Игорь Болгарин
Чужая луна

– Другие не знают того, что знаете вы. Они не знают, почему вы поступили так, а не иначе.

– Ну и пусть! – упрямо повторил Врангель. – Мне было бы даже интересно когда-нибудь прочесть, как будущие историки оценят нынешние события. Если власть так и останется за большевиками, мы – злодеи, и все наши поступки оценят как кровавые, злодейские. Ну, а если мы все же, надеюсь, вернем себе Россию, те же самые историки напишут о жалкой кучке бандитов, которые почему-то называли себя большевиками. Нет одной правды. Их, как минимум, две, а то и больше.

В каюте было прохладно. Они обнимали ладонями горячие подстаканники, и им казалось, что тепло кипятка постепенно перетекало в их тела.

– А если говорить серьезно, Николай Михайлович, я пришел к неутешительному выводу: это я во всем виноват, – сказал вдруг Врангель. – Да-да! Я сам!

– Та-ак! – Котляревский удивленно посмотрел на Врангеля и даже растерянно поставил на столик стакан: – Надеюсь, вы это иносказательно?

Врангель не ответил.

– Если иносказательно, тут я вас понимаю. Полководец, проигравший сражение, уже потому виноват, что он его проиграл. Весь спрос с него. Никто не станет вникать слишком глубоко. Скажем, кто-то несвоевременно подвез боеприпасы, где-то задержался транспорт, и с опозданием подошло подкрепление, неудачной оказалась позиция, и прочее, и прочее. Десятки разных причин. Кому какое до всего этого дело? Судят по результату.

– Все намного сложнее, чем вы себе это представили. На полководца работают все армейские службы, от разведки, артиллерии, саперов до топографов и метеорологов. Полководец получает все необходимые ему данные. Он знает все, что только он хочет знать. Все, до мелочей. Именно поэтому его уму, его таланту, интуиции доверяют тысячи и тысячи людей.

– Врангель поднялся с кресла и, со стаканом в руках, стал медленно ходить по каюте.

– Как все просто: меня вооружили всеми необходимыми знаниями, и теперь только от меня, от моего таланта зависит и жизнь людей, и исход операции. Так ведь?

– Пожалуй, – согласился Котляревский. – Объективно, так.

– Слушайте дальше! Кто-то недостаточно точно проанализировал возникшую на данный момент ситуацию. Он был молодым и неопытным, или опытным, но у него болела голова, он поругался с женой или он куда-то торопился. Но в результате я получил полуправдивую информацию. Другая служба. Ее сотрудник пощадил меня и несколько смягчил огорчительную для меня информацию. Он сделал это из самых добрых ко мне побуждений. И я, полководец, опять же, владею не точной информацией, а слегка искаженной, а то и просто неправдивой. А я ведь ей верю, я опираюсь на эту полуправду. Я окружен ею, я живу в ней. Я по этой полуправде делаю выводы и принимаю важные для судеб людей решения. Так вот!

– Ну, и какой же выход? – растерянно спросил Котляревский.

– Выход? А его нет. Один я не в силах проконтролировать всю поступающую ко мне информацию. Я обязан, обречен верить всем, честным и нечестным, добросовестным и не очень, льстецам и откровенным негодяям, всем, кто мне ее поставляет. Как видите, неудача полководца – это не только его неудача. Порою он меньше всего в ней виновен.

– Печальная картина, – сказал Котляревский. – Я представлял себе ее несколько иначе.

За стенами каюты поначалу едва слышно, но постепенно все громче тонко запел ветер: задул легкий норд-ост. Он принес с собой низкие дождевые облака. И вскоре по палубе застучала снежная крупка, которая чуть позже перешла в дождь.

– И опять невезение, – взглянув в иллюминатор, тоскливо вздохнул Врангель.

– Вы о чем? – спросил Котляревский.

– О погоде. Как видите, даже на нее нельзя рассчитывать. Я все же надеялся, что погода будет нам благоприятствовать. Но даже она, похоже, нас обманула, – глядя в иллюминатор, сказал Врангель.

– Ну, что ж! Пожалуй, мне пора откланяться! – поднялся из-за столика Котляревский.

