Евгений Сухов
Госпожа трех гаремов
Часть первая
ВОЗВРАЩЕНИЕ САФА-ГИРЕЯ
Джигит и Бике
Нескладным подростком рос Кучак. Тощие плечи выпирали из-под казакина [1] острыми углами, а руки, подобно плетям, висели вдоль долговязого тела. Однако в нем сразу угадывался характер настоящего джигита: юноша был таким же горячим, как июльское солнце, он не терпел насмешек и частенько наказывал обидчика плетью.
Прошло время. Кучак возмужал. Не узнать теперь в этом ладном джигите прежнего мальчонку. Аллах наделил его недюжинной силой и выносливостью. Юноша мог не сходить с коня сутками, забывая о пище и воде.
Кучаку шел восемнадцатый год. Самое время присмотреть невесту. Девушки поглядывали в его сторону, а эмиры [2] из старейших родов Крымского ханства видели в молодом Кучаке подходящего жениха для своих дочерей: и знатен, и лицом пригож, и статью не обделен.
Именно в это время отец доверил Кучаку настоящее дело – поставил его во главе отряда уланов [3] сопровождать караван верблюдов с шелком и золотом, который шел из Бахчэ-Сарая ко дворцу мурзы [4] Юсуфа, самого влиятельного вельможи Ногайской Орды.
Здесь, во дворце Юсуфа, Кучак впервые повстречал Сююн-Бике. Юная дочь мурзы в окружении нянек порхала между цветущих яблонь, и он решил, что само провидение послало его сюда. Джигит старался быть всюду, где появлялась прекрасная бике [5] во дворце ногайского мурзы, на веселых степных праздниках, многошумном базаре. Кучак стал ее тенью, но красавица совсем не замечала юношу, как всадник не замечает травы, которую топчет его конь.
Есаул Мамед, один из приближенных вельмож мурзы Юсуфа, заметив восторженный взгляд крымчанина, попытался предостеречь его:
– Такого юношу, как ты, трудно не заметить, Кучак. И юная бике спасает тебя. Всего лишь один ласковый взгляд Сююн-Бике в твою сторону может стоить тебе головы.
Кучак не догадывался о том, что девушка сама искала встречи с юным джигитом. Не однажды она порывалась отправить за ним одну из своих нянек, но всякий раз гордость оказывалась сильнее.
Как звезды встречаются с луной, так неизбежно должно было состояться свидание двух любящих сердец.
Встреча произошла в степи, когда Сююн-Бике в окружении стражников скакала на белом жеребце. Кучак возвращался из караван-сарая [6] и мысленно поблагодарил судьбу, что в этот миг оказался в степи. Сейчас Сююн-Бике показалась ему особенно красивой: длинные волосы, собранные во множество косичек, трепал ветер, а на смуглых щеках проступал румянец.
Неожиданно девушка резко осадила коня и, указав на Кучака плетью, повелела:
– Приведите его ко мне!
Дюжина стражников, подгоняя жгучими нагайками низкорослых степных лошадок, бросилась наперегонки выполнять каприз дочери мурзы Юсуфа. Кучак уже было повернул коня, но потом передумал – не подобает сыну уважаемого эмира походить на трусливого джейрана [7]. Джигиты действовали дерзко: одна пара рук ухватила под уздцы его коня, а другие уже стягивали юношу с седла.
Кучак яростно отбивался, и плетеная нагайка рассекала лица, полосовала спины, рвала одежду на стражниках мурзы Юсуфа. Казаки [8], утирая кровь с разбитых щек, все более свирепели, наконец они заломили Кучаку руки и поволокли его к Сююн-Бике.
Степная царевна сверху вниз смотрела на поверженного юношу.
– Колени преклони перед госпожой. Безумец, покажи свою покорность, – оробев, подсказывала стража.
– Развязать его! – коротко приказала юная бике.
Казаки освободили Кучака от пут и подтолкнули его к госпоже.
– А ты красив, я уже начинаю жалеть о своей предстоящей свадьбе с казанским ханом, – рассмеялась девушка, а потом, хлестнув коня, поскакала в степь, увлекая за собой покорную стражу.
