Илья Бояшов
Морос, или Путешествие к озеру
Иван Тимофеевич все-таки остановился, вытирая пот платком. Затем монолог продолжился. О немцах он рассуждал с едва скрываемой горечью:
– Такие умы! Такая природная склонность к механике, музыке, философии. Здесь они даже евреям, пожалуй, сто очков вперед дадут. Но вместе с этим зашоренность, кичливость, презрение ко всем остальным, чванство на грани тупости… Парадокс, который мне не понять! Имея потрясающие таланты во всех сферах, немцы удивительно внушаемы – вот в чем их проблема. Орднунг[10] – их Бог, их Телец, их Уицилопочтли[11]: он их сжирает с потрохами. Стоит какому-нибудь глупцу или мерзавцу придумать самый глупый, самый дурацкий закон – они будут этому закону молиться, до края дойдут, выполняя его, до полного идиотизма. Внушаемость этого народа просто поражает. Попробуйте вот нашему русаку что-нибудь внушить. Наш-то всегда себе на уме, все подвергнет сомнению. На словах «одобрям-с», а вот на деле такой хитрый сукин сын, каких еще в целом свете поискать. Плевать он на все хотел. Немец – нет. Немец, если ему вобьют закон в голову, становится полным автоматом. Вспомните «Железную волю» Лескова. Обо всю эту их кичливость союзники вытерли в восемнадцатом году ноги: растоптали их орднунг, отняли его. Плюнули, можно сказать, в душу. А такое ведь даром не проходит. Поверьте моему слову, голубчик… не проходит. Боюсь, они еще наломают дров…
Прогулка завершилась на заваленном пататой, маниокой и фруктами асунсьонском рынке. То был истинный рай для вертких, словно угри, местных воров, о чем Иван Тимофеевич, прежде чем они нырнули в толпу, счел нужным предупредить товарища. Беляеву пришлось кричать Экштейну в ухо, так как жужжание голосов вокруг сделалось просто невыносимым.
– За мной, за мной, голубчик! – повторял покоритель Чако, пробираясь в рядах. – Нас ждут великие дела!
Он недолго мучил неведением будущего компаньона. Юркнув в неприметный магазинчик, как две капли воды похожий на бесчисленное множество здешних магазинчиков, чьи стены состояли из картонных коробок и навесами которым служили пальмовые листья, Иван Тимофеевич столкнулся с хозяином лавки. Объятия не заставили себя ждать. Протягивая знакомому парагвайцу мешок, советник военного министра произнес:
– Вы знаете, что мне нужно, дон Карлос. Надеюсь, цена будет разумной.
Еще раз о цене
Главнокомандующего боливийской армией немца Ганса Кундта[12] за все время его участия в Первой мировой войне ни в своих штабах, ни тем более в штабах неприятеля не почитали как выдающегося стратега. Однако на безрыбье и рак рыба. Президент Эрнандо Силес Рейес[13] с удовольствием предоставил бывшему представителю германской военной миссии в Боливии возможность покомандовать вооруженными силами страны. И Кундт засучил рукава. Боевой опыт генерал-майора состоял, в основном, из лобовых наскоков его бригады на русские окопы в Галиции, дававших определенный результат, как правило, при условии поддержки тяжелой артиллерией. Вот почему некоторое количество удачных атак не могло не укрепить истового паладина прусских обычаев в методе, который он посчитал единственно правильным, а именно: вверенной ему Боливии следует накопить как можно более аэропланов, пулеметов, пушек и танков, а затем раздавить парагвайских босяков артиллерийским огнем и лобовым ударом пехотных полков.
Стоит признать, Кундт много преуспел во вбивании арийского духа в бывших крестьян, набранных из прилепившихся к склонам Кордильер деревенек. Соотечественники стратега даже здесь, в Ла-Пасе, с его расслабляющей самых суровых аскетов сиестой, не могли избавиться от привычки к орднунгу и гоняли солдат как сидоровых коз. Пунктуальность самого генерала доходила до грани, а его пристрастие к дисциплине невольно наводило знакомых с историей очевидцев на мысль, что за спиной Кундта, не давая тому ни на минуту расслабиться, постоянно маячит призрак Великого Фридриха с хорошим шпицрутеном в руке. Главное правило самого Кундта, ярого сторонника закрученных гаек, гласило: «Тот, кто приходит раньше времени, – плохой военный, тот, кто опаздывает, – совсем не военный, военный лишь тот, кто приходит вовремя».