– А то оставайтесь! Койка для вас есть. Постельное белье чистое. Дождь, судя по всему, будет затяжной.

– Но на «Кагуле» будут беспокоиться.

– Предупредим телеграфом.

К полуночи между палубными надстройками во всю, по-разбойничьи, сердито засвистел ветер. Спустя какое-то время по броне крейсера, словно молотом, ударила тяжелая волна… Еще… И еще… Крейсер стал плавно крениться то в одну, то в другую сторону. Даже каюта тоже подала признаки жизни: в ней что-то заскрипело, застонало, мелко зазвенело стекло.

Врангель поднялся со своей койки, снова подошел к иллюминатору и с трудом разглядел за ним раскачивающийся палубный фонарь, сквозь свет которого проносились косые потоки дождя. Больше ничего не было видно.

«Черное море еще покажет нам свой черный характер», – вспомнил Врангель слова адмирала Кедрова, сказанные им, едва эскадра покинула Севастополь.

Предсказание адмирала сбывалось.

Врангель долго нервно ходил по каюте. К нему никто не приходил. Михаила Уварова он отпустил еще засветло, и он, вероятно, спал у себя в судовой каптерке. Уваров любил поспать. Это был, пожалуй, единственный его недостаток, с которым Врангель уже давно смирился.

В проблесках света от раскачивающегося фонаря, пробивающегося в каюту, Врангель заметил, что Котляревский лежит с открытыми глазами.

– Не спится? – спросил он.

– Думаю.

– О чем, позвольте узнать?

– Все о том же: об ответственности человека за тех людей, которые вручили ему свою судьбу. Я имею в виду полководцев. Вы всколыхнули в моей душе воспоминания о дальних и близких предках. У меня в роду было много полководцев. Мой дед часто рассказывал мне о своем деде – Петре Степановиче Котляревском, генерале от инфантерии и кавалере трех степеней ордена Святого Георгия. Так часто и так образно рассказывал, что мой далекий предок мне стал часто сниться. Я его словно воочию видел. Да-да, я наяву вижу его среди дыма пожарищ. Он стоит на берегу бурной грузинской реки Аракс. Предстоит опасная переправа. И он, подбадривая своих подчиненных, говорит: «Сколь ни отважным кажется предприятие мое, но польза, честь и слава от меня того требуют, и я надеюсь на помощь Бога, всегда поборающего русскому оружию». При взятии Ленкорани Петра Степановича отыскали изувеченным и обезображенным. Уволенный из армии, «в язвах чести» (по выражению Пушкина), он тихо жил в уединении. С началом Персидской войны император Александр Первый вспомнил об отважном генерале и предложил ему командовать войсками. Прапрадед отказался. Незадолго до смерти он встретился с императором. Он открыл перед ним особую шкатулку и вынул оттуда сорок косточек, которые извлекли из его головы. «Вот причина, почему я не принял назначение Вашего Императорского Величества, – сказал он. – После Ленкоранского штурма я уже не смог служить Вам до гроба, Ваше Императорское Величество, Вашему Престолу и Отечеству. Это кости, которые вынули из моей головы после Ленкоранского штурма. Пусть они останутся Вам на память о моих страданиях».

– Такими предками вы можете гордиться, – сказал Врангель. – Но к чему вы вспомнили эту историю?

– К тому, что я горжусь своими предками, – улыбнулся Котляревский. – А вспомнилась она мне совершенно случайно.

– Нет-нет, – не согласился Врангель. – Что-то вы хотели мне этим сказать.

– В принципе, из каждой житейской истории можно извлечь полезный для себя совет.

– Помилуйте, Николай Михайлович, ничего такого не приходит в голову. Подскажите.

– Мой раненый изувеченный прапрадед боялся, что император сочтет его трусом. И много лет, почти до самой смерти, жил надеждой, что когда-нибудь он лично изложит причину своего неповиновения. Это хорошая история о силе человеческого духа. К вам она, как мне кажется, не имеет никакого отношения. Разве что… Я много лет знаю вас. А сегодня с трудом узнал. У вас потухли глаза. Что, разуверились в себе?

– Помнится, кто-то сказал: «И у героев тоже есть предел». Я обращался к правительствам нескольких государств с просьбой хотя бы на время приютить мою армию. Ни одного ответа.

