Илья Ильф
Из записных книжек 1925-1937 гг.
1933–1934
Работа в литгазете. Длина критических статей. Пишите короче, вы не Гоголь.
Сюжетность. Она исчезла. Нельзя найти человека, который мог бы написать рассказ. Чего недостаточно? Не хватает ему места или дарования?
Самое смешное – 2 листа о том, что надо писать коротко.
За здоровое гулянье.
Дело обстоит плохо, нас не знают. Один читал отрывок в журнале «30 дней». Если читатель не знает писателя, то виноват в этом писатель, а не читатель.
Так кончилась жизнь, полная тревог… Несколько человек у пустынного берега…. На пыльном откосе автомобиль. Шофер Энвер-бея.
Ничего не видно, ничего нельзя разобрать. Лавочки, лавочки, печальные кафе, старики читают газеты хозяина. Девушки подплывают к кораблю.
По порядку. Консул. Мои привилегии. Пешком, глаза падают на витрины. Солнечные ювелирные витрины. Ая-София, Султан-Ахмет, Игла Клеопатры. Надо купить альбом стамбульский. Свет Ая-Софии, мир чуждый всему миру. Синие своды Султан-Ахмета. Вас все хотят обмануть и обманывают.
На крейсере тихо и жизнь равномерна…
Любопытства было больше, чем пищи для него.
Босфор утром. Города у воды, города, спящие над водой. Некий, уверенный в себе англичанин. Лоцман хотел заработать, но крейсер прошел мимо.
Старик профессор в Ая-Софии. Он увлекал нас в бездну популярной архитектуры. Экривены и пентры смеялись… [Экривены и пентры – писатели и художники (фр.)]
На рейде Стамбула. Мог ли я думать об этом. Ночь. Огни и раскрытая дверь каюты. Гудит вентилятор. Парадный трап. Баркасы, моторки катера, весь чистый парад морской жизни.
Белый пароход у самой улицы. В него упирается переулок. Красные трубы, голубые звезды, капитаны.
Восток, неимоверный Восток, добрый, жадный, скромный.
Не пейте кофе, кофе возбуждает. Он не спал всю ночь. Но не из-за самого [кофе], а из-за цены на него – 15 пиастров чашечка.
Перестаньте влачить нищенское существование. Надоело!
Трехслойные молочные берега на Эгейском море.
Команды прогремели с музыкой но улицам Стамбула.
Ночь, ночь. Эгейское море. Серп оранжевый над горизонтом. Толстая розовая звезда. Фиолетовая и базальтовая вода перед вечером. Пасмурное воспоминание о Корейском проливе, холоде и смерти Цусимы. Чувство адмирала. А ночь благоухала.
Поиски автобуса в Марафон. Мальчик-араб…. Официант тоже любит советскую власть. Он нарисовал серп и молот. Опытный Ефимов[31] закончил этот рисунок.
Кафе у марафонских автобусов. Портрет хозяина в твердом воротничке, с черными усами. И он сам здесь же, красномордый, усы не такие гордые.
Я писал стихи, тужась и стесняясь.
Не в силах отвести глаз от витрин, так и не заметил он Стамбула и Афин.
28 октября
Темный лунный вечер в Средиземном море. Неподвижная, большая, чистая звезда.
29 октября
Шторм. Обещают, что он будет еще больше. Тонкая пыль из Сахары покрывает корабль. Мы пытаемся писать, но ничего из этого не выходит. Шторм не состоялся. Серое море. Серое небо. К 5 часам Сицилия по левому борту. Справа Апеннинский полуостров. Этна (на Сицилии), круглый, плоский, не работающий кратер. Во время обеда Мессинский пролив Он весь в огнях. Справа – Реджо, слева – Мессина. Маяки, ракеты летят в небо – фашистский праздник. Культурные, населенные итальянские виды, два пассажирских больших парохода.
Из пролива выходим в море. Шторм. В 10 часов вечера с левого борта я увидел действующий вулкан Стромболи. Красный огонь с правого склона высокого ocтpoвa. Ночью дождь, московский, холодный. Утром чистота, голубой холодок, высокое Капри, Сорренто в тумане, Везувий с лепным облаком дыма и Неаполь.
