Игорь Заманский
Крупицы

Полная версия

«Самое высокое искусство – искусство жить»

Архимандрит Софроний (Сахаров). Письма к близким людям.

© И. Г. Заманский, текст, 2023

© Издательство «Наш мир», оформление, 2023

Раздел 1
Никакой

Я родился в Замоскворечье

Я родился в Замоскворечье, детство провёл в Лефортово; юность – на Соколе; зрелость – на Водном Стадионе; итоги – на Мосфильмовской. А если учесть, что мои бабушка и дедушка имели свой дом в Алексеевской слободе, можно считать, что я – коренной москвич.

Родился я в мае 1941-го года. Отец только закончил Военно-политическое училище имени Ленина (ныне Военная гуманитарная академия) и был направлен на службу в Белоруссию. Началась война и в первые же её дни его не стало. Меня он так и не увидел.

После возвращения из эвакуации мы жили уже в Лефортово. Как и Замоскворечье, это тоже старинный московский район со своей архитектурой, образом жизни и послевоенной шпаной. Наш большой, но всего лишь трехэтажный дом располагался на Красноказарменной улице в самом ее начале возле Дворцового моста, что над рекой Яузой. Дом был старый, странный по композиции и с какими-то непонятными «аппендиксами». Проникнуть на территорию этого дома и его многочисленных дворов постороннему человеку было затруднительно, поскольку в этом доме находились службы Академии бронетанковых войск им. И. В. Сталина. Вход на эту обширную территорию охраняли солдаты и пройти можно было только по академическому пропуску. Как солдаты различали нас, детишек, не пуская пацанов из других близ лежащих домов остаётся для меня загадкой до сих пор.

Бронетанковая академия располагалась в бывшем Екатерининском дворце в Лефортово, на Первом Краснокурсантском проезде. Перед революцией это здание занимало Алексеевское военное училище. Понятно, что Краснокурсантским проезд стал после того, как из дворца были вышиблены юнкера.

В те послевоенные годы очень многие учреждения имели ведомственную принадлежность. Особенно это было характерно для военных организаций, которые после победного мая 1945 года были в особом фаворе. У них были собственные не только детские сады, но и магазины, поликлиники, больницы, здравницы на курортах и многое другое. Это относилось и к Бронетанковой Академии, в которой мама стала работать будучи еще в эвакуации в Ташкенте.

Семьи сотрудников и военнослушателей Академии имели возможность отдавать своих детей в принадлежащие ей детские сады и пионерлагеря, которые располагались в ближнем Подмосковье (нынешний район Кунцево и на озере Сенеж под Солнечногорском) или направлять их на отдых в Крым (Алушта), где Академия имела собственные базы отдыха и для детей, и для их родителей. Это было очень удобно и для тех, и для других, потому что иногда родители забирали своих детей из пионерлагеря на весь день. И это было громадным удовольствием и для малых, и для больших. Они вместе проводили целый день у моря, и дети вдоволь насыщались местными фруктами и общением с родителями. Хотя здесь уместно сказать о том, что жизнь в пионерлагерях в те времена была настолько наполнена различными мероприятиями, что скучать о родителях не приходилось. Ну если только чуть-чуть. Тут были и спортивные соревнования между отрядами, и художественная самодеятельность, и работа различных кружков по интересам, и военная игра, и походы. Всего и не упомнишь.

Мои воспоминания начинаются с яслей, хотя кто-то утверждает, что это невозможно. Но я отлично помню эти ясли на Волочаевской улице с их окнами, заклеенными бумажными полосками крест-накрест. Это был еще 1943 год. Может быть 44-й. Помню большую игровую комнату, в которой находилась маленькая деревянная горка наподобие тех, что сейчас стоят практически на всех московских детских площадках, только теперь они, конечно, побольше уже и позамысловатее. Помню всякие прививочные уколы, которые мне делала медсестра в этих яслях. Даже комнату этой медсестры помню!

