Малярийкин замер. Дернул щекой. Послышалось?
– Ма… ляр…
Это шептал Калмышев!
Схватив напарника под мышку, Маляр осторожно положил обрез на пол, дрожащими пальцами нащупал поясной нож, резкими, но неумелыми пилящими движениями срезал веревку. Опустил тело. Коснулся едва теплого лица друга рукой. Голос Калмыша немного усилился.
– …Ма… ляр, ты?
– Да, Котя, да… – осипшим, совершенно севшим голосом выцедил Малярийкин.
– Ма… ляр… на нас… напали… – объяснил очевидное полутруп.
Малярийкин кивнул. Его товарищ без глаз кивка не видел, но это вряд ли требовалось. Кожа Калмыша на шее была синюшная, с кровавыми потеками. Грубая веревка и неплотно затянутая петля под неполным весом (окровавленные колени касались земли), позволили Калмышу жить. Руки за спиной несчастного стягивала вторая веревка. Пленник был не в силах ни освободиться на перебитых ногах, ни удавиться под собственным весом. Впрочем, насколько понимал Малярийкин, жить в таких условиях Калмыш также не смог бы больше нескольких часов. Затем наступала потеря сознания. А в качестве финала задумки гения-фашиста, устроившего все это садистское представление, – удушье в петле. Значит, налет на мастерскую совершили недавно. Из этого следовал еще один вывод.
– Что случилось, братюнь? – ласково спросил Малярийкин, ослабляя на шее товарища срезанную петлю и осторожно поддерживая напарника под затылок.
– Чехи…
Глаза Маляра расширились.
– Чехи?! – удивленно переспросил он.
– Рано утром… сегодня… Юнга… разбился насмерть… на нашем байке, – уже отчетливо прохрипел напарник.
– Юнга?.. Сдох?.. Так из-за него, что ли?! А мы-то при чем?! – неожиданно для самого себя взорвался Малярийкин. – Чехи гоняют по разбитым дорогам с охрененной скоростью! Вот и бьются. Мы-то при чем, твою ж маму?!
Перед глазами мелькнуло мертвое лицо Ники. Маляр уже чувствовал ответ. Калмышев захрипел, одновременно дергая кадыком. В первые мгновения Маляр испугался, но затем понял, что старый приятель не задыхается. А смеется. Смеется разбитым ртом с торчащими осколками зубов. Губы автомастера исказила гримаса гнева. Руками так разбить чужой рот нельзя. Похоже, Калмышев встречал обух топора или молоток.
– Он разбился… из-за… нас, – выцедил напарник.
– В смысле, из-за нас? – быстро переспросил Малярийкин.
– Я подшаманил ему… с акватином…
– С двигателем? А зачем?!. Ты что, дурак?! – уже в голос заорал Малярийкин.
– Может… и дурак, – оскалился беззубым ртом Калмыш. – Да не так… Чехи не за байк… заплатили… Ты разве… не догадался?.. Сумма сверху… была за то… чтобы ушлепок этот… Юнга… долго по Сибири… не катал… Ты допер?.. Вот почему… столько лишнего лаве… отвалили… братюнь… Допер?..
Но Маляр не «допер».
– Ты бредишь, – прошептал он. – Зачем им убивать своего же чемпиона?
Калмышев улыбнулся вновь, одновременно выталкивая языком кровь.
– Дурак ты, Маляр… такой серьезный и умный… а все дурак… Чехи делают ставки… на «КТО»… дикие бабки, братюнь… И Юнга… был хорош как игрок… но слишком тупой… для бизнеса… Отказался… сливать бои… На золотую курицу… посягнул… Убить открыто чехи… своего не могли… Не по понятиям… Зритель бы не понял… Допер?.. Вот пацанчик и разбился… на байке… Горячий был… придурок… Гонял…
Напарник закашлялся.