Генерал старался ни на йоту не отступать от собственного афоризма. Кундт трудился днем и ночью, постоянно и неустанно вдалбливая в головы правительственных чиновников непреложную истину: для победы необходимы склады, доверху набитые вооружением, и качественные грунтовые аэродромы. Благодаря его бескомпромиссности в отстаивании доктрины Джулио Дуэ[14], к семи французским «Бреге 19А2», шести голландским «Фоккерам C.Vb», двум английским «Де Хэвиленд DH.9», пяти учебным самолетам «Кодрон С97» и пяти истребителям (четыре американские машины «Хоук Р-1» и французский «Горду-Лезье LGL-32 С.1») уже к 1930 году прибавились шесть истребителей «Виккерс Тип 143» («Боливиан Скаут»), имевших скорость до двухсот восьмидесяти километров в час и вооруженных парой пулеметов винтовочного калибра, столько же двухместных многоцелевых самолетов «Виккерс Тип 149» («Веспа»), а также три учебно-тренировочные машины «Виккерс Тип 155» («Вендэйс III»). Когда же дипломаты Боливии, опять-таки не без нажима со стороны участника капповского заговора, подсуетились с приобретением тридцати девяти тысяч винтовок «Маузер» и пяти танков «Виккерс MК.E», главнокомандующему оставалось только потирать руки.
Что касается покровителя честолюбивого германца, то президента Рейеса тревожило следующее обстоятельство: его дипломаты в Буэнос-Айресе, не без помощи вездесущих представителей янки, работали более-менее сносно, снабжая военных разнообразной информацией, но вот с главной вишенкой на торте – Чако-Бореалем – дела обстояли далеко не радужно. Боливийцы понятия не имели, что находится в центре обширной области, на которую зарились энергичные парни из «Стандарт Ойл». И чем ближе к чакской сельве подползала война, чем настойчивее тревожили зеленые дебри в районе спорной границы с Парагваем боливийские патрули (в последнее время пошла мода на перестрелки между солдатами обеих сторон, которая всегда является предвестницей большой свары), тем более росла уверенность Рейеса: рано или поздно в непроходимых зарослях Чако появятся представители Асунсьона с геодезическим инструментарием. Уже одно это предположение сильно нервировало не только его самого, но и весь политический и военный бомонд Ла-Паса. И по мере того, как к чинам ведомства рыцарей плаща и кинжала стекалось все больше информации об успехах парагвайской картографии, напряжение не просто нарастало – оно начинало опасно искрить. Сведения о таинственном водоеме в центре чакских джунглей, относящиеся ранее к разряду легенд, как-то незаметно перешли в разряд фактов, крайне интересующих военных. Оставалась проблема, о которой были осведомлены те, кто имел опыт близкого соприкосновения с сельвой. Однаконикто в окружении боливийского президента уже не мог дать твердых гарантий, что в преддверии схватки парагвайцы не найдут сумасшедших, решившихся на опасный рывок. Необходимо было что-то предпринимать – вот почему за полгода до описываемых событий в боливийском Генштабе появился господин в цивильном костюме, который сразу был допущен к главнокомандующему. Посетителю не надо было представляться – полковника Серхио Оливейру генерал знал достаточно хорошо. Выполняя просьбу Рейеса, Кундт также заранее побеспокоился о том, чтобы разговор с руководителем боливийской разведки протекал без свидетелей. Прощаясь с этим низеньким учтивым человеком с тонкими усиками и аккуратно постриженными бачками, чем-то похожим на постоянно принюхивающуюся мышь, Кундт пообещал:
– Не беспокойтесь, господин полковник. Постараюсь вас не разочаровать.