Помпея. И вот я вступил на плиты этого города. Чувство необыкновенное. Столько слышать, читать и, наконец, увидеть. Ворота, тихие, чистые, почти московские переулки, надписи под стеклами со шторами, фонтаны, прочное, добротное, богатое жилье. Изящный театр, грубоватая, но в высшей степени элегантная роспись на стенах. Баня вызывает зависть и уважение к этим людям. Надо полагать, что это был город изнеженный, гордый своим богатством, циничный и смелый («коммерческая отвага»). Виды, открывающиеся из-за колонн и руин. Здесь ходят туристы: одинокие и группами. Красавица в белой с повисшими полями шляпе. Ее не очень могучий муж и глаза любопытные и как бы скромные. Немцы идут кучей и задыхаются от смеха, слушая собственные шутки.
Опять улички, рыбный рынок, спруты, осьминоги, окровавленные рыбы. На улицах варят суп из осьминогов. Его пьют из маленьких, почти кофейных чашек.
Фонтаны шумят на площади св. Петра. Полосатые швейцарцы, желтое, черное, красное. Золотая статуя Христа у вокзала. Игра в карты в вагоне, горячая, сварливая.
Что же я видел сегодня? Пантеон, чудо освещения – круглый вырез в куполе; когда там молятся, дождь не попадает в здание, теплый воздух отбивает. Два карабинера с красными плюмажами, осенними астрами.
Могила Рафаэля, зеленоватый квадратный гроб в нише. Мраморщики что-то переделывают, – может, место для него.
Кампидоглио. Конный зеленый Марк Аврелий[32]. Волчица и волк в клетке. Прибежала немецкая овчарка, и волк запрыгал легко и страшно.
Гробницы пап в подвалах Сан-Пьетро[33]. Запах ладана (банный запах мыла). И всюду стоят на коленях, целуют и трогают руками святые скульптуры.
Дерево, обложенное кирпичом, под которым Тассо писал свой «Иерусалим»[34].
Мы были в Ватикане, но не вошли. Закрыта на день Сикстинская капелла. Банковские мраморы и лифты, удобства международного отеля нового ватиканского входа.
Но когда чудная девушка едет в крохотной элегантной балила, тогда можно остановиться, это уже картина.
Вечер 7 ноября
Я вышел, когда магазины уже закрывались.
Я прошел на форум Траяна[35] тем же путем, что и в первый день, когда мы только приехали, когда вечернее солнце пылало за колонной Траяна.
Зашел в церковь, там молча молились на коленях десятка три человек. Тишина и сиянье. Это на корсо Умберто. Через несколько минут я ушел.
Манекены в Гранди Магазини. Очень хороши, особенно те, что немножко карикатурны. Толстяки, холодные денди, фаты, мужественный носач вроде Яши Б. Автобус подвез меня к Чиди. Я оказался у вокзала. Зала эмигрантов. Кирасир спит, держа золотую каску в руке. Что было еще? Фонтан горел зеленой каймой. Я устал безумно… Машины, карабинеры, блеск и шум у железных ворот полпредства. Кажется, все.
Сравнили! Сонная громада – и эта девушка, гордая, застенчивая, некрасивая и самоотверженная.
Флоренция ночью. Пересекаем Апеннины. Утро, гребни, туманы. Суровое утро, когда надо ехать в шерстяном плаще.
Болонья. Электропередачи и устройства под открытым небом.
Феррара, Ровиго, Падова Местре, все ушли с поезда, я почти один еду еще одну «уна стадионе».
Дождь в Венеции. Зеленый, нежный и прочный цвет воды, черные гондолы и сиреневые стекла фонарей.
Площадь св. Марка. Толстые, круглые, нахальные, как коты, голуби. Они слетаются на хлеб со всей площади, жадные, тупые. Ангелы с золотыми крыльями тоже похожи на голубей.
Венецианское стекло.
Венецианский трамвай, расписные причальные столбы с золотыми гербами и просто кривые палки.
Гондольеры в черном.
10-е. Вечер
Отъезд в Вену. Граница в Травизио. Деревушки в снегу под откосом. Фонари. Тишина. Снег.
Сразу новые люди. Это поразительно. Все итальянцы сошли, немцы в зеленых шляпах, перья. Тесный угол Европы. Словенец, поляк, социал-демократ, бывший офицер и мы.