И детский сад свой я тоже отлично помню. Он находился на улице 9-й Роты. Что это за «Девятая Рота», я тогда, конечно, не знал. И только много лет спустя мне стало известно, что это место было Солдатской слободой, где, в частности, располагалась Девятая рота Преображенского полка.

Детский сад был замечательный: большой, просторный, с громадной угловой тёплой верандой, в которой находилась спальня. В этой светлой комнате с окнами в две стены мы спали днём. Но, если мне не изменяет память, этот сад был «шестидневкой». Туда нас привозил академический автобус. Он отъезжал от Академии в понедельник утром и возвращался в пятницу к вечеру. Родители в эти дни нас провожали и встречали.

Кормежка в детском саду была просто замечательной. Сейчас мне не очень верят, когда я рассказываю, что кроме ненавистной ложки «рыбьего жира» нам давали (и довольно часто!) чёрную икру. Между тем, многие дети относились к ней примерно также, как и к «рыбьему жиру». Ведь это был не сладкий, а соленый продукт. Мне же икра понравилась сразу. И прекрасно помню, как с удовольствием подъедал ее за всеми, перекладывая икру с их хлебных ломтиков на свой.

Это был зимний детский сад. А летний и пионерлагерь располагались в Кунцево на высоком берегу реки Москва. Замечательное, красивое место! Сейчас на этом месте за высоким частокольным забором располагается Дом творчества художников (наш бывший пионерлагерь), а над ними детская горнолыжная база ЦСКА (наш бывший детсад), на которой я совсем еще недавно катался по выходным дням.

У Академии был еще один пионерлагерь, на озере Сенеж. Он тоже был замечательным, поскольку кроме красивого озера там имелся учебный танкодром Академии, и нас иногда катали на танках, хотя даже полазить по ним было громадным удовольствием. И не только для мальчишек, но и для девчонок тоже. Там же я научился плавать благодаря замечательному нашему лагерному физкультурнику, имя которой я помню до сих пор: Мария Исааковна.

Как я уже упомянул, в здании Екатерининского дворца располагалось Алексеевское военное училище, а в нашем доме Алексеевские казармы. В основном корпусе к описываемому времени располагалось офицерское общежитие военнослушателей Академии, а в «аппендиксах» различные службы. В одном из них были устроены квартиры для «вольнонаемных». В квартире номер 41 проживали мы: мама, ее супруг (то есть мой отчим), мой старший брат и я. Вообще, назвать квартирой то помещение, где мы жили, сегодня трудно. Это была семнадцати – или восемнадцатиметровая комната без всякий удобств. Коридорная система с кухней (семь кв. метров) на пять семей.

Ребячья жизнь проходила либо во дворе, либо в парке. Во дворе мы играли в футбол, в «пристеночку», в «расшибаловку», в «козла» (не в доминошного!) и другие многочисленные мальчишечьи игры. В одном из дворов нашего дома располагался большой дровяной склад Академии – настоящее раздолье для мальчишек! Там мы устраивали военные игры, сооружали, так называемые, штабы, где мы прятались от родителей и иногда тайно покуривали.

Напротив нашего дома был парк МВО (Московского военного округа). Это было второе знаковое место нашего времяпрепровождения. В парке мы смотрели футбол и другие спортивные игры между сильнейшими командами Москвы, играли сами, катались на качелях и купались в нескольких прудах, которые расположились на его обширной, как нам тогда казалось, территории.

Вечерами парк был в распоряжении взрослого люда и лефортовской шпаны. В основном там гуляли офицеры близлежащих военных учреждений: помимо Бронетанковой академии недалеко располагались Академия химзащиты, Высшее училище военных переводчиков и подразделения Московского военного гарнизона.

