Илья Чистяков
Кэбмен
В современном мире ни один труд не сравниться с той опасностью, которой ежедневно подвергаются кэбмены, работая в самый поздний час и любую непогоду, подбирая незнакомцев всех видов и мастей. Однако это же справедливо и по отношению к их пассажирам, кои до самого последнего момента не подозревают, кто поджидает их в тёмном экипаже.
Артур Конан Дойль.
Поздней осенью 1928 года я, спустя четырнадцать лет вынужденного отсутствия, вернулся в свой родной город. Ночной поезд, останавливаясь, издал протяжный гудок и, наконец, прибыл на старинный аркхемский вокзал. Дождь громыхал по его высокой купольной крыше, стучался в вытянутые к небесам окна и лил как из ведра, на улице было уже достаточно холодно, чтобы быстро озябнуть, поэтому я вышел наружу только тогда, когда заприметил свободный кэб.
Двумя неделями ранее я уже приезжал сюда, однако тогда мной двигали иные причины, обстоятельства и эмоции. Непредвиденные трагические события заставили меня немедленно переменить намеченные в работе планы и срочно отправиться в Аркхем, чтобы успеть проститься с непостижимым образом и крайне неожиданно умершими в один день родителями.
– Осложнение вследствие попустительства и несвоевременного лечения сезонного простудного заболевания, – развёл руками врач. – Обратились бы раньше, никакого бы воспаления не случилось. Мои соболезнования, мистер Эдвардс.
Тогда, полмесяца назад, я помчался в отчий дом нервно, в спешке и сломя голову. Но было уже поздно, и ничего нельзя было предпринять.
Думаю, мне с самого начала следует быть предельно откровенным: в последнее время к своему глубочайшему сожалению и стыду я мало общался со своей семьёй. Однако это не моя вина. Точнее это не только и не столько моя вина.
Начну с того, что мои родители, чьи семьи считались одними из старейших в городе и вели своё происхождение чуть ли ни от пассажиров легендарного «Мэйфлауэр», ни единого слова не желали слышать о том, чтобы их единственный сын связал свою жизнь с Аркхемом и окончательно обосновался здесь, рядом с ними. Этому ненормальному и необъяснимому желанию отправить меня подальше отсюда за тридевять земель трудно найти рациональную причину. Мама говорила, что в большем городе мне будет лучше и что в Бостоне, например, выше уровень жизни, а здесь у нас плохой климат. Несмотря на всю эту чепуху, сразу же после окончания обучения в местном Мискатоникском университете и получении мною лингвистического диплома в области древних языков, родители настоятельно рекомендовали мне перебраться в Нью-Йорк, практически силой запихнув в вагон и наскоро собрав мне чемодан.
Не располагал к живому общению и частым контактам и категорический отказ отца и матери благословить наш брак с безгранично любимой мной в то время Сесилией Орн. Этот грандиозный скандал случился сразу же после срочной поездки отца в Инсмут ради, как он сам нехотя потом признавался, некоторых генеалогических изысканий. В этой странной загадочной и непонятной истории мне не удалось добиться от них никакого вразумительного объяснения, однако ничто не могло поколебать их окончательного решения касаемо моей женитьбы.
Бесконечными слухами и самыми непристойными небылицами поросла история и о моём рождении. Краем уха в тихих перешёптываниях соседей, коим мне неоднократно приходилось бывать невольным свидетелем, я слышал, каким долгожданным ребёнком я был и что только ни делали родители, чтобы мама забеременела мной. А ведь я появился на свет, когда ей было уже сорок два года!
Однажды в одну из наших вечерних бесед за ужином мы случайно заговорили о моём рождении, и в ответ на фразу отца о том, скольких трудов им стоило моё зачатие, я имел смелость и опрометчивую неосторожность в шутку бросить: взамен вы продали души дьяволу? Никто не оценил моего остроумия, вот только я заметил, что их лица побледнели, заметно вытянулись, а дотоле приятный и размеренный ужин был окончательно и бесповоротно испорчен.
Но всё же будучи безгранично любящим своих родителей, всегда благодарным и признательным им сыном, я, несмотря на наши всевозможные недомолвки и препирательства, покорно подчинился их воле и в 1914 году уехал в Нью-Йорк, где был принят в Колумбийский университет на должность младшего научного сотрудника кафедры иностранных языков. Там я начал новую самостоятельную жизнь.
И вот судьба дёрнула меня за рукав, заставив обернуться и взглянуть на прошлое, вспомнить о чете престарелых, но всё таких же уважаемых и почитаемых в Аркхеме Эдвардсов, об их старинном многовековом доме на Федерал стрит, судьбу которого мне предстояло решить, и о том, что я, чёрт возьми, их сын, который уже несколько лет их не видел.