Поляк – воевал против нас с Деникиным, потом против нас в польской войне, потом против Пилсудского[36], эмигрировал, разводил кур в Ривьере, теперь амнистирован, едет в Варшаву.
Словенец живет в Триесте, не терпит итальянцев. Австриец, бывший офицер, был в оккупации Украины, говорит по-польски.
Женя всю ночь говорит со словенцем на 16-ти языках.
Когда я пытаюсь восстановить в своей памяти… Когда я вспоминаю… Передо мной встает…
Конечно, мир безумен. Безумны нищие на улицах Вены, безумен порядок, все безумно и девушки в том числе.
15/XI
Прощание с Гофманом, железнодорожный ресторан, автоматы, средневеково украшенные, и третий класс. Опять ночь среди томящихся и корчащихся пассажиров. Вена – Инзбрук, Цюрих, Базель, Мюльгаузен, Бельфор, Paris.
16-го утром
Инзбрук. Катятся тележки продавца газет, сладостей, кухни на колесах, а всего один пассажир. Альпийские высоты и луга.
Швейцария. Букс.
Садики такие аккуратные, что похожи на кладбища.
Прейскурантская красота – нас не обманывали.
Цюрих. Цюрихское озеро, глянцевитое и спокойное. Грабеж в ресторане.
Базель. Индустрия. Сейчас же Франция. Толстоносый железнодорожник уже проверяет билеты.
Поезда на Страсбург и Дюнкерк и прочее.
Букс. Пришли швейцарцы черные с зелеными кантами. За ними австрийцы в горчичных мундирах и плащах.
Базель. Моет стекла француз с трехцветной повязкой.
1935
Я торжественно клянусь, что все сказанное выше верно: я в этом убежден и уверен.
Раздражевский.
Вы не даете доформулировать.
Товарищи, если мы возьмем женщину в целом…
«Бежевые туфли и такого же цвета лиловые чулки».
Красивенький мужичок, дай копеечку.
Красивенький мужичок, дай пятачок.
Выехали 19 сентября в 10.45 минут из Москвы и на другое утро около 11-ти оказались в Минске. В ресторане очень услужливая и милая официантка, но сахар грязный. В половине третьего Польша, следовательно, снова половина первого. В Барановичах[37] розовые, желтые, синие, черные околыши. Нельзя быть таким элегантным. Надо спокойнее относиться к красоте.
Станция Слоним – родоначальница всех Слонимов и Слонимских[38].
Вечером в 9.45 на Восточном вокзале в Варшаве.
21 сентября
Брился холодной водой, бегая из кухни в комнату к зеркальному шкафу. С горем выяснил, что жилет от черного костюма остался в Москве.
Прекрасное осеннее утро. Без пальто и шляпы пошел гулять. После Парижа Варшава казалась бедной, неэлегантной. Однако теперь это выглядит иначе. Бесконечное количество людей, и понять невозможно, гуляют они или идут по делам. Для гуляющих они идут слишком быстро, для дела – довольно медленно. В фотомагазине мне зарядили три кассеты пленкой Перутца за 6,60 злотых. Это дорого. В магазине все есть, а чего нет, могут достать за час. Улица Новый Свят. Саксонский сад. Могучие дети спят непробудным сном в колясочках обтекаемой формы. Нет нянек. Молодые красивые матери сидят у колясок. Как видно, это модно самим возить детей. Много извозчиков. Это непривычно после Москвы. Овальные металлические номера висят у них на спине как-то по-камергерски.
На площади Старо Място зашли в старинный ресторан Фуккера. Швейцар одет, как Федотов в сумасшедшем доме[39]. Длинная ряса и мягкий колпак. Официант немолодой, спокойный, во фраке с медными пуговицами и буквой F на них. Маленькая коробочка паршивых папирос «Эрго».
Отправились в Налевки, но по случаю субботы старозаветных евреев там было мало. Но нестарозаветных и не очень красивых полна улица. Человек в очень светлом костюме и хамовато-элегантных башмаках – чуть-чуть не Аль-Капоне[40].
У входа в Саксонский сад могила Неизвестного солдата. Неугасимый огонь и надпись на колоссальной черной плите: «Здесь лежит польский жолнер, легший за отчизну».
