Игорь Владимирович Чичинов
Гипербола
– Нет…
Теперь уже он сам очень твёрдо и пристально взглянул в глаза девочки (почувствовал при этом, что никаких особых усилий не потребовалось):
– И что, Энге? И почему же мы так долго молчали?
Произнёс это с улыбкой, но не с той – «для маленьких», а с иронией, вполне взрослой.
– Мама, вот, смотри, как переживает за тебя. А ты всё молчишь. Давай уже, Энге, колись, в чём дело-то.
И вот тут ему стало по-настоящему страшно. Чужая страна. Чужие люди. Ребёнок аутист, семь лет молчал. Мама в шоке – первое слово дочь произнесла. И тут – ты: здрассьте-пожалуйста, колитесь, с чего всё началось, сейчас, мол, начнём лечиться, и всё у вас будет в шоколаде.
Ах, как ему стало не по себе…
– Ты не переживай, – очень ровным голосом по-русски сказала девочка. – Всё будет хорошо. Тебе сейчас сколько полных биологических лет?
Странно, но как раз с этого момента он перестал волноваться.
– Ну… если до октября доживу, будет пятьдесят семь.
– Да, всё верно.
Он и хотел бы хоть один взгляд бросить на сидящую рядом женщину – как она там, нужна ли помощь, но, оказалось, ему уже не до неё. Откуда-то изнутри появилась уверенность: с ней будет всё нормально.
Всё его внимание переключилось на девочку. На явное, жуткое, бьющее по нервам несоответствие: ребёнок, аутист – и вдруг такие недетские интонации. Совсем не детские.
– Что означает твое «всё верно»?
– Что пятьдесят семь.
– И… что?
– Ничего. Как человек, еще поживёшь. Выполнишь это задание – будет другое.
И тут он вспомнил. Уже не раз ему приходили в голову такие мысли, но он их гнал прочь: «Это всё от твоей пьянки, допился, дурачина! Лучше, возьми и напиши очередной стиш на эту тему. Как ты умеешь – и с самоиронией, и с сарказмом».
Он вспомнил, что не раз думал об этом. Что он – Странник, транзитник в этом мире, на этой планете.
Подумалось: «Может, это «белочка»? Или чей-то глупый розыгрыш?» Но нет, всё было на месте: вот пахнущее водорослями и мазутом море, вот сигареты на столе, вот он сам – и даже не в запое сейчас. Вот эта странная девочка с ярко-зелеными глазами.
Неожиданным было только тихое умиротворение внутри. Такого с ним прежде не было.
– А какое у меня будет другое задание? – спросил он.
– Не знаю. Это не ко мне. У меня другие функции.
В это время он боковым зрением увидел, что женщина сидит рядом, на диване, и улыбается. Расслабленно так. Как под воздействием гипноза.
Он решился.
– Малыш, скажи: я… человек?
– Нет.
– А ты?
– Нет.
– Прости… а кто я?
– Сущность.
– И ты – тоже?
– Да.
– А что это означает?
– Я не знаю. Это не входит в раздел моих функций. Я, как и ты, просто выполняю задание, прописанное программой. У всех сущностей свои функции.
– Так, значит… Мы что – роботы?
– Нет. Мы – сущности.
«Вот те на! Полвека жил и думал, что человек, а тут – какая-то сущность».
– Скажи, а что это за «другое задание»?
– Не знаю. Это не моя функция.
– Ладно, а хотя бы… где я его буду выполнять? Здесь, на Земле?
– Ответа нет. Я знаю только, что ты удовлетворительно выполняешь это задание – ты сборщик информации. Поэтому ты больше тридцати местных, земных, лет был журналистом. Еще знаю, что тебе начислено семь баллов. Поэтому следующее задание, скорее всего, будет сложнее. Не спрашивай – какое. Я не знаю этого.
Он взглянул на женщину. Она всё так же сидела рядом, на диване, и тихо улыбалась. «Отключили», – понял он.
– Скажи, а что будет с ней… с твоей «мамой»?
– Через месяц – по местному календарю – я попаду в ДТП. Моё биологическое тело, как здесь принято, закопают в землю. Эта женщина полтора года будет в депрессии, потом уверует в бога, но монашкой не станет. Она больше не выйдет замуж, усыновит двоих чужих детей и умрёт счастливой.
Он помолчал. Прислушался к себе. Внутри по-прежнему царил непривычный покой.
– А ты здесь, сейчас, со мной – не случайно?