Кучак рукавом казакина вытер с губы кровь. Теперь он начинал понимать, что поменял бы свободу на плен у красавицы. Вороной конь пухлыми губами уткнулся в лицо хозяина, поторапливая его домой. Когда Сююн-Бике скрыл окоем, юноша вдел ногу в стремя и легко вскочил в седло.
На следующий день у караван-сарая Кучака остановила престарелая женщина:
– Ты – Кучак?
– Да, – удивленно ответил юноша.
– Моя госпожа Сююн-Бике велела передать, что хочет встретиться с тобой и ждет тебя, юноша, после захода солнца во дворце ее отца.
– Скажи госпоже, что я буду непременно, – с трудом поверил в свое счастье юный Кучак.
Он едва дождался вечера, а когда наконец уставшее солнце отправилось за край степи на ночлег, крымчанин посмел явиться во дворец мурзы Юсуфа.
Сююн-Бике предстала перед Кучаком такой же таинственной, как наступившая ночь, и в легкой летней беседке дворца он сумел вырвать у нее тайный и оттого еще более сладостный поцелуй.
– Ты смел, – одобрила девушка.
– Твоя красота способна вдохновлять на подвиги!
– О! Ты еще и речист!
– Ты прекрасна, словно майский тюльпан, – с жаром уверял Кучак.
– Говори дальше, юноша, – прижималась Сююн-Бике к груди возлюбленного, – я хочу тебя слушать.
Кучак остался во дворце до утра…
– Поклянись, что никогда не забудешь меня, – прошептала девушка.
– Клянусь, моя госпожа, – поцеловал Кучак обнаженную ступню Сююн-Бике. – Клянусь явиться по первому твоему зову.
– Я буду помнить эти слова, а теперь ступай.
Сююн-Бике готовилась к свадьбе.
Впереди была долгая дорога.
Кучака включили в число сопровождающих. Не придумать худшей пытки для влюбленного юноши, но желание быть рядом с обожаемой женщиной заставило его следовать за повозкой, в которой ехала будущая казанская госпожа.
Кучак весь длинный путь ехал рядом с кибиткой Сююн-Бике в надежде увидеть любимую. Но он сумел разглядеть девушку только однажды, когда она приподняла занавеску, чтобы полюбоваться закатом.
– Сююн-Бике встречает сам казанский хан, – тревожно и весело пробежало по каравану.
Джан-Али узнать было нетрудно: среди окружения он выделялся богатой одеждой и красивым оружием.
– Как ты жалок, хан, – прошептал оглан [9] Кучак, разглядывая его невысокую фигуру.
Сююн-Бике, поддерживаемая под руки мурзами, сошла на траву и по ковровой дорожке пошла навстречу будущему мужу и господину. Девушка обернулась только однажды, и ее глаза, разглядев среди многих всадников статную фигуру Кучака, увлажнились.
Первейшая жена
Сююн-Бике поразило богатство города. Перед его достатком меркла Ногайская Орда, а столица ее, Сарайчик, казалась девушке теперь всего лишь небольшим улусом [10].
Джан-Али жил в каменном просторном дворце. Казанские эмиры и мурзы одевались в дорогие шелковые и парчовые одежды, щедро украшенные жемчугом и золотом. Женщины ходили в длинных платьях, усеянных бисером и золотыми монетами.
Сююн-Бике жила ныне в высоких палатах, роскошь и убранство которых уступали разве что дворцу самого султана Сулеймана. Юной бике прислуживали десятки служанок, ее желания немедленно исполнялись, как распоряжения самого хана. Она ни в чем не знала отказа: будь то красивый, расшитый золотыми нитями казакин или породистый арабский скакун.
Но сама Сююн-Бике не изменилась. Она оставалась прежней озорной девушкой и, подобно бесшабашному мальчишке, могла скакать по песчаному берегу Итили [11] на резвом аргамаке. Эти проказы красавицы вызывали улыбки простых казанцев и недоумение эмиров и мурз.