Отправил Марусе[41] открытку на почте на плацу Наполеона, где помещается новое, очень скучное 16-ти этажное здание контор.
Утром зашли к полпреду.
Честь здесь отдают, прикладывая к козырьку два вытянутых пальца.
В польском консульстве в Москве служащий, выдававший нам транзитные визы, объяснял, как нам на вокзале в Варшаве найти полицейского, говорящего по-русски (синяя форма, на рукаве флажки). Но здесь надо было бы почти всем жителям нашивать флажки, почти все говорят или понимают русский язык….
Неожиданно на улице вас снимают лейкой и вручают адрес фотографа, у которого через два дня, если пожелаете, можно получить свою фотографию. Расчет – если из 10 придут двое, то и тогда выгодно. И таких фотографов много. Нас сняли на Маршалковской.
В театре «Голливуд» военизированные балеты. О. и ее партнер, фербенксовидный[42] осел в цилиндре и фраке. Сама О. вкладывает в исполнение столько парижской страсти, что уже не хочется ехать в Париж. В общем, дирекция сделала все возможное, даже цветы в публику бросали.
22 сентября
Поехали на еврейское кладбище. Большая толпа и беспрерывно подъезжают извозчики с еврейскими семействами – одесскими, киевскими и, пожалуй, даже нью-йоркского типа полнотелыми дамами. У входа меня схватили за руку и не пускали. Оказалось, что я без шляпы. Выручил один из хасидов, давший мне свою запасную крохотную ермолочку. В таком виде меня пустили. Мы направились к могиле цадика Исроэла, святого человека, умершего 60 лет назад. Оживленные веселые толпы на кладбище и среди них искаженные плачем лица. Темная каменная камора, где находится гроб цадика, освещена керосиновыми лампами. На гробе ящики с песком, куда воткнуты свечи. В трех громадных ящиках лежат тысячи записок с желаниями молящихся. И такой стоит плач, такие стенания, что делается страшно. Вообще тут умеют поплакать….
Потом мы поехали на Островскую и Волынскую улицы. Здесь уж совсем беднота, о которой и не подозреваешь, гуляя по Саксонскому саду. Хедер[43] на Волынской, дети на мостовой играют во что-то абсолютно неинтересное. Крахмальная улица – Молдаванка Варшавы[44]. Здесь можно зайти в любую квартиру любого дома и предложить краденые вещи – купят. Улица узкая, с выступами, с жалким базаром у обочины тротуара. Кабачок Годеля, где варшавские Бени Крики[45] (дикие красные с синим сорочки, зеленые брюки и оранжевые ботинки) производят «Дин-Тойру», суд бандитов над бандитами, совершившими «неэтичные», с точки зрения Крахмальной улицы, поступки.
Затем мы выпили кофе и вермут в кафе «Ипс» на плацу Пилсудского. Так как было воскресенье, то до 2-х часов не разрешается подавать вина. Было только начало второго. Но официант сам предложил подать вермут в кофейных чашечках, филижанках. Мы выпили по филижанке и пошли домой пешком. В 5 часов 15 минут в карлсбадском вагоне уезжаем в Прагу. На границе все время мысль о том, как найти человека, которому надо сказать заученную фразу «Регистрирен зи битте унзер гельд»[46]. Но он, даже не считая, шлепнул печать на нами самими составленную записку – 358 долларов, 9.598 франков.
23 сентября
Мчались всю ночь с громадной быстротой, но все-таки опоздали на полчаса и в Прагу приехали в 7 часов утра. Обменяли деньги в бюро де шанж[47], за 10 долларов дали 235 крон. Сдали чемоданы в камеру хранения, умылись и побрились (здесь мажут холодной водой, пальцем растирают мыло по лицу и после бритья смывают мокрой губкой) и зашли в вокзальный ресторан поесть сосисок. Но сосисок нам не дали – не поняли, пили кофе с рогаликами и маслом. Из окна виден перекресток. Поразительная картина движения на работу. Апогей – без четверти восемь, без 2-х минут уже тише, а ровно в 8 улица опустела. Напротив магазин платья – детске, дамске, паньске. Вокзал со статуей сидящего Массарика[48].
Шофер вместо полпредства повез нас в отель «Амбассад». С трудом распутали эту ошибку с помощью двух полицейских.