– Да. Я здесь для того, чтобы ты узнал: твоё задание выполнено.
– Послушай. А когда?..
– Когда закончится твой земной цикл? Когда сам решишь. Тебе что-то вроде отпуска предоставлено. Как только допишешь это эссе, запустится новая программа. А предыдущая закончится.
Недопив свое вино и забыв сигареты, он поднялся из-за столика и пошел в сторону моря. Он начал думать, как завершить это странное эссе.
И никак не мог сочинить последнюю фразу…
2018 г.
Подарки издалека
Своя машина у Михаила Ивановича была уже далеко не первая, но магнитолы ни в одной из них никогда не было. Его коллега, молодой, смешливый Виталька, подшучивал беззлобно:
– Это потому, Иваныч, что ты у нас из породы вымирающих совковых мастодонтов.
Михаил Иванович не обижался. Выйдя на пенсию, он остался работать водителем, развозил на стареньком «Газоне» хлеб по сельским магазинам. В хлебовозке радио тоже не было. В дороге вся эта трепотня да музычка ни к чему были. Ему нравилось просто рулить, прислушиваться к мерному гулу хорошо отлаженного двигателя, к шелесту шин по асфальту. И ещё – думать.
Думалось в рейсах о разном. То вспоминалось детство. То школьные годы. То служба в армии. То родители.
Совсем недавно вспомнил свою старшую внучку, Алиску. Сейчас-то она уже взрослая – в четвёртый класс пошла. Ладненьким топольком растёт, красивая, высокая, умница, в школе одни «пятёрки». А когда совсем дитём была, он учил свою дочь и пеленать малышку, и купать – руки-то помнили, как своих двоих детей растил.
Дочь просила: «Пап, уложи Алиску спать, у тебя лучше получается». Он ложился рядом с внучкой, неспешно, убаюкивающим тоном рассказывал незатейливую сказку, и через короткое время та начинала мирно сопеть, засыпать. Однажды, уже в полудрёме, вдруг повернулась, крепко-крепко обняла за шею, прижалась к нему всем своим маленьким жарким тельцем и прошептала-призналась в ухо: «Деда, я тебя любу…»
Когда ему в рейсе вспомнился тот вечер, даже пришлось остановиться: глаза предательски защипало, пришлось выкурить внеплановую сигарету.
Дочь с семьёй перебралась в город, теперь Михаил Иванович видел их нечасто.
Ещё ему частенько вспоминался сослуживец, Семён. Жил он далеко, в Иркутской области. Работал крановщиком. Когда ехал в отпуск к матери, всегда заезжал на недельку к Михаилу Ивановичу. Они дружили ещё с армии. В самоволку тогда многие бегали – кто зачем, кто к девчатам из соседнего села, кто за бутылочкой в сельмаг. Они с Семёном тоже иногда уходили из расположения части. Делали в стоге соломы большую нору, забирались в неё и… размышляли о смысле жизни. Понятно, никому не говорили об этом. Если б признались – засмеяли бы их ребята, это точно.
Семёну так и не случилось жениться, не обзавёлся он и детьми. Иногда Михаилу Ивановичу казалось, что тот приезжает к нему только для того, чтобы опять вместе поразмышлять, для чего человек рождается на свет, для чего вообще живёт. Так оно и бывало, когда Семён приезжал. До утра могли просидеть на крыльце под звёздами.
– Чудак ты человек, – по-доброму, стараясь не обидеть, говорил другу Михаил Иванович. – Ну, вот возьми меня. Ладно, первый брак комом вышел. Но всё равно, сын тогда у меня родился. А от второй жены дочь. И две внучки уже у меня. То есть, что выходит? След в жизни я оставил. Разве не в этом смысл жизни?
Семён задумчиво молчал в ответ.
Похоронив родителей, Михаил Иванович часто вспоминал и их. Отец ушёл раньше матери на три года – сердце не выдержало второго инфаркта. Мама его была верующей, наизусть читала молитвы, стойко выдерживала все посты. По воскресеньям он возил её на своём Уазике-«буханке» в соседнее село, в церковь на службу.
Было время, Михаил Иванович крепко подружился с «зелёным змием». Сначала прикладывался к рюмке только по выходным, потом стал выпивать и каждый вечер – как он говорил, усталость снимал. В последний рабочий день перед выходным напивался крепко.