Мама работала в политотделе Академии и занималась семьями военнослужащих. Скандальная работа! Приходилось часто срываться из дома, чтобы разбираться в конфликтах, которые частенько возникали между женами офицеров Академии. В те времена мало кто жил в отдельных квартирах. В основном это были коридорные системы с общими кухней, туалетами и пр. То не поделят конфорки у плиты, то кто-то что-то поставил не на свой столик или сказал что-то не то. Наконец, ссоры ревности. В общем, было где разгуляться бытовым проблемам!

Задача мамы была гасить возникающие конфликты, что частенько было трудно и всегда неприятно. И конечно сторона, не получившая официальной поддержки, таила в себе обиду. Возможно, этим объясняется одно событие, которое произошло со мной ещё в дошкольном возрасте. Однажды, когда мама была на работе, одна наша соседка повела меня в церковь Святых Петра и Павла, что располагалась недалеко от нашего дома. Там, как я теперь подозреваю, меня тайно от мамы крестили. Хотя уверенности в этом нет: помню окропление водой и вкус вина. Мама была членом КПСС и работала в Политотделе Академии. Факт крещения в церкви ее сына в те времена не мог приветствоваться. И даже наоборот, мог негативно отразиться на служебном положении мамы. Поэтому однозначно сказать, чем руководствовалась соседка, благими намерениями или наоборот, мщением за разборку не в её пользу, не могу.

«Почтовый ящик»

Моя трудовая деятельность началась рано. Связано это было с производственной практикой, которую мы проходили уже на втором курсе. Практику проходили на, так называемом, «почтовом ящике» (сокращенно – п/я). Это было оборонное предприятие под кодовым номером, который, не заглядывая в трудовую книжку, помню и сейчас, как будто только что вышел из проходной. На каждого из нас завели трудовую книжку, в которой записали мою первую рабочую специальность: слесарь второго разряда. Хорошо помню, что я, как и другие с нашего курса, не слесарил. Чем мы там занимались, сейчас сказать затрудняюсь, но с нашей стороны это явно не было саботажем, как у Яна Отченашека в книге «Хромой Орфей». Видимо, наша «практика» не очень была нужна предприятию, и, по существу, профанировала многие тогдашние указания.

Однако впечатления от этой «трудовой практики» я сохранил хорошие. Может быть потому, что там мне встретились очень интересные люди. К примеру, мастером цеха, в котором я числился, был человек, который долгое время служил в органах КГБ. Здесь же он оказался в силу серьезного ранения в мирное время, после которого был комиссован. Конечно, как бывший работник «тайного фронта» он знал много разных историй, о которых рассказывать не мог, но во многих его словах угадывался человек с интересной биографией. От него можно было ненавязчиво получить и некоторые уроки, которые усвоились на всю жизнь.

Рэм (так звали этого товарища) был женат на очень красивой женщине. Однако и по первой своей работе, и по нынешней он вынужден был иногда отсутствовать дома из-за служебных командировок. Его сослуживцы порой подначивали его, не боится ли он оставлять свою жену одну на длительные сроки. Рэм никогда не злился на подобные вопросы и спокойно отвечал, что не позволяет себе думать об этом, считая, что решение надо принимать только тогда, когда к этому появится серьезный повод.

По окончании учебы я был распределен в другой «почтовый ящик». По времени это был период, когда в стране широко развернулась дискуссия о «физиках» и «лириках», в которой на мой взгляд «физики» превалировали над интеллектом «лириков». Я, несмотря на свое технической образование, по своей внутренней конституции был, безусловно, «лириком». А попал, естественно, в среду технарей, то есть «физиков».

Встретили меня очень хорошо, я сказал бы даже тепло. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что был тогда несколько завышенного мнения о своей особе. И, попав в среду «физиков», был бит неоднократно в спорах и простых разговорах своими сослуживцами. Но, видимо, во мне было что-то располагающее, что не позволило им выдавить меня из своей среды. Эта среда дала мне кличку «князь», что, по всей вероятности и в какой-то степени отражало мое несколько заносчивое появление в коллективе. Но среди них я понял, что, по существу, мало что из себя представляю, и чтобы сравняться с теми, кто меня окружал, нужна большая и повседневная работа над собой.