– Но Франция…

– Она тоже промолчала. Пока, правда, договорилась с Турцией о предоставлении нам временного пристанища. Но надолго ли? А ведь армию надо не только разместить, но и прокормить. А это примерно четверть миллиона человек. Я отдал им весь находящийся в моем распоряжении Российский флот. Но твердого обещания о дальнейшей помощи даже от «верных» союзничков-французов я пока так и не получил. Вот уж сколько времени совещаются, консультируются. А я выгляжу собакой, которую выгнали со двора. Они что, хотят поставить меня на колени? Хотят, чтобы я преданно заглядывал им в глаза? Этого не будет!

– Ну, вот! Теперь я вижу того Врангеля, которого знал все эти годы! – оживившись, воскликнул Котляревский. – Такой Врангель способен на решительные поступки. Ваши подчиненные ждут их от вас. Поймите, Петр Николаевич, для них сейчас имеют значение не только ваши слова, но даже интонация, взгляд. За вашей спиной не только солдаты и офицеры, но и женщины, старики, дети. Сегодня там, в кают-компании, вы об этом, кажется, забыли.

– Спасибо за эти слова, Николай Михайлович. Они были мне, действительно, очень нужны, – тихо и проникновенно сказал Врангель, взгляд его потеплел.

– Вы еще молоды, Петр Николаевич. И кто знает, какие еще подвиги предстоит вам свершить… Кстати, спасение армии – это тоже подвиг, который останется в анналах истории.

– Во всяком случае, я сделал то, что было в моих силах и в моем понимании о чести.

– Вот и славно, – мягко поддержал Врангеля Котляревский. – Вот все и встало на свои места. А хорошие новости, они не за горами. Они придут не сегодня, так завтра.

– Вы полагаете?

– Я знаю. Я там, во Франции, разговаривал со многими правительственными чиновниками, они симпатизируют нам. – И, немного помолчав, он добавил: – Я уверен, к весне и уж как крайность к лету вы вновь обретете Родину. Смута сама по себе сойдет на нет.

– Почему вы так думаете?

– Я – историк и знаю не только историю России. Назовите мне примеры, когда бунтовщики удержали бы власть. Булавин, Разин, Пугачев? Ах, да! Вы назовете мне Парижскую коммуну? Но она продержалась всего лишь семьдесят два дня, и все закончилось плахой. То же самое будет и у нас. Ну, может, не семьдесят дней, может, сто или двести. Просто наш российский бунт вовлек в свою орбиту намного большее количество людей. Не сбрасывайте со счетов и наши российские просторы. Чтобы удержать на них власть, нужны мыслящие люди, управленцы, интеллигенция. А они все на нашей стороне. Если же кто и остался у Советов, они не симпатизируют новой власти. Нет-нет, несколько месяцев – и государство Советов рухнет. Оно не сможет нормально функционировать, поскольку его управлением должны заниматься иные люди, а не те, кто умеет хорошо стрелять.

Врангель вопросительно посмотрел на Котляревского:

– Я размышлял примерно так же. Но как я понял, вы убеждены, что все произойдет само собой. И что же остается мне? По-вашему выходит, что мое стремление сохранить армию не имеет большого смысла?

– Напротив. Именно вы начнете освобождение России от бунтовщиков. И поверьте, когда власть Советов начнет рушиться изнутри, ваше возвращение будет не столь трудным и кровавым. Вам достанутся полицейские функции.

– Ах, если бы все случилось так, как вы предсказываете! – вздохнул Врангель. – Хотя примерно таким и я представлял себе наше возвращение.

– А иначе и быть не может, – утешил его Котляревский. – Но давайте спать. Все проблемы мы все равно не обсудим. Будет все так, как должно быть!

Они забрались в свои постели, укутались одеялами.

Тонко свистел и уныло завывал в корабельных снастях и надстройках свирепый ветер. Крейсер мерно раскачивался, потоки воды обрушивались на его нижнюю палубу и с пенным шумом низвергались по бронированной обшивке вниз, в море.

– Хотел бы я знать, что принесет нам завтрашний день? – удобнее укладываясь, сказал Врангель. – Похоже, Черное море решило показать нам свой скверный характер.