Я садился в чёрно-жёлтый Форд модели «Т» с неоднозначными смешанными ощущениями, вызванными знакомым и родным Аркхемом, которые пришли на смену безутешному горю и тяжёлому невыносимому чувству вины, преследовавшими меня со дня похорон. Это было возвращение в свой город, полный счастливых детских воспоминаний о большом двухэтажном особняке, дружбе и любви; о муниципальной школе Мартина, которую я посещал; об университетском кампусе, лекциях и ночных прогулках до утра. Узкие петляющие улочки, теряющиеся в безлюдных переулках, каменные и деревянные здания неповторимой архитектуры минувших веков с их черепичными крышами, разноуровневыми фронтонами и шпилями, скверы, разросшиеся в моё отсутствие до парков, кажутся мне такими близкими и узнаваемыми и одновременно чужими и далёкими из-за столь долгого периода разлуки.
Глядя в окна на проплывающий будто бы во сне город, я замечаю, что он изменился и начал испытывать на себе разрушительное воздействие неумолимого времени вкупе с неистребимым человеческим эгоизмом. Однако, думается, что местный обыватель, такой как, например, болтливый Барни Робинсон или ворчливый Метью Синклер, мог бы со мной поспорить, отстаивая неизменность и неприкосновенность своего маленького мирка, и примерить все мои замечания на меня самого: мол, это ты изменился, обрюзг, разочаровался и одряхлел в столице.
– А Аркхем, уважаемый господин, как был, так и остался неизменным. Разве что прибавил ещё полтора десятка годков к своей длинной истории, – сказал бы один из них и, не исключаю, оказался бы прав.
Как бы то ни было, на прошлой неделе я взял отпуск в университете и уехал из Нью-Йорка в Аркхем, чтобы осмотреться и в течение месяца решить, как поступить с наследуемым имуществом и своей дальнейшей жизнью.
Проехав несколько кварталов по сырым спящим улицам Даунтауна, мы свернули прочь от реки Мискатоник на родную Федерал стрит и, миновав повороты на Ист-Армитедж стрит и Уэйтли стрит, а также Первую унитарианскую церковь и широкую площадь Независимости, наконец, остановились у большого старинного деревянного дома, тёмные высокие окна которого в сегодняшнюю ненастную непогоду выглядели особенно тоскливо и одиноко.
С самого начала поездки погружённый в свои горестные мысли и далёкие юношеские воспоминания я совсем не обратил внимания на человека за рулём, который не вышел из машины, чтобы встретить меня, и во время моей посадки был скрыт темнотой, царящей в салоне автомобиля. Признаться, я даже не помню, отозвался ли водитель мне в ответ, когда я, устроившись позади него на втором ряду сидений, поздоровался и назвал нужный мне адрес. По приезде, заглушив мотор, он как-то неловко и чересчур торопливо принялся искать мне сдачу, и я осознал, что за весь путь он не проронил ни слова, не повернулся и никоим образом не показал мне ни своей наружности, ни своего лица.
Конечно, в этом не было никакой необходимости, и вряд ли подобную причуду можно посчитать из ряда вон выходящей и какой-то неестественной, однако эта неприятная и, как мне показалось, хамская особенность его поведения стала достаточным основанием, чтобы грубо выхватить протянутые в ответ деньги, не попрощавшись, громко хлопнуть дверью и под яростные раскаты грома зашагать прочь к парадному крыльцу дома Эдвардсов.
Смерть родителей по-прежнему тяжелым камнем лежала на моём сердце, и даже спустя две недели я всё ещё чувствовал себя несчастным. Вероятно, поэтому в те минуты я позволил себе подобные эмоции по отношению к этому абсолютно нормальному человеку, чья манера таким вот образом подвозить пассажиров в столь поздний час ни в коей мере не заслуживает осуждения.
Следующие несколько безрадостных дней я посвятил домашним хлопотам и хозяйским делам, которые накопились за период болезни родителей и несколько недель после их кончины. Большой роскошный старинный дом, доставшийся мне в наследство, имел два этажа и пять жилых комнат, небольшой подвал и мансарду. Опустевший он уже успел остыть, чему немало способствовала небывало низкая для ноября температура, поэтому мне приходилось безостановочно топить камин, чтобы прогреть и вернуть ему его прежние тепло и уют. Однако звенящая тишина и детские воспоминания тоской отдавались в моей душе, и я понимал, что как раньше, здесь уже никогда не будет. Казалось, что вместо поленьев в камин летели несбывшиеся мечты и планы, несказанные слова и несовершённые объятия, умершие вместе с моими дорогими отцом и мамой, без которых я, как оказалось, гораздо несчастнее, чем мне могло бы представляться ранее при их жизни.
