Илья Сергеевич Елисеев
Кащеевы байки. Сказки о снах, смерти и прочих состояниях ума
Немножко объяснений
– Слушай, Царица, у меня тут назрел вопрос. А мы существуем?
Кащеева жена от неожиданности выронила уток, которым ткала домоткань на юбку. Баюн подобрал уток и вежливо подал.
– Откуда шерсть?
– Фенрира вычесала.
– На скандинавские мотивы потянуло? Можно подумать, у нас свои Серые волки закончились. Ты правительница, поддержала бы отечественного производителя.
– С одного Фенрира шерсти как с сотни наших Серых. К тому же он чудовищно линяет, и его подшерсток на каждом кусте. Так хотя бы в дело пойдет. И Фенриру легче. Ты пришел с вопросом, так не сбивайся.
Кот запрыгнул в большое кресло, потоптался, угнездился и, удобно свернувшись бубликом, положил толстощекую морду на подлокотник. Кащеева жена поняла, что разговор предстоит долгий, отвернулась от Баюна и принялась заправлять уток спряденным в тонкую ниточку фенрировым пухом. Ткачество было одним из тех странных развлечений, которые Царица мертвых подцепила от людей. Не то что бы в нем присутствовала польза или необходимость (создать себе юбку она могла бы без ткацкого станка, да и не сказать, что Кащеева жена испытывала острую потребность в одежде), но бескомпромиссная материальность процесса ее затягивала.
– Царица, мы не считаем время. И не знаем, сколько существует Царство мертвых. Я даже не в курсе, сколько существую сам, только понимаю, что появился здесь давненько. Про вас с Кащеем судить вовсе не берусь.
– Это ты верно…– протянула Кащеева жена, задумчиво сверяясь с узором.
– Долго я размышлял над тем, какое, собственно, дело мне, коту, про которого давным-давно люди сочиняли жуткие сказки (и ведь верили же в них сами!..), до жизни и смерти. В конце концов, мы-то, жители Царства мертвых, знаем наверняка, что эти понятия живые также как сказки обо мне, изобрели лишь для создания понятной им картины мира. А картина, заметь, отлично выглядит в раме, поэтому после картины они делают уже и рамки для нее… Живые ведь недаром придумывают наивные анекдоты об эмбрионах, которые в материнской утробе рассуждают о неизвестном им мире, из которого никто еще не возвращался. По сути, такой фольклор отражает их главную проблему – невозможность заглянуть за грань бытия, взгляд со стороны реальности на стену, за которой неизвестность. Может, за этой стеной другой мир, а может, и нет его. И живые от этого страдают, потому что боятся ухода за стену и прекращения своего существования. А мы знаем, что пусть в другой форме, но бытие продолжается. Так я считал раньше.
Кащеева жена утомленно посмотрела на домоткань. Работы предстояло еще много. Пожалуй, самое время отдохнуть под благовидным предлогом. Она протянула через основу последнюю нить, положила уток поверх ткани и взмахнула рукой. Перед Баюном возникла миска с парным молоком, а на столике возле ее кресла – кружка чая с мятой. Кащеева жена плюхнулась в кресло напротив кошачьего, взяла кружку, подула и отпила глоток.
– Что же тебя смущает теперь?
– Я не понимаю, где мы находимся. Ну, по отношению к миру живых.
Кащеева жена насупилась.
– Что у тебя с лицом, Царица?
– Да елки-палки. Я была о тебе лучшего мнения, Проводник.
Баюн оскорбленно снял лапу с подлокотника и приосанился, распушив хвост.
– Что тебя, собственно, не устраивает?
– Мы с тобой бок о бок водим живых и мертвых по Царствам уже Хтонь знает, сколько времени – с начала веков! – а ты только сейчас додумался поинтересоваться у меня, кто мы и где живем (ладно, живем – это условно), как сюда попали, чем отличается наш мир от мира живых?! Я полагала, что ты знаешь ответы на эти вопросы. Но за период существования Царств ты пришел только к тому, что не понимаешь, где находишься, и усомнился в своем существовании. Прекрасно. А все остальное время, видимо, тебя от таких проблем уберегала валерьянка.
Баюн широко раскрыл глаза. Обвинения становились все более обидными и несправедливыми. Настолько, что беспринципная Царица перешла на личности.