Котляревский не ответил.

Врангель еще немного поворочался, повздыхал и тоже уснул.

Глава третья

– Сыпал снег буланому под ноги,

С моря дул холодный ветерок.

Ехал казак дальнею дорогой,

Завернул погреться в хуторок…

Врангель проснулся и довольно долго вслушивался в завывание ветра. А потом в звуки непогоды вдруг вплелась эта песня. Голос был молодой, чистый, но звучал он тягуче, печально.

Было еще сумеречно. Но небо уже посветлело. Шторм продолжался с прежней силой.

– Встренула хозяйка молодая,

Как встречает родная семья…

– Чего горло здесь дерешь! – прервал пение властный, с хрипотцой, голос, вероятно, вахтенного.

– А что, нельзя?

– Здесь нельзя! Иди вниз, там надрывайся сколь хочешь!

– А мне здесь сподручнее.

– Дура! Тут их превосходительство почивают! А ну как разбудишь…

Удаляясь, прозвучали гулкие шаги – сначала по палубе, потом по металлическому трапу. Стихли голоса.

Врангель с легкой досадой пожалел, что так и не узнал, что же дальше случилось с тем казаком в незнакомом ему хуторке.

Котляревский поворочался, что-то промычал во сне и с головой укутался одеялом.

Врангель тихо оделся и вышел на палубу.

Дождь кончился, но ветер дул холодный, порывистый. Море было темное, неприветливое. Тяжелые, отливающие холодным блеском волны медленно надвигались на крейсер и шумно дробились о его бронированные борта.

Крейсер лежал в дрейфе.

Врангель прошел в капитанскую рубку, капитан сидя курил. При виде Врангеля поднялся.

– Доброе утро, – мрачно поздоровался Врангель.

– Не сказал бы, – не согласился капитан и погасил в пепельнице папиросу. – Здравствуйте, ваше превосходительство!

– Что нового у нас?

– Ничего хорошего. Еще с ночи собираем до кучи эскадру. Раскидало по морю. Часть керченских плыли черт знает на чем. На такой посуде в пруду и то плавать опасно. Начали тонуть. Пришлось спасать людей, пересаживать. А всю эту мелочевку – баркасы, парусники, самоходки – пришлось затопить. Семь корыт.

– Это все?

– Еще потерялся эсминец «Живой». Тоже ночью. Шел на буксире у «Херсона», оборвался трос. И вот уже третий час ищем. Катера, тральщики задействовали. Пока ничего утешительного.

– Может, как на «Язоне», трос топором? – спросил Врангель.

– Нет-нет. Перетерся и оборвался. Никаких сомнений. Да и то сказать: новых тросов сколь годов не получали. Старьем пользуемся.

Вскоре из серых утренних сумерек вынырнул катер Главнокомандующего. Он зашел к крейсеру с подветренной стороны. Матросы проворно его закрепили, подтянули к нижней палубе, помогли генералу Кутепову и адмиралу Кедрову подняться на борт крейсера.

Врангель пошел им навстречу.

Кедров стал докладывать о ночных происшествиях, в частности, об эсминце «Живом».

Еще во время загрузки судов капитан первого ранга Потемкин выразил Кедрову сомнение, что старый эсминец вряд ли выдержит переход до Константинополя. Особенно, если, неровен час, начнутся штормы.

Но времени на ремонт уже не было. И надеяться тоже уже было не на что. «Живого» загрузили, как и остальные суда, сверх всякой меры – двести пятьдесят человек, главным образом казаков и офицеров Донского корпуса. Перестраховываясь, решили, что «Живой» пойдет не своим ходом, а его будет буксировать мощный транспорт «Херсон». Учли, казалось бы, все. Забыли или не успели проверить только буксировочный трос. На «Живом» он был старый, состоящий из нескольких кусков.

Заканчивая свой доклад, Кедров сказал:

– Полагаю и надеюсь, что «Живой» своим ходом придет в Константинополь. Если же погибнет, осознавая свою вину, готов предстать перед военным судом.

– Ну, о суде, буде такая угроза над вами повиснет, поговорим потом, – насупился Врангель. – Что можно предпринять еще сейчас?