– Я сделал все, сделал… как они хотели… – продолжил, захлебываясь, Калмыш. – А они меня… суки… сам все видишь… братюнь… В мастерню приперлись… скопом… часов пять назад… Ни о чем… не спрашивали… Тупо зашли и… начали мочить… Орали, что я убийца… Причем, знаешь… искренне так… орали… Видать, о задумке… с блокировкой… никто не знал… из простых бандюков… Тока шишки… А может… вообще пара человек… Кто бабки мне… потом… заносил…
Маляр прищурился.
– И кто же заносил?
– Шапрон… Ша…
– Что Шапрон?.. Я не слышу!
Но Калмыш не отвечал.
Малярийкин грубо толкнул бывшего приятеля в плечо. Потом, приблизив ухо к лицу напарника, послушал.
Калмыш сдох.
* * *
Некоторое время Малярийкин сидел перед трупом «братюни» неподвижно. Это было глупо, учитывая наличие двух мертвецов в том же здании, открытых настежь ворот, а также «муравейки», возвращения которой могли с нетерпением ждать убийцы. Глупо – с точки зрения сохранения собственной жизни. Где-то в подкорке, без всякого анализа и долгих размышлений, Маляр понимал, что ему самому с этой секунды грозит страшная опасность стать объектом многочасовых пыток и уже потом мертвецом. Причем опасность в максимальной степени – именно здесь, в «наш-ангаре». В месте, где его только и могли искать озверевшие бандерлоги из северо-западного района.
Вопрос «почему?» перед Малярийкиным не стоял.
То, что сказал мертвый напарник (другом сейчас назвать его не поворачивался язык), казалось бредом только на первый взгляд. Все это могло быть правдой. Кроме того, иных версий не было. Как ни пыжился, Маляр не смог придумать ни одного варианта, который бы отличался от слов старины Калмыша. Разве что случайное ограбление. Какой-нибудь нелепый и дикий налет таежных отморозков. Но нет. Это действительно сделали чехи. Грабители-колхозники своих жертв не пытали. Только мочили и грабили. Они могли изнасиловать и убить Нику. Могли пристрелить или зарезать Калмышева. Но оставлять его в петле на много часов не стали бы. Вот и вся дедукция, братюнь.
Итак, чехи.
Юнга чемпион. Отказался сливать бои. Убить сами не могут. Не комильфо правильным пацанам валить «своих» из-за бабок. Тем более – игрока за хорошую игру. Нашли идиотов в лице случайных реммехов. Идиота Калмыша. Идиота Малярийкина. Идиот Калмыш мандячит с движком. Это легко: поставить датчик на скорость, чтобы блокировал движение после 100 или 150 каэмче. И все! Чехи – лихие байкеры. Тем более чемпион Юнга. Принимая машину, он не полезет копаться в электронике. Убить Юнгу – просто. Как два пальца. Только решиться! Калмыш – решился. Имбецил. Впрочем, о мертвых плохо…
Виноват ли он сам, Малярийкин? Мог ли догадаться?
Конечно, мог. Больше того – до-га-дал-ся. Сразу было видно, здесь что-то не так. Не бывает такой вот прухи. Лотерейный билетик выигрышный, купюрки из рукава, бриллианты из воздуха. Не бывает!
Но почему именно «наш-ангар»?
Как там прошамкал Калмыш?
Шапрон…
А ведь действительно – Шапрон! Кто мог в принципе придумать подобный зверский расклад, кроме долбанутого топ-танкиста, суперклассного механика и водилы? Кому, кроме чехов, угрожал Юнга более всего, если не чемпиону игр «КТО»? Кто посоветовал чехам – криминальным лидерам северо-западных окраин – их убогую, ничтожную мастерню? Как вообще они с Калмышем могли поверить, что элита – буквально элита «КТО» и уголовного мира – может разместить у них заказ для потенциального чемпиона?
– Сука! – тихо прогундел под нос Малярийкин. – Вот же ты сука, товарищ Шапронов. С-сука! С-ссссу-у-ука!!!