Тесный, красивый, романтический и очень в то же время современный город. По порядку. Мы смотрели так – цеховые дворы, часы на ратуше (золотая смерть тянет за веревку, часы бьют четыре), толпа на тротуаре напротив, пражская Венеция с моста Карла Четвертого (золотой Христос с еврейскими буквами и владычество янычар), синагога готическая, потом поехали на Злату уличку в Далиборку, казематы вроде казематов Семибашенного замка в Стамбуле.
Раньше этого обед у Шутеры. Моравские колбаски, жаренные на решетке, вино «бычья кровь» в кувшинчиках по четверть литра, фроньское вино и кофе в толстых чашках.
Ужин у Флеку в старом монастыре. Все это очень похоже на немецкие годы импрессионизма. До этого пили кофе на террасе Барандова[49]. Ужасные мысли о войне.
Ночевали в консульстве среди металлической мебели на сверхъестественных постелях.
Уехали в Вену в 6.25 минут с вокзала Вильсона.
24 сентября
Гофман без шляпы, бедно одетый, ждал нас на венском вокзале.
Топичек – жаренный в масле и чесноке хлеб, коленка свиная, миндаль, орехи чищеные, редька, нарезанная машинкой плацки. Вообще все называется уменьшительно: бабичка, пивочко, хлебичка.
Мы сразу поехали на Вест-бангоф[50] сдать чемоданы.
Потом пошли пешком и обедали в ресторане на Zum Schillerpark[51], где, однако, висел портрет Шуберта.
25 сентября
После суток езды в не очень мучительных условиях мы приехали в Париж в 9.30 вечера. Встреча на вокзале с Эренбургами и Путерманом[52]. Отель Istria, 29, rue Campagne – Premiere, 5 этаж. Винт лестницы. Здесь жил Маяковский. Из окна виден громадный гараж и угол Распая.
26 сентября
Утром отправляемся завтракать, решаем найти новое место и завтракать дешево, но приходим в Лютецию и едим устрицы, антрекот минют.
Лавка «Sous la lampe»[53] закрыта. Едем на Антилопе в Куполь[54], оттуда в Френч-лайн за билетами, оттуда в «100.000 chemises»[55], оттуда в кафе, потом в гостиницу к Эренбургу и, наконец, Клозери де Лила[56].
30 сентября
Утром мне лучше, а к вечеру лихорадочное состояние продолжается. Болен я или просто сумасшедший? Совсем я не умею жить, оттого мне так плохо почти всегда. Всегда я дрожу, нет мне спокойствия. Это ужасно нехорошо.
Что я делал сегодня? Пошли в «Куполь» встречаться с Познером[57]. Встретились. Скучноватые ответы на неопределенные вопросы, потом отправились в банк получать по чеку. Обменять франки на доллары не смогли, не было в банке (только 40). Придется ехать завтра. Пешком пошли на Елисейские поля в «Довилль». Выпил вермута, поехали в ресторан «Les maroniers». Все откровенно жалуются на то, что я скучный, и я нахожу, что это еще очень вежливо. Мне кажется, что я со своими испуганными глазами, худобой и мрачностью просто невыносим.
1 октября
Ложусь рано, как всегда перед отъездом встревожен и жалею, что оставил родной дом.
1936–1937
Записывает книжечку до конца деловыми телефонами и адресами, а потом выбрасывает, начинает новую.
Разговор с Витей:
– Как ты относишься к еде?
– Презрительно.
– Почему?
– Это мне лишняя работа. Утруждает меня.
Из отчета: «Заметно растет т. Муровицкая».
Витя был очень возмущен тем, что учительница говорила: «До свиданьица». «Кружавчики».
«Не говорите мне про вещь! Это была вещь. Теперь это уже не вещь. Теперь это водопровод».
В темной гостиной отец «точил голое».
Поплавок из карты в стакане с лампадным маслом.
«Пуля пробегает по виску». Что она, лошадь? Или клоп?
«Наряду с достижениями есть и недочеты». Это вполне безопасно. Это можно сказать даже о библии. Наряду с блестящими местами есть идеологические срывы, например, автор призывает читателя верить в бога.
Потолстеть скорее чтобы,
Надо есть побольше сдобы.
Нам в издательстве нужен педантизм, рутина, даже бюрократизм, если хотите.
Живут в беспамятстве.