– Думаю, мы исчерпали время на поиски. Сейчас мы уже рискуем всей эскадрой.

– Вы имеете в виду большевистские подводные лодки?

– Не только. Но и их тоже.

Врангель вопросительно посмотрел на Кутепова, но тот промолчал.

– Ну, что ж… – не дождавшись ответа Кутепова, тихо сказал он. – Будем надеяться, Господь не обойдет их своею милостью.

Кедров прошел к рубке, сказал стоящему у двери и ожидающему дальнейших указаний капитану:

– С Богом!

Капитан ушел в рубку, звякнул судовой телеграф. Тотчас заработали судовые двигатели и крейсер, набирая скорость, стал резать носом набегающую на него и все еще крутую волну.

Врангель обернулся, посмотрел назад. Из рваной серой утренней мороси за «Генералом Корниловым» тянулась вся эскадра. Друг за дружкой тянулись миноносцы и крейсеры, броненосцы и ледоколы, транспорты, пароходы и плавучие мастерские. Шла в этом кильватерном строю даже подводная лодка с диковинным для черноморских судов именем «Тюлень».

Серьезных потерь до самого Константинополя эскадра больше не претерпела, кроме разве что грустных приключений самоходной баржи «Хриси». Во время посадки солдат и офицеров она находилась в ялтинском порту, но как на судно на нее никто не обращал никакого внимания. Но когда все суда уже были загружены, а на берегу еще оставалось большое количество боящихся плена солдат, взгляд генерала Драценко упал на эту старую плоскодонную посудину. После небольших препирательств с владельцем и одновременно капитаном баржи греком Паскуриди Драценко усадил на «Хриси» всех остававшихся на берегу.

Два дня она шла вместе со всей эскадрой, а на третью ночь, когда начался шторм, она, как и эсминец «Живой», исчезла. Но ее с трудом нашли. И выяснилось: оторвавшись в темноте от эскадры, она держала путь строго на Одессу. Решили, что Паскуриди хотел вернуться к большевикам. Оказавшийся на борту «Хриси» генерал-лейтенант Римский-Корсаков свершил скорый суд и приказал Паскуриди расстрелять.

После того как мертвое тело Паскуриди оказалось за бортом выяснилось, что грек ни в чем не был виноват. Во время погрузки солдат и офицеров на баржу кто-то поставил неподалеку от руля два «максима» и еще кучу какого-то железа. Пока погода благоприятствовала эскадре, все шли в едином строю, не особо обращая внимания на некоторые погрешности в показаниях компаса. В ночь, когда разыгрался шторм, Паскуриди вдруг не обнаружил поблизости кораблей. Что делать? Он был опытный мореход, много раз вдоль и поперек избороздил Черное море и был уверен, что сумеет самостоятельно привести баржу в Константинополь. Он только не догадывался, что его компас врет.

Когда «Хриси» обнаружили, она уверенно шла на Одессу. А причину, почему врал компас, выяснили уже тогда, когда Паскуриди не было в живых.

Из-за нехватки продовольствия и пресной воды эскадру постигла еще одна беда. Люди ели селедку, которой было вдосталь, и запивали морской водой. И уже через сутки всю эскадру поразила желудочная болезнь. Многие не успевали добежать до судового гальюна и испражнялись прямо на палубе. Все трюмы тоже были загажены. К этой напасти, когда заштормило, добавилась еще одна напасть: морская болезнь. Большинство эвакуированных с трудом могли передвигаться и рвотными массами заливали каюты. Повсюду на эскадре стоял невыносимый смрад.

Во время доклада Врангелю Кутепов объяснил, что Крым всегда страдал из-за нехватки продовольствия. Ко времени исхода армии из Крыма местные жители разграбили почти все продовольственные склады и припрятали все, что можно было припрятать. И то количество продуктов, на которое рассчитывали, снабженцам добыть просто не удалось.

– Ну, а вода? Уж питьевой водой могли запастись вдоволь, – мрачно сказал Врангель.

– Питьевой водой не запаслись по другой, но тоже уважительной причине.