Эхо отразилось от кровли. Эхо показалось зловещим. Нет, надо сдерживаться. Эмоции делу только вредят. Только какому вот на хрен делу? Все кончено.
Дело. Бизнес. Бабло и будущее. Авторемонт. Дружба. Тайная любовь к чужой девушке. Все.
Маляр обернулся. Взгляд автоматически уперся в дверной проем с распахнутой настежь дверью и оттого очень белый и светлый от проникавших через него солнечных лучей. Однако глаза сквозь распахнутую дверь видели не солнечный свет. По телу медленно и тяжко, словно бульдозер, прокатилась вязкая, обжигающая волна. Маляр вдруг ясно и как бы даже пронзительно осознал: это самое «все» было ничем по сравнению с единственной настоящей потерей. В дверях разрушенной мастерни лежала ласковая девочка Ника. И сверлила пустыми глазками пустой потолок.
Шапронов, ну как же так?!
Сильно захотелось сдохнуть.
Лечь рядом с корешем и подругой на бетонном полу. И валяться так. Долго-долго.
Но для ничтожного человечка из ничтожной автомастерской подобные желания были слишком уж понтовиты. Чай не бандюк, статусом не вышел.
Маляр тягуче, словно через силу, выпрямил скрюченную горем спину. Она не выпрямилась полностью – мешала травма позвоночника, полученная еще в детстве, при родах. Однако в пол он уже не смотрел. Только вверх и вперед!
Пошарив рядом, Малярийкин нащупал рукой брошенный обрез. Из мастерни надо валить. И валить быстренько – это подсказывала не только логика, но и собственный подпотевший зад.
В любой момент могли вернуться мстители-отморозки и «отморозить» уже Маляра – по полной схеме с ударами битами по челюсти, выдавленными зенками и прочими «чешскими» чудесами вроде многочасовой удавки, совмещенной с бдением в собственной моче на раздробленных коленях. Этот мир, как и все прочие, делил людей на тех, кто пугает, и тех, кто пугается. Чехи пугали. Ну а работяги, вроде Маляра с Калмышем, могли только ссать под себя да хорониться где-нибудь в очкурах, коли уж впали в гангстерскую немилость. Селяви, как говорится, доунт край.
Да и чем его смерть поможет мертвому товарищу с почившей подругой? Ничем. Разве что Шапрона лишний раз насмешит. Калмышев пока дох, вероятно, забавно слюни пускал. И рожа интенсивно краснела над удавкой. Смешно, оборжаться! Так что чехи с Шапроновым здесь не только мочили. Но и весело провели время. Наверняка. Бандерлоги – бандерлоги и есть…
– Не-ет, гады, только не в этот раз, – пообещал сам себе Маляр, имея в виду, что дохнуть здесь и сейчас он точно не собирался.
И все же, перед тем как ретироваться, следовало потратить несколько минут. Вытащить деньги из тайника. Собрать личные шмотки – их, слава богу, было совсем немного. А также еще более немногочисленные ценные вещи, которые можно было продать. Например, легкий, но дорогостоящий инструмент, измерительные приборы, кое-что из электроники. Все это вповалку летело в рюкзак и распихивалось по карманам. Наконец, собрав все, что необходимо, Маляр снова склонился над телом мертвой любимой девушки. Чужой мертвой, любимой девушки. Или просто любимой девушки – тут уж как понимать.
Хотел поцеловать в губы. Посмотрел в остекленевшие глаза. Маляр помнил, какими красивыми они были. Теперь напоминали мутные куски пластмассы. Все же сучья жизнь вокруг, верно? Маляр вздохнул. На поцелуй не хватало решимости. Ника была мертва.
Маляр накрыл труп девушки покрывалом. Калмыша он почему-то не накрыл. Поднял с пола слепленную Никой глиняную фигурку самого себя, вытер от крови, сунул в карман. Зачем – не знал сам. Может, из ностальгии.
На этом прощание с мастерской закончилось.
Сев в «муравейку», Маляр быстро укатил в ночь.
