Илья Соколов
Планета ГУЛАГ
Слава героям!
Егор дочитал под самый крик старшего вертухая:
– За работу, ебаные твари! – почти истерично пронеслось по тайге. Зэки (тихо кряхтя и вздыхая) неохотно полезли в забой.
Скоба аккуратно свернул обрывок газеты и спрятал в карман фуфайки (как-никак пригодится для самокруток). Еще раз поглядев на холодное солнце, тоже жутко изможденное (но при этом какое-то самодовольно злобное, будто обрадованное мучением людей), Егор послушно полез в забой за остальными…
Поезд едет. Летят пули.
По евреям. Не промажет «Шмайсер».
Офицеры и солдаты. Заключенные и трупы.
Вот еще кудрявых в печку. Едкий дым, вонючий пепел.
До концлагеря б добраться. Будет там горячий ужин.
Истощенные евреи про еду вообще забыли. Смерть господствует в вагонах.
Вдоль железки и на шпалах разлагаются останки. И воронам есть довольство.
Вдоволь «Шмайсер» настрелялся. Солнце в голубых глазах солдата.
Снова порция для топки. Машинисту радость сердца.
Офицеры шнапс открыли. Стало хорошо мужчинам.
Для насилья неугодных замечательное время. Исключительно на благо Рейха.
Черный дым марает солнце. И коричневые рельсы.
Самый главный комендант явно будет всем доволен. Кости, кожа, украшенья.
Поезд едет…
Над лагерем свирепствовал ветер… Стены барака, казалось, хотели уйти вместе с ним как можно дальше. Но, естественно, не могли…
Корнея разбудил не ветер и не шум непогоды снаружи. Силковский потер усталые глаза, сел на нарах, подполз к самому краю и увидел, как дядя Марик и еще человек шесть совершали обряд…
За несколько месяцев (или лет) пребывания в лагере евреи собрали много земли: остатки из рабочих тачек, грязь с башмаков, комья с грядок «мертвых деревьев» и песка для их посадки…
Дядя Марик делал голема. Выглядело это так, будто несколько мужиков, изможденных жизнью, пытались создать свою последнюю надежду. Карателя из грязи…
Корней медленно слез вниз (сейчас его место располагалось на втором ярусе), еще раз огляделся (остальные его товарищи по несчастью продолжали спать почти смертельным сном), затем прошаркал до места проведения обряда: полутемный полу-закуток по центру барака.
Дядя Марик, чуть закатив глаза, произносил заклятья на иврите. Другие дядьки помогали ему лепить какое-то подобие человеческой фигуры (получалось некое существо: черное, грязное, страшное и могучее).
Голем не был высоким. Но Корней сразу увидел в нем силу. И эта сила могла спасти всех.
Дядя Марик внезапно замолк, вложил в пасть «глиняному» еврейскую звезду (у многих они еще висели на робах), а уже после, заметив Силковского, устало улыбнулся (впрочем, не скрывая радость). Оживший голем тоже улыбался. Корней увидел черный оскал клыков: острые зубы мстителя хотели рвать нацистскую плоть.
Над лагерем начался ливень… Голем уверенным шагом покинул барак и, наливаясь силой с каждым шлепком по грязи, приближался к шумной казарме надзирателей. Корней, заклинатель дядя Марик и все сопричастные внимательно следили за грозной поступью мстителя, который почему-то стал выше примерно на метр.
Генрих, выйдя покурить после изнасилования очередной еврейской девочки (которую уже закопали возле собачьих будок), внезапно разглядел какого-то гиганта, идущего под проливным дождем явно в его сторону. Гигант неотвратимо приближался…
Когда голем приблизился вплотную, то сперва оторвал Генриху руку с дымящейся сигаретой (табак был добротный, курился даже под дождем), потом подхватил Генриха своими жуткими ручищами, поднес его лицо к своей морде, прислонил песочную пасть совсем близко к раззявленному рту нациста и заблевал его легкие могильной грязью.