– Царица, не хочу хамить, но моим образованием никто не занимался! Возможно, – язвительно предположил Проводник, – потому что я всего-навсего никчемный кот!
Кащеева жена смутилась. Ушастый Проводник был прав. Что-то они с Кащеем недоглядели. Она примирительно подвинула миску с молоком ближе к креслу.
– Ладно, извини, вспылила. Но я все-таки верила в твою любознательность.
– Я любознательный, – буркнул Баюн, почувствовав слабину. – Просто работы много, и вся как на подбор нервная. Давай считать, что спустя энную тысячу лет моя любознательность наконец проявила себя, и ты можешь ее удовлетворить. Ну, так и где же мы находимся?
– На изнанке реальности.
Кот Баюн замер над миской и медленно повернул голову.
– Мя…
Кащеева жена виновато заерзала. И с тоской подумала о том, что Кащей такие вещи лучше объясняет. Но его же не поймать. Он снова своих любимых шаманов через миры туда-сюда водит.
– Понимаешь, я тоже могу объяснить мироздание только на уровне метафор. Но к квантовым физикам тебя отправлять бессмысленно. После них тебя даже валерьянка не спасет. Что еще хуже…
Баюн осторожно уместил упитанное седалище обратно в кресло. Парное молоко медленно выстывало.
– Гони метафору, Царица. И что там еще хуже?
– Вообще-то я сама не знаю, как устроено мироздание, где мы находимся, что такое жизнь и смерть, и существуем ли мы на самом деле. И что такое это «на самом деле». Видишь ли, мы с Кащеем – не последняя инстанция, а только ее порождения. Возможно, даже порождения порождений или их прапраправнуки. Люди разделяют жизнь и смерть, но для нас эти понятия не актуальны, потому что мы не присутствуем в их мире как видимые им материальные объекты. Но мы присутствуем здесь. Живы мы или мертвы, Проводник?
– Царица, зачем ты задаешь риторические вопросы?
Кащеева жена усмехнулась.
– Сначала попробуй на них ответить.
– Мы вроде сошлись во мнении, что для нас жизнь и смерть не существуют.
– С чего ты взял?
Баюн поперхнулся.
– То есть как? Ты сама только что это говорила.
– Вернись к моей цепочке рассуждений.
– «Люди разделяют жизнь и смерть, но для нас эти понятия не актуальны, потому что мы не присутствуем в их мире как видимые им материальные объекты. Но мы присутствуем здесь», – процитировал Баюн.
– Неплохо, мохнатый. А теперь отнесись критически к моей мысли и продолжи ее.
Баюн напрягся и нервно замял лапами подушку, на которой сидел. Прошел от начала высказывания до конца, вернулся, подумал.
– Понятия не актуальны не для нас, а для них. Когда они сравнивают нас с собой. Ладно, не нас, а мир, который называют потусторонним.
Кащеева жена удовлетворенно откинулась на спинку кресла.
– Хорошо. Пусть это следует из твоего высказывания. Но тогда из него же следует, что мы смертны.
– Не знаю, – призналась Царица. – Я не умирала в том смысле, какой вкладывают в это слово люди. И не рождалась. Я просто помню момент переворота сторон реальности, а что было до него – нет.
Баюн содрогнулся, представив переворот реальности. От обычного перехода по реальностям голова идет кругом, а тут переворот… Стоп.
– Царица, ты про какую реальность?
– Про всю, Проводник. Реальность бытия.
Баюн вытаращил глаза.
– Ладно, – нетерпеливо сказала Кащеева жена. – Помнится, одному посетителю нашего мира я рассказывала про изнанку бытия на примере драного свитера. Тебе повезло больше – у нас есть свежая домоткань. Гляди сюда. – Она сняла увесистого кота с кресла, поднесла к ткацкому станку и показала на полотно. – Вот лицевая сторона реальности.
Царица подтянула сопящего Баюна за подмышки, непочтительно ухватила под пушистый зад и сунула кошачью морду под станок.
– Вот изнаночная.
Спустила кота с рук, он мягонько приземлился на каменный пол, быстро вылизался и запрыгнул обратно в теплое кресло.
– И дальше?
