Илья Славицкий
Трое у реки
И забило тут, застучало в глубине Мехового Шлема Моисеева, как это уже случалось не раз, но гораздо сильнее.
(А надо сказать, что по мере угасания Солнц и климат в стране Фараонов стал портиться, в связи с чем привычые с древних времён золотые Шлемы было решено заменить на несколько менее величественные, но гораздо более тёплые Шапки из меха таинственного зверя Пыжика, привозимые из далёких, пока ещё не открытых стран хитрыми хетами.)
Застучало под шапкой Моисеевой, подпрыгнул он, чтобы отвлечь внимание от постороннего в Офисе шума, да так удачно подпрыгнул, что попался на глаза одному из тех, кто маневрировал ступенькой выше.
– Ага! А вот имеется ещё предложение в Президиум – это так теперь, по современному, стали называть совет самых прожорливых обитателей второй ступеньки – А не запалить ли нам вон этого? Эй, малой, как там тебя? Геть к нам, не тушуйся, небось, не скушаем. Ну, может, потом, когда ежели…
– Ммммм-Мойша я, только и успел на лету выдавить из себя Моисей, как цепкая волосатая лапа сверху подхватила его за самые эти, которые были опоясаны набедренной повязкой, и ласково, но сильно опустила его ступенькой выше.
– Ну что, товарищи, кооптируем? – услышал он откуда-то из-за спины – Кооптируем, кооптируем, ещё как кооптируем, – эхом откликнулось спереди и слева.
– А вот и неееее....– услышал он затихающий голос справа и снизу, а потом шмяк и сытое чавканье. Он было хотел испугаться, но в голове забило, застучало, зазвонило колоколами:
– Пророк! Проводник! Учитель!
Он зажмурился, рванулся и… Одним прыжком он преодолел пространство, отделявшее его от вожделенной Вершины. Здесь было пусто и холодно. Ветер, казалось, завывал со всех сторон.
– Ветер перемен! – прокричал он ветру, – И я, Моисей, избраный не теми, кто там, ступенями ниже, но Самим, Единым, Всемудрым, я выведу народ мой на Свободу, даже если придётся для этого не только вывести, но и извести его под корень.
– Перемен, мы ждём перемен! – ответил ему ветер голосом популярного акына.
– Махмуд! Поджигай – раздалось снизу, и он почувствовал, как запылала его обёрнутая хлопчато–бумажным полотном задница. Сказать, что это было неприятно, это значит ничего не сказать, но он стиснув зубы, как грядущий Джордано, поднял оче горе и запел…
В газетах, уже придуманых, но всё ещё публикуемых на желтых папирусных свитках, за что их уважительно называли: Желтая Пресса – так вот, в этих газетах потом писали разное. Одни, что он пел «Барух Ата Адонай», другие, что «Обратно надо, к Карловым Корням», третьи, что про «Озириса с человеческим лицом». Тайна сия велика есмь, и вряд-ли мы её когда-либо разгадаем…
Подпалённая верным Махмудом задница пылала в вышине. Снизу народу казалось, что очередное Вечное Солнце будет-таки гореть вечно.