Тело Генриха шлепнулось в ближайшую лужу. А голем тяжелой поступью подошел к двери казармы, за которой радостно шумели фашисты (видимо, празднуя день рождения Гитлера, либо годовщину пришествия Гитлера к власти и становление Третьего Рейха), рывком сорвал дверь с петель и зашел в наступившую тишину…
Рядом с Корнеем на выходе из темноты барака начали появляться проснувшиеся заключенные (дядя Марик успел разбудить почти всех). Измученные евреи стояли под проливным дождем и с недоумением смотрели на окна фашистской казармы, в которой голем убивал «людей». До слуха Силковского доносились матерные крики на немецком, истошные вопли умирающих, дребезг посуды, треск мебели и костей…
Минуты через две грозный инструмент еврейской мести вышел под грозовое небо. Ночь закипела ливнем еще сильней…
Из дальней казармы (она располагалась прямо у ворот концлагеря) выбежали несколько заспанных фрицев с автоматами. Увидев гиганта из окровавленной грязи, идущего к ним, немцы открыли огонь. Беспорядочный и бесполезный. Пули делали голема только больше, прибавляя массы и мощи с каждым попаданием…
Слушая вопли вертухаев, разрываемых на части «нечестивым» чудовищем, Корней поверил, что у них (измученных и полумертвых заключенных) получится сбежать из этого Ада. Закончив с охраной, голем разломал ворота лагеря, совсем не боясь пропущенного через них тока, намотал на руки клочья колючей проволоки и на удивление быстрой поступью направился в сторону дома коменданта (где уже зажегся тревожный свет в окнах)…
– Бежим, дядя Марик?.. – неуверенно спросил Корней у старика-заклинателя. Тот улыбнулся и сказал:
– Конечно, бежим, молодой человек…
И все побежали ливень тяжелыми каплями бил по телам концлагерная грязь лизала голые ноги и худые ботинки ворота были всё ближе и ближе другие бараки тоже стали пустеть кто как мог выбирался на волю Силковский заметил одного мужчину несущего на загривке совершенно бледную девочку ее глаза были закрыты не факт что она вообще была жива Корней бежал дядя Марик держался где-то рядом все заключенные поскальзываясь но поднимаясь продолжали массовый побег помогая совсем немощным идти к раскуроченным воротам…
Овчарки-людоеды натужно выли в своих будках. Полночный ливень стал стихать. Евреи покидали концлагерь…
Выбегая из ограды, Корней услышал выстрелы, обернулся на звук (это обмочившийся комендант стрелял в голема, ворвавшегося в его особняк). Силковский остановился, решив посмотреть, чем всё закончится. Мимо бежали люди…
Примерно через минуту стекло балкона спальни коменданта взорвалось сотней острых осколков, окрашенных кровью. И на ухоженный газон перед роскошной дверью из красного дерева рухнул верещащий обрубок тела. Голем оторвал начальнику концлагеря руки и ноги. Изувеченный нацист орал во всю глотку, наверное, призывая быструю смерть…
Выйдя из комендантского дома неспешной походкой (в чем-то даже величественной, как показалось Корнею), разбухший от крови еще сильней, голем склонился над скулящим комендантом, сверкнул янтарным светом глаз и «забетонировал» голову нациста грязью, обильно наблевав ему на лицо.
Герр комендант (лично убивший несколько сотен заключенных; изнасиловавший множество женщин и даже детей; с огромной радостью пытавший своих товарищей из числа стран-соучастников, заподозренных в измене Третьему Рейху) судорожно задыхался, дрыгаясь и извиваясь, как кусок ковра с трупом диктатора внутри. Заслуженная казнь закончилась. Но Силковский продолжал смотреть…
Тучи над опустевшим лагерем развеял ветер. Какой-то особенный ветер. Под половиной луны голем еврейской мести как будто успокоился, вздохнул и потряс усыхающей на глазах головой (лагерная пыль упала ему под ноги). Корней увидел, как голем стал терять свою форму: порывы ветра развеяли его торс, подхватили песок рук и ног, суставы и хрящи из глины (и желтую звезду Давида, очищая ее от налипшей грязи), а затем остатки мстителя превратились в небольшой смерч, который сорвался в ночное небо…
На сырой земле концлагеря остались лежать окровавленные клочья «колючки».
Звезды искрились мякотью осколков неявной Вечности. Месяц одобряюще улыбался. Силковский повернулся в сторону леса и побежал за остальными своими собратьями по нежданной свободе…
Те, кто хотел спастись
Пробуют не подавиться мацой
Те, кто остались – уже подавились
И даже драуги не спаслись (хоть и пытались из последних сил)
А смерть старухой всем явилась (под бесконечным звездным ядом)
Осколками костей ее замытый взгляд
Не оставляет больше сожалений
И плоть, наполненная болью
Всё скачет, словно бледный конь, по ядерному полю
Где мины, мины, мины в ряд
Но мылоКо из спермы обновлений (газированной кровью задымясь)
Мацой останется (священной)
Об этом только на погосте говорят
Голем опять сожрет приказы
И станет в сотни раз сильней
Нас всех убьют, конечно, сразу
Но слезной крови за меня не лей
Ее прольет товарищ Сталин…
И бледный конь умрет.