– Вот и славненько, – отвечал Оливейра, понюхав воздух. – Вот и славненько.
После визита дона Серхио, о жизни и деятельности которого ходили не очень хорошие слухи, главнокомандующий раздумывал недолго. Ветеран Первой мировой подполковник Эрнст Рём[15] являлся личностью, настолько подходящей для щекотливых поручений, что брезгливый к представителям «оригинальной любви» Кундт предпочитал не думать о его гомосексуальности. Во всем корпусе наемников, прибывших в Боливию из фатерланда, трудно было сыскать более мужественную и толковую натуру. Помимо прочих достоинств, коренастый задиристый Рём обладал внушительными кулаками, один только вид которых убеждал: старину Эрнста следует либо уважать, либо тихонько обходить стороной. Сама судьба решила придать ему угрожающую внешность. Во время боев в Лотарингии раскаленное железо весом в двести граммов, бывшее за несколько секунд до того частью снаряда, настолько плотно припечаталось к лицу командира роты 10-го Баварского полка, что навсегда лишило его чуть ли не половины носа. Однако Рём не оказался в числе слабаков, которые, выписавшись из госпиталя, остаток жизни тратят на то, чтобы в глубоком тылу хлопотать о пенсии. Он вновь осчастливил своим присутствием окопы. За местечком, в котором изуродованному капитану выдалось побывать по возвращении в строй, закрепилась славная репутация «верденской мясорубки», однако ее нож, кромсающий на микроскопические кусочки целые дивизии, оказался к старине Эрнсту удивительно милосердным: мюнхенец схлопотал всего лишь сквозное ранение. Просверленный, словно дрелью, очередным куском французской стали, Рём остаток войны провел в штабах, которые хоть и не особо вдохновляли кавалера Железного Креста, но приучили его к работе с кадрами, решающими, как оказалось впоследствии, все.
Возвратившись после воцарения мира на малую родину в качестве безработного, упрямец не собирался коротать время в очередях за бесплатной похлебкой. Дело было за случаем, который не заставил себя ждать. Угрюмый крепыш почерпнул приличный заряд бодрости из речей некоего ефрейтора, рассуждающего о будущем величии фатерланда в пивной «Бюргербройкеллер», и познакомился с оратором. В свою очередь, способность Рёма подчинять дисциплине даже самых отъявленных негодяев, создавая из них боеспособные группы, впечатлила его нового приятеля. На мюнхенских, гамбургских и берлинских улицах, где коммунисты и патриоты с удовольствием раскраивали черепа друг другу стульями и железными прутами, Рём с его штурмовиками чувствовали себя как рыба в воде. Для неистового австрийца Эрнст сделался просто незаменим. Путч 1923 года развел соратников по камерам. Рём просидел в кутузке недолго: близорукость Веймарской республики дошла до предела после того, как один из самых отъявленных ее ненавистников, захвативший со своими молодцами здание Военного министерства, был отпущен на поруки, словно нашкодивший школьник.
Пока фюрер коротал дни и ночи в тюрьме, его партайгеноссе Рём принялся сколачивать собственную гвардию. Вскоре неодолимая тяга бывшего капитана к единоличной власти стала очевидной, а независимость – последнее качество, которое Гитлер хотел лицезреть в подчиненных. Разрыв с товарищем был неизбежен. В один прекрасный день опальный Рём, всегда твердивший, что он солдат, оказался в дымном гамбургском порту. Уже через месяц на пароходе, следовавшем рейсом из Гамбурга в Рио-де-Жанейро, он перебрался в Боливию и лицезрел окруженную пальмами штаб-квартиру своего нового командира. Чин подполковника боливийской армии на какое-то время удовлетворил честолюбие не скрывающего своей сексуальной ориентации костолома, а его организационное рвение впечатлило даже видавшего виды служаку Кундта.