Неделю город гулял на свадьбе хана. Самый последний бедняк считал себя сопричастным к радости молодых. Потчевали даже узников, томившихся в зиндане [12]. И во всем ханстве на время свадьбы были прекращены раздоры между эмирами.
На следующий день после праздника из Московского государства прибыл гонец и привез грамоту от великого князя Ивана Васильевича. В этот раз она отличалась немногословностью: «Рад за тебя, брат мой, царь казанский Джан-Али. Слыхал, что супруга досталась славная. Надеюсь, что ничто не сможет омрачить нашей дружбы. Правь на земле Казанской вольно, как некогда правил в городе Касимове. А еще, брат мой, хочу тебе посоветовать держаться подалее от Крыма. Ибо эти ироды земли наши разоряют и много люда русского в полон берут, а потом торгуют им в городах своих, словно скотом бессловесным. А наша дружба не будет тленной и укрепит камень. Кланяюсь на том».
Джан-Али ответил на грамоту в тот же вечер:
«Здравым будь, брат мой, великий князь и государь всея Руси Иван Васильевич. Ласку твою, когда сидел на столе в Касимове, я не позабыл и землей Казанской управлять намерен так, как ты мне наказывал. Жену, по совету твоему, взял из Ногайской Орды. И пусть наше братство станет на том еще крепче. Еще тебе хочу сказать, что повезло мне с женой: телом прекрасна и умна. А на том кланяюсь тебе, брат мой. Хвала Аллаху!»
Отряд Сафа-Гирея находился в ста верстах от Казани.
Выгнанный отовсюду и преследуемый братьями, Сафа-Гирей решил искать спасения в Казанском ханстве, которым когда-то правил.
Не задалось тогда его ханствование, он был изгнан, и, казалось, обратная дорога заросла сорной травой, но казанцы, позабыв былую немилость, восторженно встретили его у стен кремля.
Молодой Джан-Али встретил Сафа-Гирея, как доброго гостя. Парной бараниной было накормлено все его немногочисленное воинство. Лошади в конюшне стояли напоены и сыты. Сам же Сафа-Гирей, утомленный от перепалок со старшими братьями и усталый после долгого перехода, нашел приют на огромных подушках в опочивальне самого хана.
– Наложницу для почтенного гостя, – раздался в женской половине голос черного евнуха, и в покои Сафа-Гирея слуги ввели юную прелестницу.
А уже утром, усталый от любви, разнеженный мягкими пуховыми подушками, гость завел нехитрый разговор с семнадцатилетним казанским ханом:
– Спасибо тебе, брат мой Джан-Али. Уже две недели мои люди не знают покоя, а кони отвыкли от сытного корма. Я должник твой и призываю Аллаха в свидетели.
Джан-Али, как и подобает радушному хозяину, из кувшина налил гостю густого пенящегося кумыса.
– Мы с тобой друзья и должны помогать друг другу.
Сафа-Гирей сделал несколько глотков и почувствовал, как острый кумыс вскружил голову.
– Ты мне ближе, чем друг, ты мне брат! Я вынужден был покинуть Крым, чтобы спасти свою жизнь от сородичей. Каждый из них желает увидеть мою кровь!
– Здесь ты в полной безопасности, и мои слуги будут выполнять твою волю, как мою собственную, – пообещал Джан-Али.
В тот день казанский хан был по-особенному весел: шутил, смеялся; музыкой и красотой наложниц старался развеселить гостя, отвлечь от невеселых мыслей. Но Сафа-Гирей все более мрачнел, все чаще отмалчивался, и невозможно было догадаться, что пряталось в его душе. Джан-Али более не мучил гостя расспросами и отнес его настроение на счет неудач, которые щедро сыпались на него в последний год.
А Сафа-Гирей решал трудную задачу – как отблагодарить хана за радушие и гостеприимство. И только однажды он улыбнулся, не пряча красивых белых зубов, – когда дверь бесшумно приоткрылась и в комнату вошла Сююн-Бике. Она подняла руку, прикрыв лицо от жадного взгляда постороннего мужчины, и спросила у мужа:
– Ты звал меня, господин?
– Звал, – и, повернувшись к Сафа-Гирею, хан произнес: – Это моя жена. А теперь ступай, Сююн-Бике.