В лаборатории, в которую меня определили, работали чрезвычайно интересные люди, многих из которых помню по сей день: Олег Василенко, Лева Малорацкий, Линард Кириллов и другие. В моей памяти хранится какая-нибудь история о каждом из них. Некоторые могут показаться читателю не интересными, но каждая из этих историй в той или иной степени характеризует время, порядки и взаимоотношения той поры.

Вот, к примеру, история о разгильдяйстве. Олег Василенко, вернувшись из длительной командировки с одного из уральских полигонов, решил приобрести в кредит дорогой по тем временам и только что появившийся в нашей стране радиоприемник 1-го класса «Фестиваль». Придя в магазин, стал оформлять покупку. Бухгалтер, женщина средних лет, взглянув на Олега поверх очков, грозно спросила его, разглядывая паспорт Олега:

– Молодой человек, что это за бумажку вы мне подсовываете? Олег бодро и пока еще весело отвечал:

– Не бумажка, а паспорт! Неужели не видно?

– Не паспорт это, гражданин, а филькина грамота. Посмотрите, здесь же нет гербовых печатей. Ни на первой странице, ни на второй! – Отвечала бухгалтер магазина, возвращая Олегу паспорт.

Олег был ошеломлен: многие годы он ездил с этим паспортом, в которых действительно не было положенных гербовых печатей, в командировки по оборонным предприятиям и полигонам, представляя в первые отделы свой паспорт, и нигде не обратили внимание на отсутствие печатей в документе, удостоверяющего личность гражданина страны. А бухгалтер в магазине…!

Лева Малорацкий – красивый и чрезвычайно начитанный и умный старший инженер. Для начала следует сказать, что по сложившейся практике мы ездили на полигоны, как правило, с так называемым «изделием», что на практике было каким-нибудь практическим результатом работы нашей лаборатории. Естественно, в таких случаях нас сопровождала охрана, располагавшаяся либо с нами в купе, либо в соседнем (вместе с «изделием»). Но в одну из таких командировок Лева должен был отправиться один, то есть без «изделия», а значит и без сопровождения. Поэтому командировочные ему были выписаны с учетом плацкартного передвижения. Леву это возмутило и ехать в командировку он отказался. Директор вызвал его к себе в кабинет, что называется, «на ковер». Разговор оказался коротким, поскольку на возмущение директора и его слова о том, что Малорацкий является всего лишь старшим инженером, Лева гордо ответил, что в американской армии солдаты и офицеры носят одинаковую форму и только знаки отличия на этой форме у них разные. С тем он и вышел из кабинета. Мы все ждали сурового ответа директора, но, к своему удивлению, в тот же день Леве были выписаны документы на проезд до места назначения в купейном вагоне железнодорожного поезда. Авторитет Левы после этого существенно вырос. Авторитет директора, кстати, тоже не упал!

Линард Кириллов. О нём я мог бы говорить много, поскольку с ним меня связала долгая дружба. Его имя означало на самом деле что-то из слов Ленин и народ. К сожалению, за давностью лет вспомнить сейчас уже не могу. Звали его все, однако, по-простому: Лёня. Родился он в Соединенных Штатах, куда в тридцатые годы прошлого столетия был командирован его отец-инженер для получения передового опыта. Интересно было наблюдать за реакцией людей, которые по роду своей службы интересовались местом рождения Линарда – штат Айова, США. В те времена это вызывало одновременно и оторопь, и ужас, и подозрения.