После пьянки всегда сильно болел. Лежал бревном на кровати, лицом к стене, даже курить не выходил. Мать – маленькая, худенькая, уже совсем седая – присаживалась рядом, клала ему на больную голову свою натруженную руку, гладила, как маленького:
– Мишенька, чадушко ты моё неразумное…
Похоронив мать, Михаил Иванович понял, как ему не достаёт её. Со спиртным он практически завязал – пропал интерес к этому. Да и «мотор» в последнее время что-то шалить начал, а с похмелья сердце, казалось, так и норовило из груди выскочить.
Иногда на него нападала ничем не объяснимая тоска. «В самом деле, – думал он в очередной рейсе, – для чего крутимся-вертимся, бьёмся за кусок хлеба, для чего живём? Ведь, если разобраться, я как та лошадь на мукомольне, год за годом, всю жизнь по замкнутому кругу хожу. Вот, если я не выбиваюсь из графика, в Привольном мне навстречу рыжий пацан с рюкзачком будет идти – в школу. В Дерновке опять увижу женщину в сиреневой куртке – свою маленькую кривоногую собачонку будет выгуливать. А в Тростном навстречу попадётся «УАЗик» с надписью «Лесная охрана». И так день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Вернусь после работы домой – тоже одна рутина. Раньше хоть на рыбалку с удовольствием выбирался, так теперь и это мне не надо…»
С нежданной тоской порой накатывали воспоминания о жене одноклассника, Серёги Мальцева. В молодости красавица и умница, она окончила институт, начала работать в школе учительницей. А после сорока как-то вдруг, неожиданно для всех, начала всерьёз пить. Серёга и ругался с ней, и кодировал не раз, даже бить пытался – всё без толку. Бывало, уходя на работу, запирал её дома. Она подсмеивалась над мужем: «Чего ты сторожишь меня? Да я, если мне надо, и в пустыне найду выпить».
Когда Татьяна была трезвой, Михаил Иванович пытался образумить её – жалко было и Серёгу, и её саму, баба-то она была хорошая, добрая.
– Тань, ну, скажи, для чего тебе это? Ладно, положим, я тоже не без греха. Но, посмотри, ведь работу, как ты, не бросаю, кручусь-верчусь, до пенсии хочу дотянуть.
– А зачем? – спрашивала она.
– Что зачем?
– Ну, вся эта суета человеческая – учёба, работа, пенсия – зачем? Для чего в конечном-то итоге? Ты вот всю жизнь баранку крутишь, радикулит себе нажил, родителей похоронил, дети разъехались. Живешь один, до пенсии тянешь – а для чего всё это?
Михаил Иванович удивлялся.
– Не, ну ты даешь! Что ж мне теперь, ложись да помирай? Я хлеб людям вожу. Дело полезное, общественное.
Татьяна смеялась.
– А что с тем твоим хлебом потом бывает, задумывался? Да просто в сортире он оказывается. Им ещё привези, опять сожрут – и снова в сортир. Знаешь, Миш, я как-то посчитала, сколько фекалий человечество «произвело» за время своего существования – такой Монблан даже представить себе невозможно! Рождаемся, жрём, пьём, умираем… И так из века в век. Новые поколения этот вонючий Монблан всё увеличивают и увеличивают… Вот тебе и весь смысл жизни.
Михаилу Ивановичу становилось как-то не по себе от таких слов Татьяны.
– Погоди, не может быть, чтобы всё вот так замыкалось на… этом твоём Монблане. А Пушкин с Достоевским? А картины великих художников? А египетские пирамиды?
Татьяна грустно улыбалась.
– Всё это создавалось исключительно или ради денег, или ради славы. Деньги – это алчность, жажда наживы, а слава – амбиции, гордыня. И то, и другое грех.
– А пить разве не грех?
– Грех, конечно, Но Боженька пьяниц любит, разве не слыхал? Знаешь, почему? Им другие грехи – более тяжкие – совершать некогда: они ж всё время пьют.
И Татьяна смеялась каким-то сухим, совсем невесёлым смехом.
Умерла она, не дожив до пятидесяти. Похоже, знала, что конец близок, но от больницы наотрез отказывалась. В гробу лежала высохшая, жёлтая, с сильно заострившимся носом, страшная…
По воскресеньям, в законный выходной, Михаил Иванович ездил на своей «буханке» в райцентр. Когда приходила пора, заходил в парикмахерскую постричься. В хозмаге что-то нужное подыскивал. А в большом универмаге закупал продукты.