Полигон под Каламаркой, бугрящийся наполовину срытыми артиллерией холмами и весь изжеванный гусеницами новеньких «Виккерсов», не упускавших возможность подмять на своем зигзагообразном пути кустарник и редкие пальмы, был идеальным местом для приватных бесед. Во время генеральских инспекций здесь, как правило, не было лишних ушей, что же касается обслуживающего персонала, то повсюду слышалась немецкая речь. Наличие большого количества навесов с противомоскитными сетками, под которыми располагались столы и лавки для теоретических занятий, предполагало возможность спокойно посидеть в теньке. Пока вызванный из столичных казарм короткошеий, плотно сбитый подполковник ожидал встречи с начальством под одним из навесов, с заметным трудом перенося установившийся зной, сам Кундт, одежда которого состояла из неизменной фуражки, рубашки без знаков отличия и шорт, забравшись на погромыхивающий под его башмаками борт «Виккерса шеститонного» и заглядывая вовнутрь распахнутых люков двухбашенного британского танка, расспрашивал одуревших на солнцепеке механиков о качестве поворотных механизмов – в ходе последних стрельб один из них заклинило на глазах у главнокомандующего. Затем, к всеобщему неудовольствию экипажей, вынужденных поджариваться на вечернем солнце в крагах, шлемах и кожанках, проинспектировал две танкетки «Виккерс/Карден-Ллойд MK.VI», до пулеметных башенок перемазанных красноватой землей. Отпустив наконец подопечных, генерал в одиночестве зашагал к навесам. Сопящий от жары Рём не успел рта открыть, как Кундт избавил его от ненужных условностей:
– Не буду ходить вокруг да около, Эрнст. Мне нужны люди для экспедиции в сельву с навыками картографов. У тебя есть опыт в отборе – найди как можно скорее настоящих профессионалов. Только постарайся обойтись без боливийцев. Чилийцы, перуанцы, кто угодно… Их прошлое не должно нас волновать, главное – умение ориентироваться в джунглях и обращаться с геодезическими инструментами.
Рём попросил разрешения присесть. Любителя старого доброго Doppelbockbier[16] одолевала тучность, откладывающая на туловище свои «годовые кольца». Поглаживая бритый затылок, к которому постоянно приливала кровь, он продолжал тяжело сопеть. Кундт не собирался зря тратить время:
– Внутренняя область Чако не исследована. Полеты аэропланов ничего не дадут – из-за отсутствия аэродромов вблизи Бореаля горючего хватает только на то, чтобы долететь до середины сельвы и вернуться обратно. О барражировании и речи не идет. Необходима глубокая разведка с выходом к этому чертову водоему. Озеро, озеро, озеро… Мне все уши про него прожужжали. Говорят, там огромный водный резервуар; если это так – отлично: оседлаем его первыми. Пройдоха Оливейра крайне заинтересован в сотрудничестве с армией. Я обещал содействие, но, как ты понимаешь, не потому, что являюсь альтруистом. У нас здесь свои интересы, Эрнст. Нужно глядеть вперед. С Германией далеко не покончено – вскоре ей тоже понадобится нефть… И нефти должно быть много.
Прихлопнув паука на своей шее, которой по всем параметрам подходило название «бычья», будущий министр без портфеля, начальник штаба СА, главный штурмовик тысячелетнего Рейха и узник тюрьмы Штадельхайм, стоически встретивший в ее камере свою смерть, поинтересовался:
– Почему именно иностранцы? Разве у боливийцев нет собственных спецов?
– Во-первых, дон Серхио не желает международных скандалов. А они будут, если парагвайцы поймают на своей территории граждан Боливии. Во-вторых, местные в сельву не полезут, Эрнст. Нет, не полезут. Это задача для чужаков, для тех, у кого нервы толщиной с корабельные канаты и чьи головы забиты обещанными наградами. Да, кстати, посули им золотые горы. Ради такого дела не будет скупиться даже Оливейра, а уж он-то заинтересован в удаче не менее президента.
– Яволь, – подытожил Рём. – Я найду ребят.
– И главное, чтобы они поработали не только на ведомство дона Серхио, – откликнулся собеседник.