На деньги, которые в ту ночь в спешке сунул мне таксист, я наткнулся совершенно случайно, когда накинул плащ, чтобы пойти в прачечную на Уэст-Гайд стрит и сдать в стирку всё залежавшееся за много лет в шкафах дома бельё. Пересчитав найденные в кармане помятые купюры, я к своему удивлению обнаружил, что их слишком много. По-видимому, по невниманию в полумраке салона водитель ошибся и вернул мне сумму, во много раз превышающую плату за мой проезд. Вместе с деньгами я нашёл одну уже нечитаемую почти истлевшую и порванную записку и два чека: один – с автозаправочной станции «Филлипс 66», а другой – из магазина «Диковинки и древности Чубовски». Сложно представить, чем руководствовался странный кэбмен, подвозивший меня в ночь моего прибытия, однако было похоже, что он просто напросто выгреб из своего кармана всё, что у него там находилось. В памяти я попытался восстановить этот момент, и тогда мне действительно показалось, что он сильно и как-то неуклюже спешил, и чтобы поскорее отделаться от меня, не глядя, или в каком-то забытьи и помрачении отдал мне всё, что первым попалось под руку.
Вывод, к которому я пришёл, и рассеянность шофёра несколько озадачили меня, если представить, сколько времени потребуется этому человеку, чтобы вновь заработать такую приличную сумму. Поэтому, немного подумав, я принял решение, разыскать бедолагу и вернуть ему случайно отданные мне деньги.
Ранним утром следующего дня я направился в гараж, обслуживающий все аркхемские кэбы. В том же здании на Норд-Пибоди авеню располагалась и диспетчерская, поэтому у меня не возникало сомнений в том, что мне удастся разыскать нужного мне таксиста. Искомое место находилось неподалёку от дома: мне нужно было лишь пересечь широкую мощёную серым булыжником площадь Независимости, миновать прилегающую к ней улицу, и вот подгоняемый хмурыми предгрозовыми тучами я уже занырнул в приоткрытые ворота ангара.
– К сожалению, я не знаю, как его зовут, и не рассмотрел лица, поскольку было темно, – эти слова, произнесённые мной в беседе с одним из свободных на тот момент механиков, показали мне всю авантюрность моей затеи. – Но я запомнил марку автомобиля: это был Форд модели Т.
– Дело в том, мистер Эдвардс, что у нас есть несколько таких машин, и все они в ту ночь сновали по городу. Может, вы запомнили её номер? – потеряв ко мне всякий интерес и не надеясь на мою память, Бобби снова полез под автомобиль.
Призадумавшись, я назвал ему номерной знак подвозившего меня кэба.
– Вы уверены, мистер Эдвардс? – мастер вновь показался из-под машины и с недоумением взглянул на меня.
– Уверен, – спокойно ответил я. – С тех пор мне не доводилось пользоваться транспортом, и ошибки быть не может. А что, собственно, не так?
Бобби встал и подошёл ко мне:
– Форд модели Т с этими номерными знаками принадлежал Кларку Брауну. Именно на этой машине три года назад он погиб в автокатастрофе.
Признаюсь, я был сильно озадачен, узнав, что Кларк Браун весной 1925 года глубокой ночью, находясь на дежурстве, протаранил защитные заграждения восточного аркхемского моста и на скорости почти 40 миль в час слетел вниз в чёрные воды реки Мискатоник. Автомобиль так и остался на дне глубокой реки, а тело водителя не было обнаружено: Бобби считает, что его унесло быстрым течением и найти его не представлялось возможным. На его возникшие предположения о том, что в день своего возвращения в Аркхем в темноте я мог недостаточно внимательно рассмотреть номер машины и ошибиться, я, чувствуя себя оскорблённым, мгновенно ответил категорическими возражениями:
– Я учёный, пусть и лингвист, но привык к аккуратному обращению с деталями, – выпалил я, а сам всё меньше и меньше верил собственным словам и памяти.
– Вы поймите, мистер Эдвардс, я ни в коем случае не подвергаю сомнению ваши слова и уж тем более ваше зрение, однако, уж ежели на то пошло, выходит так, что либо малыш Кларки решил, спустя три года после своей смерти, развеяться и прогуляться со дна реки специально для того, чтобы подкинуть вас до дому на Федерал стрит, или всё же в ту тёмную дождливую ночь вас подвели глаза, – уже менее дружелюбно закончил Бобби. – Извините, мистер Эдвардс, нужно готовить машину в рейс.