– Дальше все просто при объяснении и больно при понимании. Слишком много вопросов возникает. Мы живем на изнанке полотна реальности, а живые – на лицевой стороне. Это если представлять реальность как полотно, конечно. Его можно сложить в один слой, в два, в три – сколько угодно или сшить и таким образом замкнуть на себе. Но тут придется вспоминать про многомерные пространства, а это мне лень, в помощь тебе все-таки квантовые физики из недавно прибывших. Так вот, находясь с обратной стороны реальности, мы, естественно, видим друг друга лишь при переходе на противоположную сторону. Но живые видят мертвых только в измененных состояниях сознания, как они это называют – во сне, трансе, околосмертных… И остальных, им подобных. Живые даже, кстати, издали хрестоматию измененных состояний сознания, можешь ознакомиться с их точкой зрения. А мертвые встречают живых здесь, когда те как раз спят. О том, как наши постояльцы отстаивают очередь для того, чтобы пообщаться с близкими в сновидении, тебе рассказывать не буду, сам все знаешь.
– Еще бы не знать, если я слежу за очередностью. Ты лучше про полотно продолжай.
– Теперь, в общем-то, переходим к самому интересному. Нить, как ты видишь, одна.
– Почему это? Две. Нить утка и нить основы. – Баюн прищурился, вдруг коварная Царица проверяет его на сообразительность.
– Неважно, – нетерпеливо сказала Кащеева жена. – Здесь имеет значение то, что нить – одна на обе стороны.
Если бы коты обладали бровями, то Баюн непременно поднял бы одну из своих. Без бровей пришлось выражать непонимание вербально.
– Прости, Царица, но следствие, которое вытекает из единственной нити, мне пока недоступно.
Кащеева жена тоже села обратно в кресло и принялась маленькими глотками пить горячий чай. Ей нужно было собраться с мыслями.
– За то время, пока мы существуем, – призналась, наконец, она, – я поняла пока только то, что наша сторона реальности и реальность живых – единое целое. Это к нити, одной на обе стороны. Но зато я знаю другое, – и подмигнула коту, – у нас на станке полотно зафиксировано в одном положении. На самом деле стороны реальности могут меняться местами.
Как мертвый Торке Сигвардссон встретился со своим потомком
Ветер бросал ему в лицо соленые капли. Они стекали по морщинам, исчезая в густой бороде, спутывая свою серую сталь с сединой. Наверное, так же волны исчезали в гулких фьордах, когда ветер с севера гнал стада облаков над его родиной. Брызги морской воды летели, тяжелым стуком отдаваясь в самом сердце человека, сидевшего на каменистом пляже. Его не волновали ни сырость, ни протяжный холод вод – он сидел, закутавшись в плащ из колючего домотканого полотна, и смотрел на море.
Пахло солью, водорослями и осенью. На вересковых пустошах, начинавшихся за пляжем, гулял дождь, размазавшийся взвесью над камнями и речками. Серый, мокрый саван укрыл весь окоем то ли туманом, то ли водяной пылью. Тот, кто решился бы пройти по гладким от влаги камням, не мог бы увидеть ничего дальше своей руки, да и то если бы сумел особым, хитрым образом сощурить глаза – так, как привыкли делать только заядлые странники страны без времени.
Однако что-то случилось. Седой человек вдруг вынырнул из своих дум, услышав мягкий шорох гальки. Медленно, нехотя повернул голову и разве что не вздрогнул от незваного гостя. Тот был одет совсем нескладно, даже более того – смешно и странно. Пестрая рубаха навыпуск выглядывала из-под короткой дутой куртки, мокро липли к лицу длинные волосы и ухоженная борода, через дыры в синих штанах светилось тело, а ноги были обуты в какие-то несуразные башмаки. Гость оделся ярко, но без достоинства мужа. То ли дело седой – под простецким дорожным плащом скрывались зеленые порты, заправленные в высокие сапоги с острыми носами, пояс переливался серебряными набойками, а над двумя поддетыми друг под друга рубахами вилась толстая, в палец, гривна. Гость неловко осел в песок и протянул руку.
– Коля. Здравствуйте!
– И тебе поздорову… Коля, – наклонил голову седой. – Я – Торке Сигвардссон из рода Торвальда Синее брюхо.