После того как основная задача встречи была решена, общение двух вояк коснулось политики. Вспоминая о заседающих в парламенте Боливийской Республики депутатах, Кундт не мог скрыть горечи:
– Все воры. Поганцы все как один. Благодаря им армия коррумпирована настолько, что не знаешь, за что и браться. Они и моих офицеров пытаются затянуть в болото. Нас спасает только то, что по ту сторону границы дела еще хуже. У генерала Скенони нет средств даже на обувь для солдат. Парагвайцы бедны, как церковные крысы, не удивлюсь, если им будет нечем стрелять.
– В последнее время они активно привлекают русских, имеющих кое-какой опыт, – вспомнил Рём, по-прежнему массируя затылок.
Кундт внимательно всмотрелся в обезображенное лицо соратника.
– Да, я осведомлен, – кивнул он. – Знаю, кто у них там всем заправляет. В шестнадцатом году мне пришлось затыкать участок под Бродами, который развалили эти паникеры венгры. Насколько помнится, Беляев тогда командовал артдивизионом по ту сторону фронта. А сейчас он – серый кардинал парагвайских босяков. Впрочем, это неважно. Что касается русских, их приемы известны. Да, Брусилов задал австрийцам жару в Галиции, но стоило там появиться нескольким нашим дивизиям, все вернулось на круги своя. Тактика противника видна как на ладони. Недостатки любителей щей и кваса очевидны: неповоротливость, бестолковость, крайняя боязнь инициативы. Не думаю, что с тех пор многое изменилось. Кроме того, у них всегда проблемы с техническим оснащением. Они часто воевали одними винтовками, и мы их били, Эрнст. Мы хорошо их били. И в этот раз не будем миндальничать – сожрем молниеносно.
Прозябание в штабах Первой мировой, ко всему прочему, научило партайгеноссе Эрнста и такому весьма необходимому качеству, как сомнение.
– Парагвай все более напоминает осиное гнездо. Русские его облюбовали. Ладно бы прибывали торгаши, спекулянты, прочая мелочь. Но помимо военных там уже вовсю хозяйничают иного рода специалисты: насколько я знаю, они прокладывают дороги. Что особенно неприятно, к Бореалю протянута железнодорожная ветка. Да, пока иммигрантов немного, ну а если за сотнями казаков Деникина на берега Параны хлынут тысячи, а затем и десятки тысяч их единоверцев из Европы и Северной Америки?
– Этого не произойдет, – моментально отреагировал Кундт.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Если бы речь шла о наших соотечественниках, то создать полнокровную колонию хоть в Парагвае, хоть в Боливии, хоть на Марсе не составило бы труда. Однако русские совершенно бездарные организаторы. Без государя-императора каждый из них – сам себе голова. Каждый готов бодаться со всем миром, а уж со своим соседом – тем более. Эти мечтатели всё заболтают, а затем раздерутся, как петухи на ярмарке. Им нужен кнут, дорогой мой Эрнст! Попомните мое слово: даже засевшие в Москве большевики обязательно закончат тем, что выберут себе царя.
Проснувшееся честолюбие Рёма не собиралось сдавать позиций:
– Нет правил без исключений. Существуют их религиозные общины.
– Я привык оперировать величинами, способными влиять на мировую политику, дорогой Эрнст, – засмеялся генерал. – Такими реликтами, как здешние староверы или североамериканские амиши[17], можно полностью пренебречь. Вернемся к вещам, которыми пренебрегать не следует: цена слишком высока. Не подведите меня. Еще раз повторю: дело касается не только Боливии, но и Германии…
Диалог был прерван затрещавшими моторами танков. К навесам потянулся дымок. Вдоволь набегавшиеся и настрелявшиеся «Виккерсы», за борта которых все еще цеплялось лучами солнце, один за другим выбирались на разбитую трассу.
Заслоняясь от солнца ладонью, главнокомандующий любовался механическими монстрами.
– Нефть, – пробормотал он.