И вот товарищ комиссар начал кончать ей на лицо… Комсомолка Таня, загремевшая в ИстЛаг по доносу соседки из коммуналки, с горестной доблестью принимала сперму тщедушного уродца в форме, сгорбившегося над ней и надсадно дышащего каким-то совершенно неземным перегаром (как будто из могилы инопланетянина выползло привидение гигантской сколопендры и насрало у входа в склеп семейства Франкенштейн)…
Комиссар закончил кончать.
Таня вдруг почувствовала жуткое жжение: ее лицо, облитое спермой комиссара, стало плавиться, как похоронная свеча в склепе… Перед глазами поплыло (еще секунду-другую – и Таня перестала видеть довольную морду того урода, который обкончал ее своей кислотной спермой).
Товарищ комиссар разогнулся, мощно выдохнул и радостно захохотал, глядя на катающуюся по полу кабинета девушку. Она визжала, а он смеялся. Ей было смертельно больно, ему – привычно хорошо…
Примерно через пару минут Таня Водопьянова, личный номер ЗК 234715, перестала шевелиться. Товарищ комиссар приблизился к мертвой мученице и спокойно вгляделся в остатки ее лица: перекошенные челюсти с подгнившими от лагерной жизни зубами; пустой провал носа, похожий на колодец в Никуда; расплавленные глаза, стекшие по стенкам скул, и свалявшиеся грязно-русые пряди волос, напоминавшие драную сеть для рыбы…
И тут комиссару почему-то вспомнилась мать, дряхлая, никчемная идиотка, постоянно по пьяни пересказывающая историю про то, как ее изнасиловал взвод белогвардейцев в знойной степи где-то под Крымом…
Товарищ комиссар перестал улыбаться и сплюнул в пустоту. После предупредительного стука в дверь на пороге кабинета появился его помощник – капитан Страхин. Он вопросительно посмотрел на комиссара.
– Всё, Витя, можешь уносить, – объявил начальник свою волю. – С этой я закончил. Давай следующую…
Должность должника была нелегка…
Но Иванов справлялся с ней исправно.
И приходилось ему «стучать» на соседей по дому. А точнее – Иванов собирал их сновидения. Специальный прибор, выданный НКВД, изобретенный в передовом НИИ по согласовке с гэбистами, хранился на рассохшихся антресолях в халупе Иванова. Когда приходило время (обычно ближе к трем часам утра) «собиратель сновидений», в неизменной майке-алкашке, трикошках и стоптанных тапочках, включал его в розетку на кухне, смотрел в миниатюрный экранчик на корпусе пристальным взором красных от недосыпа глаз, запоминал многое из увиденного, а затем конспектировал самое нужное…
Принимаемый сигнал мозговых волн спящих пролетарским сном соседей периодически выдавал довольно интересные моменты:
К примеру, рабочий местного завода по фамилии Мишин (квартира номер семь) во сне представлял себя невероятным гигантом высотой с семиэтажный дом. Ноги из красного кирпича, всегда готовые крушить, руки-трубы из нержавеющей стали, всегда готовые душить, бетонная спина почти без трещин, ужасная башка навроде танка с проржавевшей башней и член-торпеда с ядерной боеголовкой на конце…
Тетя Надя из пятой квартиры грезила о ебле сразу с пятью хачами, которые «сняли» ее в качестве элитной проститутки в лучшем ресторане города Сочи… Захлебываясь спермой, полупьяная Надин (жестко оттраханная в задницу очередным «ухажером») счастливо просыпалась уже в другой сон, в котором спасала самого товарища Сталина в качестве развратной медсестры. Затем ее обычно расстреливала рота голых солдат…
Мальчик Сережка (из десятой «хаты») писал во сне сочинение про злобу и доброту: почему пьяный папа не может перестать бить маму по лицу, и зачем всё это вообще происходит? Зачем мальчишки из школы набили ему портфель собачьими какашками? Почему самая красивая одноклассница Таня совсем не обращает на него внимания? И зачем другие девочки стянули на физкультуре с него трусы и шорты? Чтобы посмеяться, что ли? И почему вообще существует школа, тюрьма и ГУЛАГ?..
Молодой парень Витька Андреев (из тринадцатой) видел во сне зеленые звезды мягких небес; встречал чернявую деву в коридоре бледности; ощущал мороз болотных огней: они кричали про вечность; смотрел на скитания застрявших душ в астрале; гигантская гусеница ползла через ночное небо без луны; красивые старухи пряли что-то снежное или осеннее; дьявол, читавший Библию, слабо улыбался виршам; туман из темноты тихо скрывался во мрак; небеса ощущали мягкий мороз; старухи кричали про вечность; в астрале скиталась осенняя гусеница; чернявую обложку Библии сжимала бледная рука…
Уставший Иванов, записав всё самое важно, под утро отваливался спать. И ничего ему не снилось…
Долг перед Родиной закончился для Иванова плачевно.