Как-то так вышло, что со временем эти поездки в райцентр стали для Михаила Ивановича чем-то вроде общественной нагрузки. Перед выездом он объезжал все семнадцать дворов на своей улице и собирал заказы – кому что купить. Хозяйки давали заранее припасённые пакеты, деньги и записочки – кому чаю, кому сахара, гречки или маргарина. Деньги Михаил Иванович заворачивал в эти записки, в магазине аккуратно раскладывал покупки по пакетам и в этих же записках привозил сдачу и чеки.
Последний пакет она всегда заносил Макаровне, своей соседке. С ней сложились особые отношения.
Макаровна была возраста матери Михаила Ивановича, тоже жила одна, в последнее время всё чаще болела – особенно на ноги жаловалась. Маленькая, кругленькая, уютная, она, как могла, хлопотала по своему немудрёному хозяйству, тихой, неприметной тенью сновала из дома в огород и обратно.
Из близких у неё остался только сын Васька. Он сидел в колонии за пьяную драку. Срок дали большой: тот, кого он ударил, упал, стукнулся головой о бордюр и в больнице умер.
Макаровна ждала сына тихо, безропотно, никому не жалуясь на судьбу.
– Ничего,– поддерживал её Михаил Иванович,– дождёшься, чай, своего непутёвого. Вот вернётся Васька, мы с ним крышу на твоём доме перекроем, пора уже.
После смерти матери Михаил Иванович стал заходить к Макаровне часто. Картошку помогал выкапывать. Прошлым летом калитку обновил. Нынче собирался полы перестилать на кухне – похоже, совсем сгнили.
Иногда он растирал ей колени мазью со змеиным ядом – больно уж маялась Макаровна с ногами. Потом бережно укутывал её ноги старенькой шерстяной шалью.
– Тут, Макаровна, главное регулярность. Если раз-другой растереть – это так, пшик один, никакого эффекта. А вот если регулярно, обязательно пройдут твои коленки, увидишь. Вон, егерь наш, Серафим, как раз этой мазью ноги свои вылечил. Теперь опять бегает по лесам, что твой заяц.
Макаровна отвечала Михаилу взаимностью. Когда тому шею продуло, и он неделю на больничном провалялся, навещала по-соседски каждый вечер. Компрессы какие-то ему на шею клала, супчик варила, а то котлеток нажарит.
Когда Михаил Иванович приходил с рыбалки с уловом, Макаровна пекла пирог с рыбой – знала, что это его любимая еда. Иногда затевала блины. Они подолгу засиживались у Макаровны за ужином, неспешно беседовали о том, о сём, пили чай с вареньем.
Однажды, вернувшись из райцентра, Михаил Иванович зашёл к своей соседке и, помимо её скромного, как всегда, заказа, вывалил на стол кусок сыра, коробку конфет, какой-то особенный чай.
– Не поверишь, Макаровна – это тебе привет от твоего Васьки.
Та растерянно присела на табурет:
– Как так?
– А вот так, – улыбнулся, довольный. – С месяц назад я в Ермилово ездил, познакомился там с одним шоферюгой. Разговорились – оказывается, он с твоим Васькой вместе срок тянул. Недавно освободился, а сейчас, кроме магазинов, в ту же зону продукты возит. Вот ведь, ирония судьбы, да?
Михаил Иванович снял старенький пиджак, сел за стол.
– Чайком-то напоишь?
Пока Макаровна собирала на стол, продолжал рассказывать.
– Шоферюга этот говорит, сидит твой Васька хорошо, работает справно. Им же там какую-никакую копеечку платят, а тратить-то особо некуда – в ларьке чаю-сахару-сигарет купят, вот и все траты. Васька-то узнал, что мы с этим его дружком в Ермилово при разгрузке встречаемся, вот и решил побаловать мать-то. И про твой день рождения, говорит, помнит – обязательно обещал подарок прислать.
Пока Михаил Иванович чаёвничал, Макаровна сидела молча, тихонько утирала глаза кончиком платка.
С тех пор подарки издалека нет-нет да и появлялись в её доме. То тёплые, верблюжьей шерсти, носки Михаил Иванович привезёт, то полусапожки с искусственным мехом внутри – в них удобно во двор выходить.
…В тот выходной сердце у Михаила Ивановича совсем расшалилось. То забарабанит в груди торопливой заячьей лапкой, то вдруг на какое-то время вообще перестанет биться, словно вот-вот совсем остановится. И ещё – его «мотор» будто кто обхватил противной когтистой лапой и держал, держал цепко, не отпуская.