Прежде, чем распределиться на это предприятие (в те времена каждый выпускник учебного заведения обязан был отработать на советском предприятии по, так называемому, распределению два или три года), я проходил там преддипломную практику. Её руководителем был назначен Линард Гаврилович Кириллов, который был заведующим одной из лабораторий. Это был высокий молодой человек с таким же высоким, если позволите мне сравнивать несравнимое, высоким голосом. Слушать этот голос было неприятно до той поры, пока не привыкаешь к нему и не узнаешь, до чего же хорош его обладатель. Линард был старше меня на семь лет. Умный и внутренне потрясающе привлекательный: порядочный, тактичный, широко образованный. После близкого знакомства с его семьей я еще больше утвердился в этих характеристиках. С удовольствием вспоминаю его маму, Янину Викторовну, латышку по национальности. Это потом я, много раз бывавший в Латвии, испробовал многое из местной национальной кухни. Но первое знакомство с этой кухней состоялось в доме Янины Викторовны. До сих пор не могу забыть самое простое, чем она угощала нас, когда мы приходили в ее дом накоротко: сладкий чай и черный хлеб с намазанным на него подсолённым творогом с тмином.

Время моей практики, к сожалению, совпало с не самым удачным периодом в семейной жизни Линарда и, возможно, именно это поспособствовало нашему сближению. Мы много проводили времени вместе и на работе, и вне её. Командировки на полигоны доставляли мне большое удовольствие, поскольку разнообразили мою жизнь. Благодаря высокому профессионализму Линарда нам удавалось справляться с запланированной работой значительно быстрее, и это позволяло высвободившиеся дни использовать для знакомства с окрестностями и новыми людьми.

Вспоминаю о коротком времени пребывания в этом «почтовом ящике» с большой грустью. Жизнь так сложилась, что мне пришлось поменять не одно место работы. Но те годы были лучшими! И потому что был молод, и потому, что попал в удивительно хороший коллектив, оказавший неизгладимо радостное и необходимое для меня воздействие. Но продолжать работу по закрытой тематике, к тому же в техническом направлении, мне все больше становилось не с руки, поскольку во мне проснулась гуманитарщина. Поэтому я принял твердое решение сменить профиль своей работы.

Некоторое время спустя, уже работая в международном отделе Института черной металлургии имени академика И. Бардина и одновременно обучаясь на экономическом факультете Московского госуниверситета, мне нагодали, что меня ждет поздний успех. Человек, который мне это предсказал, работал в отделе прогностики итальянской компании «Italsider», с которым сотрудничал наш институт. Он ничего обо мне не знал, кроме даты моего рождения. Я тогда ничего из себя не представлял, достаток в семье был скромным, никаких особых знакомств и высоких покровителей не наблюдалось. Да и что такое, собственно, успех в то время не имелось чёткого представления. То есть оно, наверное, всё-таки было, но дальше дачи и машины, как это полагается у малоимущих, не катило. А у меня, как у молодого человека, вообще имело весьма примитивное толкование: сдам я завтра историю партии или завалю, состоится ли свидание с имярек или нет… И тому подобное. А если что-то более существенное, то не всегда определённое, типа «вот, мол, закончу университет и…».

Толкование успеха в разные годы бывает различным. Дачу я построил, машину приобрел. То есть по тем, давним, меркам успех налицо. И только много позже становится важным почти для каждого здравомыслящего человека, не обуреваемого глобально высокими порывами, что успехом является сегодняшнее состояние твоей души, семьи, близких тебе людей, а материальное благополучие, как фактор помогающий сохранять душевное равновесие, гармонию в отношениях с ними. О здоровье не говорю, поскольку оно является для любого человека началом всех начал. Нет здоровья – о чём ещё можно рассуждать!

Важной составляющей успеха, определяющей его, является наличие творческого начала внутри каждого из нас. Творческое начало – это ведь не обязательно склонность к каким-либо видам искусства, литературы и т. п. Творчество ведь можно проявлять в чём угодно, если не выполнять свою работу по шаблону, а со стремлением выполнить её как можно лучше, красивее. Независимо от того, где ты работаешь – в академическом институте или в «почтовом ящике». В общем, везде и всегда.