Морос
Кундт мог быть спокоен: вожак штурмовиков Эрнст Рём безоговорочно подтвердил свою репутацию. Не минуло и пяти месяцев после встречи знатока русской тактики со знатоком мюнхенского «дна» и трех – со дня очередного боливийского переворота, как ведомство Оливейры не на шутку залихорадило. Тревога обитателей неприметного особняка на столичной окраине, в одной из комнат которого неусыпно стрекотал трудяга-телеграф, захламляя столы шифровальщиков все новыми и новыми лентами, была вполне объяснима. Среди прочих сообщений, днем и ночью доставляемых в Ла-Пас из дипломатических миссий Уругвая, Чили, Бразилии и Аргентины, Зевсовой молнией сверкнула шифрограмма из числа тех, что в течение суток, а то и нескольких часов могут полностью перевернуть политику государства. Благодаря бывшему соратнику Гитлера полковник Оливейра встретил ее во всеоружии.
– Парагвайцы готовят поход в Чако, – объяснил незаменимый Серхио суть послания новому президенту.
Представитель военной хунты, свергнувшей Риаса, Карлос Бланко Галиндо[18] откровенно тяготился упавшей на его голову властью и готов был с радостью делегировать ее любому из своего окружения, и все же он не мог не встревожиться. Однако у полковника был джокер в кармане. Объяснив в трех словах неопытному Галиндо, что следует предпринять в ответ на столь явный вызов, Оливейра получил чрезвычайные полномочия.
Вскоре перед недоверчиво принюхивающимся к миру доном Серхио предстали четыре новых персонажа драмы, появившиеся на авансцене благодаря Эрнсту Рёму. Чилийцы, называвшие себя Аухейро и Родригес, перуанец по имени Пато и «предводитель команчей» некий Рамон Диего Санчес больше слушали, чем говорили. Осведомленность команданте Санчеса о деле, которое его людям предстояло выполнить, обрадовала Оливейру. Дон Серхио окончательно убедился в правильности выбора после того, как остался с Рамоном наедине. Этот нанявшийся незадолго до описываемых событий в боливийскую армию, чем-то напоминавший ворона сорокалетний мексиканец, точный в словах и в движениях, привлек внимание старины Эрнста неоценимым для рейнджера качеством: он подчинялся лишь собственной интуиции – чувству, незаменимому и в разгадывании интеллектуальной шарады, и в рукопашном бою, где приклад, саперная лопатка и нож идут в ход прежде, чем бойца посещает мысль о целесообразности их применения. Выгнанный в студенческой юности за революционную пропаганду с кафедры геодезии Национального автономного университета сторонник кристерос[19], активный участник очередной мексиканской резни 1926–1929 годов, ординарец генерала Энрике Горостьеты[20] был замечен в чем угодно, но только не в милосердии. Вырываясь из западни, в которую 2 июня 1929 года попал его начальник, Санчес застрелил и зарубил мачете не менее дюжины федералов. Потеряв патрона, недоучившийся революционер начисто пропал из поля зрения мексиканских правоохранительных органов, которые, пощадив многих повстанцев после замирения сторон, справедливо считали, что дальнейшее существование Рамона Диего Санчеса на планете Земля – слишком большая уступка Сатане.
Что греха таить, Оливейре нравились такие люди.
– Вы не раз бывали в горах и сельве, следовательно, знаете, что вам нужно, – приветствовал он мексиканца. – Можете рассчитывать на помощь боливийских вооруженных сил в подготовке к походу. Что касается тягловой силы, есть мулы.
– Предпочитаю лошадей, – отвечал бывший кавалерист.
– Распоряжусь, чтобы вам выдали самых выносливых.
– Я сам их выберу, – последовал ответ, еще более понравившийся Оливейре.
– Насколько мне известно, у вас есть опыт в картографии, – заметил полковник. – Мы были бы очень признательны за хотя бы приблизительные планы маршрута.
– Терпеть не могу слово «приблизительность», дон Серхио, – отвечал кандидат на мексиканскую виселицу. – Можете рассчитывать на мою точность.
– Отлично, дон Рамон! – окончательно успокоился полковник. – Я также наслышан, что вы отыскали проводника из местных. Найти индейца, согласившегося отправиться в те места, – большая удача.
– Что касается данной экспедиции – невероятно большая!