Вместе с порывом ветра повисла пауза. Торке плотно закутался в плащ, натянул поглубже капюшон и молча уставился на волны. Коля, угнездившись в мокром песке, смущенно поглядывал на него, но не решался продолжить разговор. Он неловко перебирал пальцами гладкие камушки, рассыпанные тут и там, оглаживал волосы и явно хотел говорить. Прошло какое-то время. Наконец, не выдержав молчания, Коля открыл рот и осекся, поймав взгляд Торке.
– Не тяни, юноша. Говори, зачем пришел, и оставь меня, – проворчал седой человек.
– Я… э… в общем, тут такое дело…. – захлебываясь и глотая слова, зачастил Коля. – Говорят, вы мой предок. Вот. Я хотел подойти и… как бы это… выразить свое уважение? Да?
– Выразил? Ступай, – заворчал внутри капюшона Торке.
– А… эээ… у… я думал… – совсем растерялся Коля. Потом замолчал и начал подниматься. Он до того неловко вставал, оскальзываясь и выкидывая ноги, что нечаянно обсыпал плащ Сигвардссона мокрым песком.
– Вот почто вы сюда идете? – взорвался Торке, вскакивая на ноги. – Чего вы меня тревожите? Вы не из моего рода! Моя прямая линия пресеклась вскоре после того, как моя дражайшая прапраправнучка спуталась с этим выродком-голодранцем и померла, не понеся наследника! У-у-у, сластолюбивая корова! Польстилась на эти длинные усы и золотые кольца! А что у него в сердце? Только дурь на дурнине поскоком скачет! Остались двухродные и трехродные, и хоть бы один мстить поехал! Так нет, все им двор княжеский, все им теплый очаг да пиво хлестать! Забыли честь, опозорили! Мы, мол, не знали… Да все знали, я спрашивал, спрашивал у княжьего виночерпия – все знали, да токмо сделали вид, будто не знают. А от этого слабого корня кто может уродиться? Ну, кто? Ты? Да ты даже на мужа не похож, даром что борода торчком! Коля! Кол стоеросовый! Дубина!
Коля молча хлопал глазами. Торке ярился все больше и больше, тряся головой. Потом скинул плащ и ринулся в атаку. Надо признать, налетел он грозно. Махал кулаками, взвывая и отплевываясь, грозно хмурился и что-то злобно бормотал себе под нос. Завязалась драка.
Через несколько минут оба сели на песок, отдуваясь и поглядывая друг на друга. Колино ухоженное лицо украсил фингал и рассеченная губа, стремительно наливавшиеся цветом, а Торке мог похвастаться двумя шатающимися зубами и одышкой, вызванной коротким джебом в солнечное сплетение.
– А ты ничего, удар держишь… Хотя все равно, выучка слаба, слаба… Кто ж так ноги ставит? А если у меня был бы, скажем, сакс? Или нож поменьше? Вот так налетел бы вроде как с кулаками, а потом раз – и воткнул в живот. Помню, я так одного детину к богам отправил. Ну, не так, но похоже. Дескать, на кулачки вызвал, а потом из-за сапога раз – и в живот! Он бельма выпучил, а я его руку хватаю и кричу: «Ах ты падаль! Нож в честном бою потянул!» Ну, конечно, его свита повскакала с мест, но тут уже мои братья (они все это время тихо за дверью ждали) прибежали, и всех мы их порубили. Конунг, помню, тогда ярился перед людьми, дескать, правду нарушили. А потом к нам приходит в поруб и говорит: «Спасибо тебе, Торке, уж очень это был злой и плохой бонд, уж очень он мне крови много попортил. Я, говорит, тебя отпущу – езжай-ка ты в Гардарику, там русы есть, а я о тебе словечко замолвлю». Вот так и вышло… Ну, вот так я стал твоим предком. Все, получил, зачем пришел?
Коля усмехнулся. Повреждения от недавней стычки рассасывались на глазах, как и отпускала боль.