«Похоже, и курить пора бросать»,– невесело думал Михаил Иванович, возвращаясь из райцентра домой и тревожно прислушиваясь к новым ощущениям.
Развезя пакеты с продуктами, он остановился у дома Макаровны, выключил двигатель и уже открыл дверь кабины, когда сердце пронзила резкая, острая, неведомая доселе боль. Охнул, успел ещё подумать: «Как кипятком плеснули…А как же подарок?..»
Макаровна слышала, как подъехал «УАЗик». Посидела за столом, ожидая Михаила Ивановича. Потом выглянула в окошко, увидела открытую дверь машины и его самого – положившим голову на руки, на руль. Накинула старенькое пальто, вышла.
Постояла минуту рядом с «УАЗом», уже всё поняв. Дотронулась рукой до холодеющей щеки Михаила Ивановича. Тихо прошептала:
– Мишенька… Сынок…
Рядом с машиной на земле лежал пакет. Макаровна взяла его и пошла в дом. Позвонила в «скорую»:
– Приезжайте. Покойник тут у меня…
Открыла пакет. Там лежал красивый павлопосадский платок. Макаровна положила его на стол, разгладила ладонью, посидела, молча глядя на него. Потом достала из комода свёрнутый вчетверо листок бумаги. Развернула, перечитала сухие официальные строки. В письме значилось: «Настоящим уведомляем, что Ваш сын… скончался в учреждении ЮУ… похоронен на спецкладбище… № могилы…».
И дата. Двухгодичной давности.
2021 г.
Ломбард желаний
Эта странная лавка размещалась в старинном – наверное, ещё девятнадцатого века – доме из красного кирпича. Вывески над тяжёлой дубовой дверью не было, однако на широкой ступени перед входом хорошо читалась надпись, выполненная чёрной краской: «Ломбард желаний».
Прожив довольно много лет в этом провинциальном купеческом городке, я не раз проходил мимо и почему-то не обращал на лавку внимания. А в тот тёплый, безветренный вечер бабьего лета, когда природа тихо засыпает в преддверии зимы, мне вдруг вздумалось зайти.
Хозяином оказался старик. Высокий, худой, сутулый. Брови седые, косматые. Одет, как мне показалось, то ли в затрапезный халат, то ли в какие-то обноски – в полумраке, царящем в лавке, трудно было рассмотреть.
– Здравствуйте, – сказал я.
Он не ответил. Бегло глянул на меня и склонился над большой тетрадью. Подумалось: странно – вроде посетитель зашёл, а хозяин ноль внимания.
– Скажите, а почему ваш магазинчик так интересно называется – «Ломбард желаний»?
Старик закончил что-то писать и отодвинул тетрадь.
– Если вы зашли просто так, из праздного любопытства, то извините, я закрываюсь.
Я улыбнулся.
– А если не из праздного? Я ведь клиент, верно? Так, может быть, обслужите меня?
Старик приподнял свои косматые брови и прямо, в упор, посмотрел на меня. Глаза его оказались на удивление молодыми и яркими.
– Молодой человек, вы знаете, что такое ломбард?
Я немного замялся.
– Ну, если не ошибаюсь, это выглядит так. Когда человеку приходится… в общем, туго с деньгами, он несёт в ломбард какую-то вещь, отдаёт её в залог с надеждой обязательно выкупить потом. Если по разным причинам у него не получилось найти нужную сумму для выкупа, ломбард оставляет эту вещь себе. А потом вы с выгодой для себя продаёте её. Этим и живёте. Я ничего не путаю?
Старик молча прошёл к входной двери и запер её изнутри на большой засов.
– Я закрываюсь.
Потом обернулся ко мне.
– Нет, вы ничего не путаете.
Он опять встал за свой прилавок.
– Если быть юридически точным, я осуществляю кредитование граждан под залог… того, что им принадлежит. Никакого нарушения закона. Выкупите то, что оставили в залог, вовремя – ваше право, я с этого ничего не поимею. Не получится у вас – извините, тогда это уже моё, и я могу распоряжаться им, как мне заблагорассудится.
– Да, с этим понятно, – сказал я. – Но всё же – почему именно «Ломбард желаний»?
И тут старик – совершенно неожиданно для меня – предложил:
– Хотите кофе? У меня хороший, «Арабика».
Кофемолка у него была старинная, ручная. Она очень уютно, по-домашнему, урчала, перемалывая зерна. Он поставил турку на конфорку стоящей в углу газовой плиты.
– Вам как, покрепче? Присаживайтесь в это кресло.