«Пошла в лад калинушка да малинушка». Веселые частюшки.
Нездоровая тяга к культуре.
Не только поит и кормит, а закармливает и спаивает.
То, что он живет в одном городе со мной, то, что я могу в любую минуту ему позвонить, тревожит меня, делает мою жизнь тревожного.
Плотная, аккуратная девушка, как мешочек, набитый солью.
Бокал яда за ваше здоровье!
Мальчик-статист кричит со сцены: «Лиза, ты меня видишь? Это я!»
Корней говорил: «Любитель я разных наций».
Зажим удава.
Говорил с нахальством пророка.
Здесь собралось туч на три сезона.
Он спал на тюфяке, твердом, как корж.
Поцелуй в диафрагму. Он думал, что в самом деле целуют диафрагму.
Он был совершенно испорчен риторикой. Простые слова на него не действовали.
Промчался монгол на лошади, за ним агент, за агентом переводчик. Они возвращались с прогулки в горах. Серого баранчика схватили под брюхо и втащили в автомобиль.
Он стоял во главе мощного отряда дураков.
«Они могли бы написать лучше». А откуда они знают, что мы могли бы написать лучше?
Жеманство в стихах и статьях. Век жеманства.
Необыкновенно красивая, больная чахоткой девушка. В нее влюблялись. Один заразился и умер. Она пережила всех, умерла после всех.
Арктика в Крыму. Ветросиловая станция. Три зимних месяца она отрезана от Крыма.
Бронзовый румянец на щеках тети Фани.
– Что вас больше всего на свете волнует? – спросил девушку меланхолический поэт.
Если человек мне подходит, я нуждаюсь в нем уже всегда, каждую минуту.
Незначительный кустарник под пышным названием «Симфорикарпос».
В долине Байдарских ворот. Как строили город. Пресную воду привозили на самолетах и выдавали ее режиссерам по одной чашке в день. А у Гришки[58] в палатке стояла целая бочка пресной воды. Это так волновало режиссеров, они так завидовали, что работать уже не могли и массами умирали от жажды и солнечных ударов. Долина талантов была переполнена трупами. Гришка на верном верблюде бежал в «Асканию Нова»[59], где его по ошибке скрестили с антилопой на предмет получения мясистых гибридов. Гибрид получился солнцестойкий, но какой-то очень странный.
Спор шел о картинах одного художника. «Это же фотография! – Хорошо, но что бы вы говорили пятьдесят лет тому назад, до изобретения фотографии?»
Декламация. Абас-Туман покрыл туман.
Человек из свечного сала.
Палочки выбивают бешеную дробь о барабанную перепонку.
Все, что вы написали, пишете и еще только можете написать, уже давно написала Ольга Шапир, печатавшаяся в киевской синодальной типографии.
Варшавский блеск. Огни ночного Ковно…
Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно как мне не повезло.
Остап мог бы и сейчас еще пройти всю страну, давая концерты граммофонных пластинок. И очень бы хорошо жил, имел бы жену и любовницу. Все это должно кончиться совершенно неожиданно – пожаром граммофона. Небывалый случай. Из граммофона показывается пламя.
….Ей четыре года, но она говорит, что ей два. Редкое кокетство.
Он обязательно хотел костюм с двумя парами брюк. Портной не мог этого понять. «Зачем вам две пары брюк? Разве у вас четыре ноги?»
Такой тут отдыхает Толя, фотограф, очень жизнерадостный человек. Когда садится играть в домино, громко говорит: «Ну, курс на сухую, а?»
Гадкие, низкопробные мальчики.
Из книги о шулерах, написанной бывшим шулером: «Шулер должен иметь хорошо развитый большой палец правой руки и абсолютно здоровое сердце». И еще: «При такой складке пижонам нет спасения».
Кто же такие пижоны? Пижоны это все те, которые не дергают.
….Раньше зависть его кормила, теперь она его гложет.