Его обвинили в измене и шпионаже (возможно, даже по доносу). Изнасиловали восемь раз за время скорого следствия, а затем убили выстрелом в затылок в холодном коридоре на заре.
Машину для считывания сновидений, конечно же, забрали в спецотдел НКВД.
В тот самый момент, когда колымские просторы пригласили птиц; в тот самый момент, когда зимородки запели робким голосом песни свиданий; в тот самый момент, когда шаманские костры погасли, а шатуны-медведи обглодали последнее мясо с костей убитых людей; в тот самый момент, когда Великую Железную Дорогу стали «увлажнять» трупами заключенных; в тот самый момент, когда смерть стала снегом (в очередной раз); в тот самый момент, когда генеральный секретарь оттяпал суховатой рукой отрывной календарь с началом марта у себя на даче; в тот самый момент, когда Егор Скоба пошел вешаться за покосившийся барак, совсем невидимый для вертухаев (там как раз была удобная балка, как будто специально торчавшая здесь); в тот самый момент и прилетел «нездешний ветер»…
Смерч, совершенно невозможный в этих широтах, завертелся жуткой юлой, разломал проржавевшие ворота и хищно ворвался в лагерь…
Егор (как будто бы случайно) вылез из петли, услышав страшный шум снаружи, и медленно вышел из полутьмы на серый свет. Скоба увидел, как желто-черная воронка смерча (откуда-то взявшегося здесь) разваливает на части вышку вертухаев с дальнего угла территории: двоих охранников, кричащих от ужаса и боли, вращало в сухом воздухе (при этом разрывая их сухожилья, дробя кости)… Через несколько секунд «обрубки» тел охранников упали на мерзлую землю. А страшный смерч помчался дальше по лагерю…
Срубив и развеяв еще одну вышку, Ветер Крови походя разрушил «кумовской» туалет у здания начальства, разбрасывая вонючие доски по округе (не ко времени голожопого офицера КГБ, пугливо забившегося внутри сортира, закинуло прямиком на «колючку», гэбист истошно орал и извивался израненным телом, словно насаженный на крючок червь).
Из своего барака стали выбегать охранники лагеря. Они так и не успели понять, в кого стрелять… Пораженный происходящим, Скоба смотрел за «воздаянием»: Воронка Смерти выбивала автоматы и винтовки из рук верещащих солдат, непостижимым образом разрубала тела пополам (окровавленные тулупы и шапки-ушанки вращались над центральным плацем, планомерно превращаясь в ошметки)… Через минуту или две десятки трупов вертухаев замерли на земле разномастной «палитрой» солдатского сброда.
Смерч закончил свою «работу». Будто напитавшись своей усталостью и кровью всех причастных, Воронка Мести нестройной, петляющей «походкой» направилась в сторону Егора Скобы. Тот пугливо увидел, как вихрь прошел мимо (даже не пытаясь задеть изумленного зэка), своротил часть ограды вместе с колючей проволокой (как будто сделав из нее импровизированное ожерелье, которое кружилось на верхушке воронки некоторое время, пока не развеялось «острыми розами» по округе), напоследок завалил еще одну вышку (там не было уже никого) и почти спокойно, беззвучно рассеялся кровавым песком за пределами лагеря.
Подобно птичьему перу или «вертолетику» от клена (тополя или осины, Егор не помнил точно), под ноги заключенному спорхнул какой-то предмет. Испытывая привычную (рабочую) боль, Егор нагнулся и подобрал эту странную штуковину. Звезда Давида желтела на ладони зэка, как пропуск в новую жизнь. Скоба погладил ее пальцем. И почему-то улыбнулся.
Вечно уставшие и не высыпавшиеся обитатели лагеря удивленными толпами вываливались из уцелевших бараков под серое небо. Из проема двери полутемной столовой выглядывали повариха и хлеборез. Начальник лагеря тоже опасливо вышел из своего каменного убежища. В трясущейся руке он держал пистолет (множество раз использованный по назначению при каждодневных «ежовских» расстрелах).
– Суки, блядь! Что за хуйня!? Все по баракам! – неуверенно выкрикнул «красноперый». На него, казалось, глядела целая тысяча измученных зэков. Воры, убийцы, блатные, рецидивисты, опущенные, «придурки», стукачи, мужики и «козлы»: все хотели на волю. Без исключений. Многие понимали, что там, возможно, уже совсем другая жизнь. Но уж лучше другая, чем вот такая…