Возникшее у меня ощущение сюрреализма не покидало меня, однако эта кофемолка, запах закипающего напитка действовали успокаивающе.
– Простите, хозяин, с ломбардом всё ясно. Но всё-таки, причём тут желания?
Кофе, в самом деле, оказался чудесным. Старик аккуратно отпил из чашки.
– Тут вот какие условия. Вы оставляете мне в залог определённую часть из вашей жизни, а я на некоторое время отправляю вас в любое, какое вы пожелаете, время. В прошлое. Только в прошлое. С будущим, извините – это не ко мне.
В мистику я никогда не верил. В чудеса, белую, чёрную или любую другую магию – тоже. Но здесь, в маленькой пыльной лавочке, тёплым вечером уходящего лета, наедине с этим странным стариком мне вдруг захотелось поэкспериментировать.
Старик взял наши пустые чашки, отнёс их куда-то в угол, послышался плеск воды. Потом он вернулся, сел за стол и без улыбки посмотрел мне в глаза.
– У меня твёрдый тариф. За один час путешествия в прошлое я беру один год из жизни клиента.
Признаюсь: при этих словах я почувствовал между лопаток какой-то неприятный холодок. Он продолжал:
– Я открыл эту лавку не для того, чтобы зарабатывать деньги. Это скучно. Богат не тот, у кого много – тот, кому хватает.
Возникла неловкая пауза. Потом я спросил:
– А этот год из жизни клиента – как вы им распоряжаетесь, когда он становится вашим?
Старик скрестил на столе пальцы рук. Они были сухими, длинными и, как показалось, очень сильными. Почему-то вспомнилась недавняя телепередача про пауков. Наконец, он ответил:
– Не догадываетесь? Посмотрите на меня и скажите, сколько мне лет. За восемьдесят? Под девяносто? Так нет же, я гораздо старше. Поверьте, настолько старше, что… в общем, столько не живут. И, повторю, всё честно: я выполняю ваше желание, и вы совершаете путешествие в прошлое, мне же достаётся один год из вашей жизни. И он теперь мой. Впрочем, вы вправе забрать его. Тогда я сделаю так, что вы не будете помнить ничего из этого путешествия в прошлое. Совершенно ничего. Словно этого часа и не было.
Опять каким-то зябким холодком повеяло в спину. Но отступать было поздно.
– Простите, а могу я спросить: насколько эта ваша услуга востребована? Что, у вас много клиентов?
Старик взял свою толстую, изрядно потрёпанную тетрадь, подержал в руках, как бы взвешивая её.
– Мне хватает. Кому-то хочется вернуться в прошлое, чтобы пообщаться со своими близкими, ушедшими в мир иной. Иные отдают часть жизни, чтобы хоть ненадолго вернуться в своё детство. Или в очередной раз пережить какие-то счастливые для них мгновения. Среди моих клиентов есть и постоянные.
У меня возникло ощущение, будто я читаю какую-то фантастическую повесть.
– Скажите, а, если в прошлом я пообщаюсь с конкретным человеком… он будет помнить меня, наш разговор?
– Нет. Помнить будете только вы. Никто – и мы с вами, в том числе – не имеет права вмешиваться в историю.
Честно говоря, в тот момент я готов был улыбнуться всем этим странным фантазиям, просто встать и уйти, но меня удерживали глаза старика – он смотрел на меня пристально, как-то грустно и… почти равнодушно. Мол, хочешь – бери, не хочешь – вон Бог, вон порог.
Я спросил:
– А можно попасть не просто в прошлое, а в какой-то конкретный день?
– Да, пожалуйста.
– И какое-то конкретное место я могу выбрать?
Он кивнул. Я задумался, вспоминая. Потом решился:
– Знаете, я принимаю ваши условия. Согласен: год жизни за час путешествия в прошлое. Так вот. Пусть это будет 19 октября 1896 года. По старому стилю.
Старик помолчал, опять взял свой толстый гроссбух. Внимательно посмотрел на меня.
– Простите, могу я спросить? Почему именно этот день? Впрочем, можете не отвечать.
Я встал.
– Нет, отчего же. Понимаете, накануне, 17-го октября, в Александрийском театре оглушительно провалилась премьера спектакля «Чайка» по Чехову. Его даже освистали тогда. Антон Павлович на следующий день, ни с кем не прощаясь, уехал в своё Мелихово. Он уже тогда был болен, а тот злосчастный провал сильно спровоцировал болезнь.