В приемную Союза писателей вошел небритый человек в дезертирской ватной куртке и сказал, что он двоюродный брат Шолохова, что он возвращается из лагеря на родину, что в дороге его обокрали, что он, с женой и ребенком, нуждаются в помощи – деньги на билеты до Миллерова, па харчи и прочее Секретарша пошла к Кирпотину[60] и вышла оттуда с сообщением, что Союз не имеет средств на пособия двоюродным братьям писателей. Двоюродный брат мягко сказал: «Да ведь Миша вам все вернет!» Но, увидев, что и это не действует, вдруг заныл с опытностью старого стрелка: «Где же прогресс! Где же культура! Что же это такое!» Он еще долго вопил: «Где же прогресс, где же культура», с таким видом, словно ни минуты не мог обойтись без культуры и прогресса. Конца этой сцены я не знаю, я ушел.
Железная бестия.
Генерал от инфантерии Мылов, лейтенант Гадд, подполковник Бенуа, 3-его Восточно-Сибирского мортирного артиллерийского дивизиона подполковник Бонч-Осмоловский, князь Гантимуров, подполковник Жеребцов, капитан Кватц, Фицкий, Кукурекин, Музеус, отставной генерал-майор Петруша, храбрый капитан Соймонов, вольнопер Холодецкий, барон фон Фонов, рядовой Ефим Провизион, отчаянной жизни человек, и прочие, и прочие, включая сюда дворянина Ножина и военного корреспондента Купчинского, который по большей части занимался тем, что вбегал с криком: «Спасайтесь! Японцы! Спасайтесь, господа!»
Процесс защитников Порт-Артура.
Ксидо. В нем вдруг и с необыкновенной силой пробудились: древнееврейское влечение к золоту и новогреческая страсть к торговле.
Он неизменно повторяет, когда пишет рецепт: «Аспирин… ин таблетис». «Тоны сердца чистые» и так далее.
Остафьево. Наконец это совершилось. К обеду она вышла еще более некрасивая и жалкая, чем всегда, но чертовски счастливая. Он же сел за стол с видом человека, выполнившего свой долг. Все это знали, и почтительный шепот наполнил светлое помещение столовой. В разгаре обеда, когда ели жареную утку, показался Ш. Его морда трактирщика лоснилась. Как видно, он только что выдул целый графин. Идиллия дома отдыха.
«В конце концов я тоже человек, – закричал он, появляясь в окне. – Что это? Дом отдыха или…» Он не окончил, так как сознавал сам, что это давно уже не дом отдыха, а это самое «или» и есть.
Утешало его только то, что сорок миллионов лет тому назад все люди были такие.
Соседом моим был молодой, полный сил идиот.
Приап домов отдыха[61]. Я встретил его зимой. Он был в дорогой шубе и шапке из меха черной пантеры.
Дом обвиняемого адвокат называл «хижиной». Братья Скитские были бородатыми гигантами и, по всей вероятности, совсем не дураки выпить.
Раньше, перед сном, являлись успокоительные мысли. Например, выход английского флота, кончившийся Ютландской битвой[62]. Я долго рассматривал пустые гавани, и это меня усыпляло. Несколько десятков тысяч людей находились в море. А в гаванях было тихо, пусто, тревожно. Теперь нет этого. Все несется в диком беспорядке, я просыпаюсь ежеминутно. Надоело.
Как я люблю разговоры служащих. Спокойный, торжественный разговор курьерш, неторопливый обмен мыслями канцелярских сотрудников. «А на третье был компот из вишен». Сообщается это таким топом, как если бы говорили о бегстве Наполеона с острова Эльбы. «Вы знаете, Бонапарт высадился во Франции».
Гостиница Шеврие.
Как я люблю разговоры служащих. Спокойный, торжественный разговор курьерш, неторопливый обмен мыслями канцелярских сотрудников. «А на третье был компот из вишен». Сообщается это таким тоном, как если бы говорили о бегстве Наполеона с острова Эльба. «Вы знаете, Бонапарт высадился во Франции».
«Так тихо, как будто вся Англия спит».
Повалился забор, выгнувшись, как оперение громадной птицы. Дачная картина.
Директор знал, с кем имеет дело. Каждый свой шаг он обдумывал на двадцать ходов вперед, как Ласкер[63]. Забор. Заводская дача. Переименование предприятия. «Фабрика пряностей „Сингапур“.
Один молчал, когда надо было говорить. Другой говорил, когда надо было молчать. Третий работал в поезде, четвертый был юнкером. Семнадцать лет этого не знал никто. Но города гибнут, миллионы людей исчезают, а бумажка остается. Выкинули и того, который говорил, выкинули и того, который молчал. Справедливый финал.