– Торке Сигвардссон, а почему вы так злились на меня? Ведь вроде бы…
– Потому что я тут торчу Локи знает сколько веков! – Торке опять взрыкнул. – Ты представляешь, сколько вас тут ко мне пришло? Сколько у меня потомков? Тысячи! И все какие-то… Нет, ну было несколько. Вот один приходил, говорит, воевал с каким-то франком. Усищи на плечах, здоровый… Я тогда встречал по-другому. Тут, конечно, не как в сказах о Валгалле, но все равно зарастает все быстро. Ну, я и ждал каждого с мечом, щитом да копьем. Дескать, покажи мне удаль свою, правнучек, надо ли на тебя время тратить! Тот так ловко саблей махал – ну чисто хазар какой, аж завидно. Крепко мы подружились, помню… Или вот, недавно совсем, приходил другой. Бритый, но крепкий. Говорит, в трех войнах воевал, базилевса свергал! Ух, он как с копьем обращался, а с топором… Любо-дорого посмотреть. А потом мне надоело. Какой смысл? Все больше приходят какие-то щуплые, хилые, ноют, боятся… Не мужи, а одно название. Так что я просто молчу. Ты же пришел в неудачный час, когда терпение мое истончилось от дум. Так бы я тебя и не заметил.
– Ага. Чего-то подобного я ждал. Но тут такое дело… Я у вас много времени не отниму, я просто хочу спросить. Вы тут уже давно. Что-нибудь здесь вообще меняется? Ведь… я вообще думал, что после смерти не будет ничего. А это… ни на что не похоже. Вы самый старый из моих предков, как мне говорили, может, скажете – что-нибудь меняется? – Коля замер и перевел дух. Торке насупился, потом улыбнулся и выдохнул сквозь усы.
– Мы же померли, чему тут меняться? Признаюсь, не чертоги асов, но и не Хельхейм, и всяко лучше, чем ничего. Рагнарека тоже не ожидается… Вокруг все одно да потому. Разве что…
– Да? – Коля вытянулся и посмотрел на Торке.
– Разве что меняешься ты. Знаешь, я сижу на этом берегу уже сотни лет и сотни лет я вспоминаю свою жизнь. В ней было все, что достойно мужа, – победы, братья по оружию, серебро, женщины, рабы… Но почему, почему чаще всего я вспоминаю, как смотрел на озеро в часы заката? Как разглядывал небо, засыпая летом в походе? Почему мне мерещится снег и холод лесных тропок, почему я так остро хочу снова почувствовать тот мир? А? Почему здесь я не могу почувствовать того, что не замечал?
– Может, потому, что наше посмертие создано людьми? – Коля пригладил волосы. – Мне говорили, что все вокруг нас на самом деле иллюзия. Мы ее видим, потому что являемся людьми, и видим то, что мы можем увидеть. Она для нас – реальность. Та жизнь и эта. Знаки, слова, смыслы – все это человеческое, наше… и ограниченное. Оно конечно. А то чувство… Вы, может быть, не поверите, но я тоже сейчас вспомнил, как осенней ночью стоял и слушал на балконе дома, как пахнет, идет, проходит дождь через меня и этот город. И вот тогда нечто особое, нечто удивительное случилось со мной – я почувствовал нечто иное, отличное от человеческого бытия.
– С тобой говорят боги? – Торке, старательно скрывая свои движения, попытался отползти на безопасное расстояние. – Если да, то, может, тебе лучше пойти своей дорогой? Мне только безумцев тут не хватало.
– Нет, что вы, нет, конечно. Я хотел бы, но нет. А сейчас, будучи мертвым, это особенно странно – говорить о богах. Я о другом. Что здесь, в этом посмертии мы как бы находимся внутри головы. Наш мир, наше окружение – это плод нашего ума, непонятно как живущего до сих пор. Казалось бы, мы можем все что угодно. Но ум-то человеческий. Наша реальность, пока мы были живы, тоже была сделана из этого ума и наложена на окружающий мир. А тут мир исчез, а реальность осталась. И мы оказались заперты в нашем ограниченном мирке, который принципиально не поменялся за многие тысячи лет. Так что…
– Так что мы заговорились, а ветер утих. Смотри, сейчас будет вечер и звезды. Раздели со мной это зрелище, внук. Может, нам повезет, и мы, наконец, перестанем быть закованы в эти цепи. А может, найдем способ их порвать. Мужи не отчаиваются, малыш, – Торке хитро усмехнулся в усы и встал. За ним поднялся и Коля.
Ветер унес с собой дождь и ушел, успокоив море и небо. Солнца не было – только черный плащ небес, усыпанный звездами. Они стояли, запрокинув головы, и видели, но каждый свое.