Знаковые встречи

Помните, Паоло Коэльо в одном из своих романов пишет о том, что в жизни человека всегда встречаются знаки, которые дают ему определённый сигнал, позволяющий, как бы остановится, задуматься, внести в своё поведение необходимые коррективы, возможно даже изменить свой жизненный вектор. Не все мы и не всегда замечаем эти знаки или воспринимаем их как сигнал к необходимым изменениям. В моей жизни, как я считаю, было несколько знаковых встреч или, по крайней мере, таких, которые оставили в моей душе глубокий след. Не всем им, к сожалению, я отдал то место, которого они были достойны, не все их я своевременно и высоко оценил. И ни одной из них, к ещё более глубокому сожалению, я не воспользовался. И сожалею я об этом не корысти ради, а потому, что каждая из них, из этих встреч, обещала мне совершенно другие, гораздо более широкие просторы для саморазвития, наполнения собственного «я» богатым духовным содержанием. Сегодня я хочу рассказать о четырёх таких «окололитературных» встречах.

Виктор Урин. Круг моих интересов в двадцатилетнем возрасте был весьма разнообразен. Чем я только не увлекался в молодые годы! Тогда я ещё не был знаком с высказыванием известного английского эссеиста Гильберта Честертона, который считал, что «проникать в глубь явлений гораздо достойней, чем порхать по верхам». Одним из моих увлечений в далёкие шестидесятые была пантомима. Пантомима, как мне представляется, довольно не простое искусство с точки зрения зрительского восприятия. История её в нашей стране недолгая и весьма печальная. И, может быть, по причине не всем ясного целевыражения актёрской игры пантомима не пользовалась в советские времена признанием у чиновников от искусства. Однако гастроли двух великих французов – Жана-Луи Барро и Марселя Марсо, а также такого синтетического театра как «Латерна Магика» из Праги вызвали в СССР большой общественный интерес к этому виду искусства. Повсюду возникали любительские студии пантомимы, куда хлынула прежде всего вольнолюбиво настроенная молодежь, разумеется, не владевшая основами актерского мастерства. Я был очень подвижным и гибким молодым человеком и постоянно чего-то изображал на работе и среди друзей. И однажды кто-то из них посоветовал мне, – думаю, в шутку, – чтобы я пошёл в группу пантомимы «Театра поэта», который организовал при МГУ известный в ту пору поэт Виктор Урин.

«Театр поэта» был в то время любимым детищем Виктора Урина, человека весьма неординарного, иногда сложного в общении, но чрезвычайно интересного. Театр стал прообразом родившейся впоследствии на Центральном телевидении известной и любимой телезрителями передачи «От всей души» с легендарной ведущей Валентиной Леонтьевой. Театр ставил спектакли-«однодневки», в которых воссоздавалась обстановка какого-либо времени или события, и на сцене в игру вплетались живые свидетели тех событий. Вот что писала в те дни пресса о нашем театре:

«…он родился в апреле этого года в Москве. Скромный, тихий, ни на кого не похожий. Форма представления в «Театре поэта» необычна – слово здесь в синтезе с рисунком, цветовым пятном, светом и музыкой. Создатся искусство порой ещё робкое, но интересное, самобытное…» (Известия, 15. 06. 65).

«…в театральном семействе столицы прибавление: родился «Театр поэта». В представлениях объединились театральное искусство, поэзия и живопись…» (Советская культура, 17. 06. 65). С той поры я часто возвращался мыслями к создателю «Театра поэта» Виктору Урину, которому гораздо позже посвятил такие строки:

 
Он создавал театр поэта,
И был известен как бунтарь,
А я пришёл из полусвета,
Как мим, алкающий грааль.
 
 
В спектакле им соединялись
Поэзия, движенье, ноты,
А в зале слёзы разливались,
Когда на сцене гибли роты.
 
 
Он был полпредом идеалов,
Но я не знал ещё тогда,
Что историческою встречей
Помечены мои года.
 