Женщина низко поклонилась и, пятясь, вышла за дверь.
– Она твоя первейшая жена? – спросил Сафа-Гирей, когда ханум ушла на женскую половину.
– Да, – безразличным тоном ответил Джан-Али.
Он уже не чувствовал былого любовного трепета, а на место прежних сладких переживаний пришли раздражение и досада. Брак с дочерью влиятельного мурзы закреплял союз с Ногайской Ордой. И только.
– У тебя красивая бике, – не сумел скрыть своего восхищения Сафа-Гирей.
Джан-Али только пожал плечами:
– Ты говоришь это всерьез, мой уважаемый гость?
Весь оставшийся вечер Сафа-Гирей с нетерпением дожидался утра. Изгнанник без конца вспоминал красивую женщину с тонкими изогнутыми бровями и с темными, словно глубокое лесное озеро, глазами. Первейшая жена Джан-Али…
Сафа вспоминает
Сафа-Гирей помнил эти покои с детства. Разве не он, будучи тринадцатилетним ханом, властвовал в этом самом дворце?! Разве не по его хлопку вбегала в комнату стража, чтобы исполнить любой из его капризов?
Но сегодня он здесь гость.
Сафа-Гирей осторожно взял со стола золоченый подсвечник в виде змея, извергающего пламя, и осветил комнату. Стены были выложены черным мрамором, на котором тоненькими ручейками разбегались прожилки кальцита; на колонне замысловатые арабские вензеля. Это была любимая комната первого казанского хана Улу-Мухаммеда. Здесь ничто не изменилось со времени его правления, разве только убранство стало побогаче – всюду персидские ковры и золотые сосуды. Видно, любит Джан-Али окружать себя роскошью. И жена хороша!
Сафа-Гирей вспомнил свой первый приезд в Казань. Никогда не думал связывать свою судьбу с этим городом – он был рожден в Бахчэ-Сарае и видел себя только крымским ханом, однако Аллах распорядился по-иному.
Сафа-Гирей будто снова услышал протяжные звуки фанфар, пение труб, когда их кибитка, раскачиваясь из стороны в сторону, подъезжала к стенам Казани.
Сидевший рядом Сагиб-Гирей уныло усмехнулся:
– Они думают, что приветствуют меня… будущего казанского хана… Как они ошибаются. Это казанцы встречают тебя, Сафа, – повернулся он к племяннику. – Я возвращаюсь обратно в Крым. Вчера я получил послание… Аллаху угодно, чтобы я возвратился в Бахчэ-Сарай ханом. Ты же останешься здесь ханом казанским!
– Но мне только тринадцать лет, – несмело возражал юноша.
– Самое время, чтобы начинать большие дела. Мне уже не успеть. Я слишком стар.
Так Сафа-Гирей стал казанским ханом.
Быстро взрослел – вместе с невзгодами, которые тотчас обрушились на него, едва примерил он ханскую шапку…
К стенам города, преодолев весеннюю распутицу, подступило воинство великого Московского князя Василия Ивановича. Полк левой руки в нем возглавлял претендент на казанский престол Шах-Али.
Ночь была тревожной. Каменные снаряды ухали, разбивая в щепы дубовые стены кремля. В ту ночь юный хан решил сам возглавить воинство.
– Пусть к крыльцу подведут моего скакуна. Я сам поеду встречать гяуров! [13]
Бой был коротким, яростным и победным. Крики «Алла!» будоражили лесную тишь. Над деревьями, недовольно крича, разлетались разбуженные птицы. Сафа-Гирей возвращался в Казань победителем. Но как же случилось, что он потерял власть? Неужели эта ноша оказалась не для его плеч? Нет! Видно, здесь нечто другое. Тогда он был молод и доверял льстивым словам окружавших его эмиров и мурз, которые только и ждали, чтобы на казанский престол взошел его заклятый враг Шах-Али. А этот урусский посол Федор Карпов, что назвался его другом? Он занимался тем, что переманивал в лагерь князя Василия виднейших вельмож!.. Предавшие его эмиры заручились помощью могущественной Ковгоршад, которая люто ненавидела всю династию Гиреев. Вот тогда юный хан по-настоящему осознал, что кольцо ненависти вокруг него сжимается, подобно упругой пружине.