И Кутепов объяснил, что в последние часы эвакуации возникла нешуточная дилемма: или взять вдосталь воды и оставить на берегу часть людей, или обойтись самой малостью воды, но не оставить противнику ни одного человека из тех, кто изъявил желание эвакуироваться. Решение на всех судах принимали в пользу людей: путь до Константинополя казался не таким уж дальним и недостаток воды можно будет перетерпеть.

– Я тоже стоял на этом. Еще сутки-двое – и, даст Бог, мы сойдем на берег, – закончил свой доклад Кутепов.

– Будем надеяться, – бесцветным голосом согласился Врангель. И что-то вспомнив, спросил: – Слащева-то отыскали?

– Да. Доставили на «Тверь».

– Ну, и как он воспринял прибавление семейства?

– Молча. Правда, спросил: «Надеюсь, мальчик?» Ему сказали, что девочка. Больше он не проронил ни слова.

– Поздравили? Я имею в виду, от моего имени?

– Да, конечно, ваше превосходительство. Но он никак не отреагировал. Видимо, всё же расстроился из-за девочки.

– Ничего, он и девочку вымуштрует в своем духе. Он это умеет, – Врангель скупо улыбнулся. – Свою жену, «юнкера Нечволодову», вон как отмуштровал. Я сам видел, как она саблей орудует. Двух казаков за пояс заткнет. В бою всегда рядом с ним! – и, кивнув, он молча пошел по палубе.

Слащева новость о том, что Нина родила, и верно, огорошила. По всем их подсчетам, ребенок должен был родиться не раньше чем через месяц. И по поводу пола ребенка она тоже обманулась: по всем бабьим признакам и поверьям выходило, что должен родиться мальчик.

В тихие минуты Слащев иногда думал о будущем мальчика и представлял себе этакого сорванца, с такими же рыжими вихрами, какие были у него в детстве, и с вечно разбитыми и исцарапанными коленками.

Старый денщик Пантелей откуда-то узнал, что к жене на «Тверь» наконец-то прибывает Яков Александрович, и поторопился на нижнюю палубу его встречать. Увидел его еще издали по его странному одеянию. Ментик он потерял или оставил где-то на «Илье Муромце» и сейчас стоял в расшитом шнурами красном доломане.

Слащев тоже увидел Пантелея и даже не сразу его узнал. Он стоял возле трапа, сильно похудевший, со впалыми щеками, с жеваным морщинистым лицом. Отступление, эвакуация и его зацепили своим черным крылом. Соблюдая устав, старик сколько возможно вытянулся и радостно «ел» глазами своего подопечного.

– Здрав желаю, ваш дитство! – во всю мощь своего старческого голоса гаркнул он и закашлялся. Откашлявшись, уже тише, с легким упреком, сказал: – Заждались, как жа! Три дни носа не кажете. И Нина Николавна…

Слащев, хлопнув ладонью денщика по плечу, оборвал его упреки:

– Здравствуй, старый греховодник! И не причитай! Я уже все знаю.

– А одежа – срамота! Одели б свое, генеральское.

– Веди молча! И не болтай! Разжалую!

На «Твери» было, как и на «Илье Муромце», все загажено, заплевано, стоял удушающий смрад. И повсюду, на палубах и в узких коридорах, сидели и лежали эвакуированные военные и цивильные, родственники военных и родственники членов пароходной команды. Лица почти у всех были изможденные и зеленые от недоедания, морской болезни и тесноты. Теснота была такая, что, прежде чем переставить ногу, надо было предупредить того, кто сидел или лежал, чтобы он на мгновенье слегка потеснился.

Старый Пантелей семенил впереди, время от времени предупреждающе слегка покрикивал: «Посторонись!» и вопреки приказу Слащева идти молча, иногда оборачивался и докладывал домашние новости:

– Сперва на «Руси» в трюме поместили. Нина Николавна зачала задыхаться. Я им сказал: Яков Лександрыч прибудет, всех вас постреляет. Спужались. На «Тверь» перевели, тут лучшее, тут у нас каюта, и в окошко море видать. А для меня поблизости каптерку определили.

Они поднялись по железной винтовой лестнице в коридор верхней палубы, пошли по нему.

Здесь было немного чище, хотя и здесь была теснота, и от голода и морской болезни страдающих тоже было предостаточно. Они сидели и лежали вдоль стенок кают, образовав узкий проход.