 
Я опоздал, что так привычно,
И так обидно, как навет.
Хотел б к нему для встречи личной,
Но вот беда: его уж нет…
 

Эти стихи я написал, когда мои постоянные воспоминания о нём, наконец-то, не подтолкнули меня к реальным поискам. Где он сейчас, почему о нём ничего не слышно? Ведь он уже в те годы, когда я встретился с ним в «Театре поэта», был известным в стране поэтом! Я полез в Интернет… И снова, как уже не раз замечал за собой, опоздал: с полгода, как его не стало! Я узнал то, что знали, наверное, все, кроме меня…Конечно, я мало был с ним знаком, но и те короткие встречи позволили мне определить Виктора Урина как человека-стихию. Мне близок этот образ, потому что я сам, по крайней мере, в молодости, как казалось моим друзьям, тоже был человеком-стихией. Эмоции часто опережали мои поступки. Интересно, что однажды, беседуя в Доме литераторов с замечательной советской поэтессой Риммой Казаковой, я услышал от неё примерно такую же оценку В. Урину. Она говорила, что он был, безусловно, честным и талантливым человеком, но неоднозначным в своём поведении, не простым в общении. Вспыльчивым и бескомпромиссным, а его принципиальность не всегда была оправдана.

Виктор Урин, поэт-фронтовик, как и многие честные люди, которые не могли смириться с советской властью и задыхались от коммунистической «свободы», эмигрировал в США. И хоть жизнь его там складывалась трудно, он продолжал оставаться собою: независимым в быту и экспериментатором в своём творчестве. Посмотрите, в качестве примера, вот на стихотворение о Христе, написанное им незадолго до смерти.

Валерия Дмитриевна Пришвина. Если продолжить говорить о встречах, которые оставили в моей жизни след, то следующая встреча, о которой я расскажу, это встреча с вдовой великого русского писателя, а я бы теперь добавил, и философа, Михаила Пришвина. С Валерией Дмитриевной я познакомился в Дунино, деревне, в которой проживал Пришвин, и окрестности которой много раз описывал в своих рассказах.

В те далёкие 60-70-ые годы я любил посещать в Подмосковье два уголка: по весне я ездил в Переделкино, а осенью в Звенигород. Я брал с собой в дорогу пару бутербродов, яблоко и, главное, блокнот для записей с ручкой. Погода меня никогда не смущала. Тут я сторонник Эльдара Рязанова: «У природы нет плохой погоды»! В Переделкино мой путь пролегал от летней резиденции митрополита РПЦ через местное кладбище и знаменитый поселок писателей в чудесную берёзовую рощу, где в весенних талых водах отражались белоснежные деревья, как будто только что вышедшие из церкви красивые и счастливые русские невесты. На кладбище я посещал могилы Б. Пастернака и К. Чуковского. Должен сказать, что когда я впервые оказался на Переделкинском кладбище, то прежде, чем отыскал могилы двух великих писателей, я наткнулся на скромную могилу Г. Давыдова.

Что же меня остановило возле неё, что поразило? Надпись на надгробии! Вообще-то они обычно мало отличаются по содержанию одна от другой, но почему-то, как правило, завораживающе привлекательны для посетителей. Разве вы ни разу не ловили себя на мысли, что, проходя мимо могильных плит, невольно задерживаете свой взгляд на надписях, датах, фотографиях? Вот и я, проходя мимо могилы, обратил внимание на надпись на камне: «Захлестнули нас волны времени, и была наша участь мгновенна». Задержитесь! Прочитайте ещё раз.

Согласитесь, мы так часто, особенно по молодости, торопим время, нам всегда его не хватает, но в какой-то момент мы захлёбываемся в нём, понимая, что оно скоротечно и нам его постоянно не хватает, а наша жизнь в отпущенном нам времени, по сути, «мгновенна»!