Преданный Сафа-Гирею черный евнух пришел в его покои. Он упал на колени и, ухватившись цепкими пальцами за полы ханского кафтана, горячо зашептал:
– Хан! Против тебя зреет заговор! Я знаю их планы, они считают меня своим человеком! Нечестивцы хотят согнать тебя с престола, а на твое место посадить Шах-Али. Их много! А во главе заговора Ковгоршад. Только прикажи – и я вырежу всех твоих врагов. Всех до единого! Они умрут этой же ночью. Первым умрет урусский посол.
– Нет! – возражал Сафа. – Я казню их сам. Но сначала я объявлю о своем решении народу!
– Хан мой, ты поступаешь неблагоразумно! Неужели ты не видишь, что вокруг тебя враги?!
Сафа-Гирей оставался непреклонен:
– Прежде чем я казню предателей эмиров, народ должен узнать волю самого хана!
Черный евнух развел руками:
– Завтра может быть поздно.
Ровно в полдень была объявлена воля хана. «Эмиры Булат, Чапкун Девлет, Мухаммед, мурзы Эмин, Али, Мелик, Тагир… по велению казанского хана приговариваются к смерти за измену верховной власти, за преступления против Аллаха и веры…»
Вестник ханской воли читал торжественно, только иногда отрывал глаза от бумаги, чтобы посмотреть на перепуганные лица горожан. «Даже Улу-Мухаммед не смел пойти против своих эмиров, – читал он в их глазах. – А этот мальчишка? Не много ли он себе позволяет?!»
А когда наконец воля хана была объявлена и стража с площади разбрелась по улицам, чтобы наказать непокорных карачей [14], ко дворцу, беспрепятственно минуя охрану, подошел Булат Ширин. Его род принадлежал к высшей знати Казанского ханства.
– Где этот мальчишка?! Пусть выйдет сюда, я выстегаю его розгами, если больше уже некому проучить его! Появись передо мной, если ты не трус!
Ворота дворца распахнулись, и в сопровождении евнуха во двор спустился казанский хан. И вот они встретились – доверчивая молодость и закаленная в дворцовых интригах зрелость.
Зрелость улыбнулась:
– Ты не трус… Что ж, я сохраню тебе за это жизнь! Не хочу проливать даже каплю чингизидовой крови! А ты, – ткнул он пальцем в грудь евнуха, – умри!
И тотчас к черному евнуху подбежала дворцовая стража, и через секунду его курчавая с сединой голова покатилась по желтому песку.
Воспоминания не прибавили радости: слишком много хану пришлось пережить в юности. И вот теперь Сафа-Гирей вернулся в Казань.
День отпущения грехов
Под утро, когда город еще пребывал в грезах, дворец был разбужен коротким воплем. Воздух резанула тонкая упругая сталь, и в полутемных длинных коридорах ханского дворца вновь установилась тишина. Никому и в голову не пришло, что это умирал десятник дворцовой стражи.
– Кто смеет беспокоить хана и моего гостя?! – раздался грозный оклик Джан-Али.
– Успокойся, любезный, это я, – произнес Сафа-Гирей как можно мягче. – Лучше отведай вот этого кумыса, – предложил он Джан-Али глубокую пиалу.
Хан посмотрел на своего гостя. Почему он боится Сафа-Гирея? Ведь тот всего лишь изгой.
Джан-Али улыбнулся и, взяв пиалу, небольшими глотками стал пить терпкий напиток. Кумыс теплой волной расходился по всему телу. Джан-Али прикрыл глаза, в тот же миг тонко просвистела булатная сталь и обезглавленное тело казанского хана рухнуло на пол, обильно заливая кровью дорогие персидские ковры – подарок турецкого султана.
– Приказ султана Сулеймана исполнен, – сказал Сафа-Гирей вошедшим янычарам, – и пускай посланники ханской воли объявят народу, что в Казани новый господин – Сафа-Гирей. Надеюсь, что народ еще не позабыл меня.