– Его услуги будут щедро оплачены нашим ведомством, – поспешил успокоить мексиканца чуткий Оливейра и продолжил: – До перевала вас сопроводят солдаты. Далее – самостоятельное движение. Нужно убедиться, что озеро существует. Затем, по возможности, следует как можно детальнее его закартографировать и вернуться по той же дороге. Проторенная вами тропа интересует нас не меньше водоема, вот почему прошу особенно тщательно фиксировать встретившиеся ручьи и колодцы, пусть даже заброшенные, и прикинуть, насколько путь, которым вы пройдете, подходит для переброски орудий.
– Могли бы об этом не говорить, дон Серхио.
Оливейра кивнул.
– Мы предполагали, что подготовка к столь серьезному мероприятию займет гораздо больше времени, но парагвайцы спутали карты. Прошу простить меня, дон Рамон, я побеспокоил вас раньше оговоренного времени, однако теперь каждый час на счету. Кстати, вам ничего не говорит имя Хуан Беляев?
– Только то, что обладатель этого имени носит на своих плечах весьма дорогую голову.
– Надеюсь, вы представляете, насколько возрастет ваша награда, когда вы вывалите ее на мой стол! – то ли шутя, то ли всерьез воскликнул предводитель боливийской разведки.
– Тысяча английских фунтов – неплохая прибавка.
– Она целиком ваша, если голова Беляева украсит собой стену моего охотничьего домика, – опять-таки то ли в шутку, то ли всерьез заверил мексиканца полковник. – А теперь о главном. Как вы думаете, дон Рамон, в чем истинная причина того, что в Бореаль до сих пор не совались ни мы, ни парагвайцы? Непроходимая сельва? Дикие звери? Болота? Москиты? Тропические ливни? Постоянные туманы в центральной части? Разумеется, нет. Наши солдаты забирались в такие уголки Кордильер, где выживают разве что лишайники. Но территорию в центре Чако даже гуарани испокон веку обходят стороной – вот почему мы не имеем о ней никакого представления. Искать озеро заставляет крайняя нужда, дон Рамон. Нас подталкивают к тому обстоятельства.
Однако мексиканец и на этот раз был в курсе:
– Морос?
– Именно, – подтвердил Оливейра. – Попали в самую точку. Черт подери, в двадцатом веке, в Южной Америке, по соседству с электричеством и машинами – сущая Полинезия!.. Трудно поверить в то, что государства, у которых есть танки и аэропланы, страшатся каннибалов, однако же, дон Рамон, с этим приходится считаться…
– Какие у вас есть сведения о тамошних людоедах, дон Серхио?
– К сожалению, их немного. Мака и чимакоко утверждают: морос бродят в центральных районах сельвы, но не гнушаются время от времени нанести визит и на окраины. Никто их никогда не видел, но скот пропадает регулярно. Есть случаи похищения людей. На месте пропаж то и дело обнаруживают человеческие следы: размер ступни, как правило, очень маленький. Распространены слухи, что морос поедают даже кости, предварительно растирая их в порошок. Индейцы жутко боятся этих тварей и уверяют: в случае схватки с ними снайперы бесполезны, они и за винтовки не успеют схватиться! Эти дьяволы лазают по деревьям, как обезьяны, великолепно маскируются, намазываясь соком какого-то кустарника, и, думаю, вполне способны ухлопать из своих доисторических луков самых опытных следопытов… Так что лучший вариант – постараться избежать контактов.
– Избежать не получится, – ответил Рамон.
– Вы уверены?
– У меня было время поговорить с гуарани, переселившимися в Пуэрто-Суарес. Кстати, мой проводник как раз родом из тех мест. Он утверждает, что охраняющие озеро морос – особая порода. Дикари не пропустят мимо себя даже мексиканского таракана, а это весьма проворное насекомое, можете не сомневаться. Никто не знает, как у них это получается, но факт есть факт. Так как оружие при встрече с ними бесполезно, остается лишь один вариант – пройти безнаказанно.
– Он точно существует, дон Рамон?
– Несомненно. И я его использую, дон Серхио. Я его в полной мере использую.