В первоклассном кафе официантка на просьбу дать нарзан отвечает: «Подождете!»
Ели косточковые, играли на щипковых.
Оскорбленный голос писательницы: «Товарищи, дайте мне доформулировать». Ах, какая беда, не дают доформулировать.
Рассказ домработницы. «На ней были фиолетовые чулки бежевого цвета». Выходило довольно складно.
Синеглазые старухи.
Жил на свете человек с проволочными зубами. Сказка.
Сентрал парк – это парк, в котором гуляют автомобили.
Тоскующий содомит[64]. Красивое выражение.
Чины. Монумент, истукан, статуя, изваянье.
Женский чин. Изваянье первого ранга.
Лучше всего взять самое простое, самое обычное. Не было ключа, открывал бутылку с нарзаном, порезал себе руку. С этого все началось.
Когда усилилось преподавание истории в школе, все узнали, кем была Мессалина[65], и Матрена, переменившая имя на Мессалину, оказалась в безвыходном положении.
Поселок Антигоновка.
В довольно большом городе на Волге.
Долго спорили, выбирали стиль, местная общественность почему-то склонялась к архаическому древнегреческому, наконец выбрали. Построили набережную эпохи божественного Клавдия, но с пальмами, голубыми елями и туями. Когда все было готово, набережная сползла в реку, поскольку, увлекшись архаикой и клавдианским стилем, забыли об оползнях. И долго еще голубые ели плыли вниз по течению, а римский парапет виднелся на дне реки. Но граждане не обратили на это никакого внимания. Их увлекла новая идея, рядом со своим городом создать еще один – киногород. Зачем это им нужно было, они и сами не знали, но очень хотелось. Поскольку клавдианский стиль себя скомпрометировал окончательно, киногород решили строить в архаическом древнегреческом роде, однако со всеми усовершенствованиями американской техники. Решили послать сразу две экспедиции – одну в Афины, другую в Голливуд, а потом, так сказать, сочетать опыт и воздвигнуть. Описать жизнь одной группы в Афинах и жизнь другой в Голливуде. По ошибке, единственный человек, говоривший по-английски, был включен в афинскую группу и бессмысленно оглашал криками «Гау ду ю ду»[66] маленькие площади афинского Акрополя. Приключения в Голливуде кончились более трагически – один из членов экспедиции, изучая кинематографическую технику, был случайно утоплен во время съемок картины «Мятеж на „Боунти“». За него была уплачена большая страховая премия, и на эти деньги совершенно спились остальные участники экспедиции. Они бродили по колено в воде Тихого океана, и великолепный закат освещал их лучезарно-пьяные хари. Ловили их молокане[67], по поручению представителя Амкино мистера Эйберсона. Члены экспедиции у молокан. Чаепитие и исполнение духовных гимнов. Удивительный разговор о попах в Сан-Франциско. Прах утонувшего был сожжен, и члены экспедиции постоянно таскали с собой небольшую погребальную урну из пластмассы. В Афинах тоже было не сладко. Отпущенные драхмы вскоре иссякли, новые переводы не приходили, а изучение колонного дела подвигалось очень медленно вперед, потому что изучать старые поломанные здания было неинтересно, а смотреть на классический фронтон местного банка противно, все из-за того же неприбытия переводов. В конце кондов обе труппы встречаются в Париже в «Сфинксе». Со страхом они возвращаются в родной город. Впрочем, о них уже забыли, и никакое наказание им не угрожает. Они сами вскоре не понимают уже, были ли в Афинах, ходили ли по берегу Тихого океана. Иногда только спросонок кто-нибудь из них заорет: «Ту дабл бэд»[68]. И это все.
Свет не зажигают из экономии и чай пьют в темноте.
Жила-была на свете тихая семейка: два брата-дегенерата, две сестрички-истерички, два племянника-шизофреника и два племянника-неврастеника.
Открылся новый магазин. Колбаса для малокровных, паштеты для неврастеников. Психопаты, покупайте продукты питания только здесь!
Лису он нарисовал так, что ясно было видно – моделью ему служила горжетка жены.
Появилось объявление о том, что продается три метра гусиной кожи. Покупатели-то были, но им не понравилось – мало пупырышков.