Стража поклонилась и, пятясь, вышла.
Хан посмотрел на голову Джан-Али и широкой пятерней сгреб волосы бывшего правителя. Голова полетела в угол. Раздался глухой стук.
Проснулся он с легкой совестью. Наступил праздник Рамазан, в этот день отпускаются грехи. А стало быть, Всевышний простил ему убиенного Джан-Али.
Сафа-Гирей вышел в город после утренней молитвы. О новом хане уже знала вся Казань. Первыми свое почтение Сафа-Гирею выразили эмиры, дружной толпой они подошли к нему и поприветствовали:
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного, будь же ханом на земле Казанской и правь щедро и счастливо!
– Я принимаю вашу волю, народ казанский, – милостиво согласился новый властелин.
Со своим утверждением на ханство Сафа-Гирей тянуть не стал. В тот же вечер по древней традиции казанских ханов его пронесли на большом ковре по кругу в соборной мечети, после чего сеид [15] произнес молитву, и Сафа-Гирей стал править.
– Да одобрит Аллах старания наши во имя его! – поздравляли правоверные друг друга с новым ханом и с великим Рамазаном.
Переписка высоких господ
Мурза Юсуф не находил себе покоя. Все его мысли были о Сююн-Бике, которая посылала отцу из Казани письма, полные жалоб.
– Она много плачет, – говорил его посол в Казанском ханстве. – А еще она закрывается в своих покоях и никуда не желает выходить. Джан-Али, зять твой, все больше балует и ласкает новых жен и молодых наложниц. Из Кафы ему с каждым караваном привозят юных девственниц. Он совсем забыл нашу Сююн-Бике, его уже не прельщают ее красота и молодость.
Юсуф все больше хмурился, выслушивая посла. Разве такой участи желал он для своей любимицы?
– Он не любит мою дочь, – объявил наконец мурза. – А значит, не уважает и меня. А вместе со мной и всю Ногайскую Орду! Я соберу войско и пойду на этого мальчишку войной! Он навсегда запомнит, кто такой ногайский мурза Юсуф.
Но, подумав и поостыв, Юсуф отправил осторожное письмо мужу своей дочери: «Брат мой и зять Джан-Али, казанский хан, слышал я от людей своих, что дочь мою ты не чтишь, не ласкаешь и относишься к ней хуже, чем к остальным женам. Она все больше одна, сидит в тоске, запершись в своих покоях. Прошу тебя: люби ее крепко, и тогда будет всегда мир между нашими народами. Слава Всевышнему!»
А в Москву хитрый мурза Юсуф отослал другое письмо: «Брат мой Иван Васильевич! Джан-Али – враг Руси. Темное дело против твоих земель затевает. Известно мне от моих верных людей, что коварен он и душой нечист. Держался бы ты с ним построже. Ты бы с Казанского ханства призвал его к себе и отправил в Касимов».
Письмо мурзы Юсуфа застало Ивана Федоровича Овчину в Боярской думе. Думный дьяк [16] с почтением протянул ему послание и молча ждал распоряжений.
– Пшел отсюда, дурак! – коротко распорядился Овчина и, сверкнув глазами на притихших бояр, сорвал огромную печать с бегущим волком и углубился в чтение. «Темнит татарин. Видно, дело какое надумал. Никогда не знаешь, чего и ждать от него».
Иван Федорович после смерти великого князя Василия Ивановича сделался полноправным хозяином во дворце. Уже и не любимец государя, а сам государь! Даже Шуйские до земли ломали перед ним шапку из боязни нажить опасного врага. Но Овчине оказалось этого мало.
– Был бы познатнее, может, и на великокняжеское место бы сподобился, – часто сокрушался он. – А так что? Хахаль государыни! Баба-то она ничего, крепка! И влюбчива шибко! Вот ежели бы дите получилось, быть может, тогда и церковь на брак благословила! А так?..
Думал ли Иван Федорович, что так близко подле трона сидеть доведется? Полагал ли, что грамоты иноземных государей читать будет? А сама великая княгиня с него сапоги стаскивать станет?