Им навстречу шла дородная дама в горностаевой накидке, ведя на поводке белую пушистую крошечную собачку. Не доходя до них, собачка обнаружила что-то для себя интересное, но дама дернула ее за поводок и строго сказала:

– Зизи, не сметь!

Пропуская даму, они отступили к стене. Собачка, проходя мимо Слащева, вдруг встала на задние лапы и, привычно что-то выпрашивая, радостно залаяла.

– Зизи, как не стыдно! Прекрати! – снова прикрикнула на собачку дама и, удивленно разглядывая странное одеяние Слащева, сказала: – Зизи очень любит военных. Мой муж – тоже генерал.

– Здравствуйте! Очень приятно, – учтиво поклонился Слащев, и они разошлись. Когда дама с собачкой удалилась, Пантелей сообщил:

– Графиня Соболевская. Наши соседи. Занимают каюту капитана «Твери».

– Завидуешь?

– Жалею генерала.

Пошли дальше. Пантелей в который раз обернулся:

– А какая красивая, ваш дитство. Верите – нет, я как первый раз ее увидел…

– Ты про собачку?

– Та ну вас! Я про дите. Ну, чистый ангелочек!

– Девка?

– Ага. Девонька. Махонька, волосики рыженьки, а глаза, ну, прям, як… – на мгновенье он смолк, не сразу найдя сравнение. – Знаете, прям як у нашего филина Яшки.

– Что? Опять со всех севастопольских свалок живность насобирал? – сердито нахмурился Слащев.

– Та не! Только наших старых вывез: кота Барона и филина Яшку, – стал оправдываться Пантелей. – Но оны не в каюти. Оны при мне, в каптерки.

– То-то же! А то еще какую нибудь заразу занесут, – сердито вразумил Пантелея Слащев.

Возле двери одной из кают Пантелей остановился. Из-за двери донесся тихий детский плач.

– Тут оны, – пальцем указал на дверь Пантелей.

Слащев резко распахнул дверь и увидел склонившуюся над картонной коробкой, заменяющей колыбельку, Нину. Она подняла голову, и Слащев не сразу узнал ее: худая, осунувшаяся, с синими кругами вокруг глаз. Увидев Якова Александровича, она посветлела лицом, хотела броситься к нему, но он опередил ее и строго спросил:

– Почему дите плачет?

Иначе представляла себе Нина эту встречу. Она поникла головой и растерянно ответила:

– Молока нету.

– Как это – нету? А сиськи?

– Пустая грудь. Третьи сутки на хлебе и воде. И того не вдоволь. Откуда ж оно возьмется молоко, Яша?

– Так! Все ясно! – решительно сказал Слащев, и Нина поняла, что он тотчас же уйдет, чтобы что-то где-то добыть: молока ли, хлеба. Он был человек действия.

Нина опередила его:

– Хоть подойди до дитяти, поздоровайся. Твоя она. На всю жизнь, до смерти твоей, твоя.

– Девка, – сказал он с некоторым укором.

– Девочка, – Нина заметно ощетинилась. – Ну и что?

– Ну и ничего, – он шагнул к Нине и широко заулыбался. – Я рад, что девка! Я хотел девку, – он обнял ее. И она, кутая голову в полы его френча, вдруг заплакала. В голос. Громко.

– Ну, ты чего? Ты чего? – стал растерянно бормотать он.

– Я боялась, – всхлипывая, она подняла на него глаза. – Ты ведь мальчишку хотел.

– Не имело значения, – и, встав на носки и лишь слегка позванивая шпорами, он осторожно подошел к колыбельке. Заглянул в нее.

И крохотная девчушка, до этого мгновения обессиленно хныкавшая, словно ощутила этот святой момент встречи с тем, кто дал ей жизнь. Она вдруг смолкла и уставилась на Слащева своими чистыми голубовато-серыми глазами. И долго, не мигая, на него смотрела.

– Смотри! Узнала! – прошептала Нина. – Правда, она узнала тебя.

– Что ж тут! Моя кровь. Это мы только сейчас встретились, а так… я ж давно ее люблю, – косноязычно и растерянно шептал Слащев и, подняв на Нину глаза, спросил: – Так, говоришь, молоко?