 
Сосновый бор. Иголки утопают
Под легким шагом чуть усталых ног.
Что наша жизнь? Всего лишь запятая,
Проставленная нами между строк.
Она, увы, не делает погоды
В той череде событий и эпох,
Что всем на счастье или как невзгоды
Определяет каждому свой срок.
 
 
Но между тем я этой запятой
Отмеренному сроку говорю: «Постой!»
Свою я лепту в череду эпох
Внесу, вдруг вызвав чей-то лёгкий вздох,
Порыв, смятение, игру без слов,
Воображение, рожденье снов.
 
 
И этот миг, подаренный судьбой,
Останется, как сон, навек с тобой.
Ты будешь вспоминать его порой:
«Неужто это было всё со мной?»
«Конечно, было!» – эхом вдалеке,
Волной морскою, следом на песке,
В моих стихах, на полке что стоят,
В той запятой, что выстроила ряд.
 

Итак, осенью я любил ездить в Звенигород. Высаживаясь из электрички, шёл в сторону Дунино и тоже через берёзовую рощу, где заместо талых вод под ногами шелестели окрашенные в охру листья. Я спускался к реке и шёл далее берегом до самой деревни. У деревни с одного берега реки на другой тянулся висячий деревянный мост с проволочным ограждением («перилами»). Встав посередине моста, я с удовольствием наблюдал под собой быстрое течение реки, причудливый подводный водоворот, столкновение зелёной растительности, быструю суету мелких рыбок, блестящих серебром. На это можно было смотреть без устали, как на огонь костра или бегущие по синему небосклону облака.

Отдохнув на мосту, я поднимался на пригорок, где за невысоким штакетником стоял достаточно большой по тогдашним меркам деревянный дом с полукруглой верандой. Это был дом Пришвина. В те времена в нём не было ещё музея, лишь по вторникам и четвергам, если мне не изменяет память, он принимал посетителей. Я же совершал свои прогулки по выходным дням. Поднявшись к дому, я садился на лавочку возле калитки и отдыхал. Доставал свои бутерброды, яблоко и перекусывал. Так было из года в год. Но однажды из дома вышла пожилая женщина, которая подошла к калитке и, поздоровавшись со мной, сказала:

– Молодой человек, мне кажется, что я вас вижу здесь не впервые. Но в выходные наш дом закрыт для посещений.

– Знаю, – отвечал я, – но мне нравятся эти места. И поэтому каждую осень бываю здесь. Жаль, конечно, что дом-музей Пришвина работает так неудобно. Ведь в будние дни большинство людей работают и не могут приехать сюда.

– Я надеюсь, что скоро нам удастся сделать из этого дома полноценный музей Михаила Михайловича, и тогда он будет открыт для посещений и по выходным дням. А вы любите Пришвина? – Спросила Валерия Дмитриевна, а это была она, вдова великого русского писателя, больше известного, к сожалению, как детского.

– Вы знаете, – честно признался я, – в школе нам так подавали Пришвина и Маяковского, что полюбить их было невозможно. Маяковского я по-настоящему узнал только в армии, где нашёлся человек, влюблённый в его поэзию, и который открыл мне автора коммунистических стихотворных прокламаций с совершенно другой стороны. Оказалось, что Маяковский писал стихи не только о советском паспорте, а в отношениях со своими друзьями был трогательным и легко ранимым человеком. К школьному Пришвину у меня было примерно такое же отношение, как и к школьному Маяковскому… Никакое! Я открыл его для себя гораздо позже, чем следовало, правда, сам, без посторонней помощи. Однажды я услышал, что ему принадлежат следующие слова: «Ты любишь не меня. Ты любишь человека, лучшего, чем я. Но ты люби, и я постараюсь стать им». Я был молод, влюблён, и, конечно, такие слова не могли оставить меня равнодушным. И я стал читать Пришвина. Оказалось, что он не только хорошо знает природу, но и природу человеческих отношений. С той поры Пришвин для меня, кроме того, что писатель, ещё и философ.