Бояре молча ждали, когда Овчина оторвется от письма. А он, оглядев думское собрание и едва задержав взгляд на государыне, сидевшей подле малолетнего сына, заговорил:
– Пиши, дьяк, грамоту ногайскому мурзе Юсуфу… «Брат мой… Джан-Али нами любим, я ему доверяю, а людям своим не верь, ибо язык их поганый лжет!»
Иван Васильевич, трехлетний великий князь и государь всея Руси, на высоком престоле восседал в Боярской думе. В палатах было душно, и самодержец заскучал и запросился к матери на колени. Устыдил его дядя, князь Андрей:
– Не положено великому государю дела важные бросать, ты бы уж досидел с нами, Иван Васильевич. Письмо мы татарам в Ногаи пишем.
Государь перестал хныкать и, набравшись терпения, добросовестно отсидел в жаркой палате еще часа два.
Мурза Юсуф на том не успокоился, постарался чем мог облегчить участь дочери: через верных ему людей подстрекал казанцев избавиться от нежелательного хана, а Сююн-Бике предлагал вернуться в Ногаи. Бике отвечала отцу отказом, письма ее всегда были коротки: «Моя судьба – судьба мужа! Если мне плохо, значит, так угодно Всевышнему!»
И вдруг из Казани пришла весть – ставленник великого князя Василия, Джан-Али, убит, тамошние русские купцы – кто погублен, кто ограблен.
Иван Овчина, обратив взор на непокорного восточного соседа, слал в Казань сердитые письма: «Пишет тебе великий князь и государь всея Руси Иван Четвертый Васильевич. Ты почто убил брата моего царя казанского Джан-Али?! Почто побил до смерти купцов русских, торгующих рыбой, сукном да мехами?! А посла нашего боярина Морозова в темнице держишь?! И почему без дозволения моего на казанский престол сел и миру нашему урон наносишь?! Сказано тебе было, что Казань есть земля Русская!»
Рассерженный Сафа-Гирей топтал грамоту ногами, гонцов отправлял в зиндан и тут же слал московскому государю ответ: «Никогда не была Казань улусом урусским. Сами казанцы своей землей правили и далее править будут! А первым казанским ханом был Улу-Мухаммед. А купцов твоих я по делу наказал – пусть не ступают на земли казанские без соизволения нашего!»
Ночью обезглавили русского посла Морозова. Голова была насажена на кол, а курчавую, некогда ухоженную бороду во все стороны лохматил ветер.
Оставив на время ливонские дела, Иван Овчина стал спешно собирать полки для похода на непокорные татаровы земли.
А Сафа-Гирей уже пересек границы русских владений, с немногим воинством дошел до Нижнего Новгорода. Полон оказался богатый – в Казань уводили красивых девушек, которые скоро должны были пополнить гаремы эмиров. Понукаемые нагайками, оставляли свои села крепкие отроки, за которых в Кафе давали хорошие деньги.
После побега Сафа-Гирей на время затаился, спрятав свое воинство за дубовыми стенами Казани. Под угрозой ответного выпада со стороны московского государя хан слал послов в Крым и Ногаи. Он призывал к объединению, чтобы пройтись по урусским землям новым, всепожирающим пламенем. Крымский хан Сагиб-Гирей ответил согласием на призыв племянника и поспешил отправить гонцов в Порту, чтобы заручиться поддержкой самого султана. Ногайский мурза Юсуф помалкивал. Старик не мог простить самозваному хану убийства своего зятя. Да и не те времена, чтобы ссориться с сильным северным соседом.
Тогда Сафа-Гирей отправил к Юсуфу Булата Ширина.
– Скажи ему, – наказывал хан своему эмиру, – что целу́ю ступню его и прошу прощения за убитого зятя. А дочь его Сююн-Бике стала моей старшей женой.
Виднейший ногайский мурза развлекал себя соколиной охотой. Он наблюдал, как сокол взмыл вверх и, едва качая крыльями, совершил круг, высматривая дичь. А потом, сложив крылья, пернатый хищник рухнул с высоты в бездну. И когда до земли оставался только миг, чтобы разбиться о каменную твердь, он расправил крылья и вонзил когти в серую шею рябчика.