– Да где ж ты его тут, среди моря, найдешь! Хоть чего бы ни то! До Константинополя бы не померла! А там…

Слащев понял. Он решительно рванул дверь каюты и увидел Пантелея: тот, видимо, подслушивал встречу хозяина с хозяйкой.

– Стой здесь! Охраняй! – приказал Пантелею Слащев.

– Вы бы энто… людей не пужали. Скинули б заграничное. Я вашу одежу… На крючочке висит.

Слащев неожиданно послушался Пантелея. Он торопливо и сердито переоделся и вышел.

Спустившись вниз, на нижнюю палубу, он стал пробираться по тесно заполненному чихающими, кашляющими и стонущими людьми узкому длинному коридору. В большинстве своем это были солдаты. Они сидели под стенками, вытянув в проход ноги: единственная поза, позволявшая в корабельной скученности хоть немного отдохнуть. Совсем обессилевшие от недоедания и морской болезни, засыпая, они сползали по стене вниз и, перегораживая коридор, укладывались на полу, прижимая к себе карабины. Через таких приходилось осторожно переступать.

Слащев вглядывался в усталые обреченные лица, выискивая, к кому бы можно было обратиться если не за помощью, то хотя бы за советом.

Но люди сидели с закрытыми глазами. Они не спали, а забывались в полудреме. В таком состоянии лучше коротается время: оно движется быстрее, и желудок не так тревожит голодной сосущей болью.

Среди этих дремлющих, ко всему безразличных людей Слащев выделил смугловатого мужчину. Он не спал и даже с некоторым удивлением и любопытством рассматривал нивесть как оказавшегося здесь, в трюме, седого генерала.

– Не подскажете, нет ли здесь, среди беженцев, лекарей? – спросил у него Слащев.

– Раненый? – отозвался мужчина.

Если бы на месте Слащева здесь, на «Твери», оказался Кольцов, Красильников или, на худой конец, даже Жихарев, они бы узнали этого солдата. Это был Андрей Лагода. Тот самый Лагода, который совсем недавно был приговорен «тройкой» феодосийских чекистов к смерти и был расстрелян, но чудом выжил. Затем несколько суток пробыл в плену у бандита Жихарева и был внезапно освобожден группой Кольцова. Как оказался Лагода на крейсере «Генерал Корнилов», а потом на «Твери» не знал никто, кроме начальника Особого отдела ВЧК Менжинского.

Во время бегства армии Врангеля из Крыма Менжинский резонно подумал, что на этом война, во всяком случае, для чекистов, еще не закончилась, и очень скоро многих высших должностных лиц будет интересовать, что происходит там, в белогвардейском лагере. И за ответом обратятся к нему. Поэтому он решил заранее подстраховаться.

Лагода был один из тех, кого в те дни вспомнил Менжинский. Его рекомендовал ему Кольцов: он хорошо знал Андрея Лагоду, и его рекомендация дорогого стоила. У Лагоды была подходящая биография. Несмотря на чрезвычайную занятость Менжинский несколько раз встречался с ним, подолгу беседовал и, поверив в него, предложил ему немного задержаться и поработать на ВЧК. Для этого Андрей должен был прибиться к отступающим белогвардейцам, прижиться среди них и стараться ничем не выделяться, не возбуждать к себе ничей интерес.

Менжинский знал: в этой эвакуационной неразберихе и сумятице солдаты легко переходили из одного воинского подразделения в другое, не вызывая никаких подозрений. Иногда это были беглецы из плена, но чаще всего после разгрома их воинских частей они приставали к первой встречной уцелевшой, и их тут же ставили на котловое довольствие, редко интересуясь, кто они и как здесь оказались. Было не до того.

У Андрея не стерлись из памяти эти несколько встреч с Менжинским. Он не сразу согласился на его предложение. Прошло слишком мало времени, и еще не затянулась рана на сердце от той смертельной (в прямом смысле) обиды, которую нанесли ему крымские чекисты – подчиненные Белы Куна и Розалии Землячки. Менжинский обо всем этом знал и сказал Андрею, что тех, кто тогда в Крыму зверствовал, уже нет на свете.