Юсуф остался доволен. Любимый сокол порадовал его сполна. Эту птицу он назвал ханом Иваном.
«Вот так приручить бы и настоящего хана Ивана, чтобы сидел он у меня на руке и по малейшему движению пальца кидался на врагов».
– О, могущественнейший из смертных, – оторвал его от мыслей государственной важности вкрадчивый голос эмира Булата, – казанский хан повелел поклониться тебе до земли и передать вот это послание.
Эмир задержал поклон и передал мурзе письмо.
– Читай! – коротко распорядился Юсуф.
– «…Урусский государь слаб, он ведет войну с Ливонией и давно забыл о своих восточных границах. Настало время, чтобы нам объединиться и дойти до самой Москвы! И пускай урусы платят нам дань, как это было при славном Улу-Мухаммеде!»
Юсуф слушал внимательно. Письмо выдержано в уважительных тонах, и если бы не знать, что оно от человека, который убил его зятя, то можно было бы подумать, что послание написано другом.
– Значит, ты говоришь, что Сафа сделал Сююн-Бике старшей женой? – размяк малость мурза.
– Да, великий. Он обожает твою дочь.
Никогда и никого Юсуф не любил так нежно, как свою младшую, Сююн-Бике.
– Хорошо… письмо в ответ я писать не стану. Передай ему на словах, что вижу в нем брата. Все!
– А как же помощь, могущественнейший из смертных? – осмелился спросить Булат.
– Помощь? Аллах поможет!
В Москву мурза послал гонцов с заверениями в вечной дружбе и в готовности оказать разумную помощь против самозваного казанского хана.
– Хитер Юсуф, ой как хитер, – рассуждал Сафа-Гирей. – Пусть будет так! Лучше худой мир, чем добрая ссора!
В это же время в Казань из Турции прибыли послы. Сулейман Законодатель предлагал свою помощь в борьбе с неверными. «Но Казань должна быть включена в состав Османской империи!» – потребовал он.
– Лучше далекая Турция, чем близкая Москва, – решил Сафа-Гирей и принял турецких послов не как господин, а как подданный. – Видно, так угодно Аллаху, чтобы Казань стала улусом Турции.
Турецкий посол, бывший янычар, а теперь доверенное лицо султана, согласно закивал головой:
– Разве московскому царю тягаться в могуществе с самим Сулейманом Кануни?!
А в пятницу, во время хутбы [17], муллы поминали в своих проповедях нового господина Казанского ханства.
Месяцем позже из Османской империи прибыл большой отряд янычар и под победные звуки фанфар вошел через Ханские ворота в город. Далекие волжские земли были присоединены к владениям турецкого султана.
Сулейман Великолепный отписал в Москву сердитое письмо самодержцу Ивану Четвертому Васильевичу, в котором требовал оставить земли татарские. «Ибо, – гласило послание, – Казань есть улус Османской империи, и если ты надумаешь на него войной пойти, станешь и нашим врагом!»
Князь Овчина еще раз перечитал письмецо и, посмотрев на дьяка, правившего гусиное перо, твердым голосом произнес:
– «Сулейману Великолепному, брату моему…» – Подумав, Иван Федорович сказал: – Нет, брата вычеркни…
Дьяк макнул остро отточенное гусиное перо в чернильницу и густо замазал слово «брат».
– «…Никогда Казань не была улусом турецким, – продолжал Овчина, – и не будет им и впредь! А была всегда Казань улусом Русского государства. Тому и быть! Ханы казанские у великого князя и самодержца всея Руси всегда соизволения спрашивали, прежде чем на царствие сесть, а потому не думай о казанских землях и помышлять…» Передай это послу турецкому… Видеть не хочу его рожу! И пускай едет в свою Османию, а то ненароком и передумать могу. Давно у нас палачи без работы стынут.
Думный дьяк вручил послание турецкому послу. А тот, спрятав грамоту за пазуху, не знал, что увозит из Москвы незавидную судьбу.
