Игорь Смольников
Большой букет подснежников
Я ему читал письма отца.
Каждый раз, приходя с работы, дядя Сева спрашивал, нет ли писем от отца. Свежее письмо мы ещё раз читали вслух. Это совместное чтение сближало нас ещё больше. Ближе дяди Севы не было для меня человека в Куйбышеве. Кроме, разумеется, мамы и родной сестры.
Он снабжал нас газетами и журналами. Каждый вечер приносил пахнущую типографской краской пачку. По моей просьбе в типографии отлили свинцовую плашку – строчку – с моим именем и фамилией. Где надо и где не надо я жал оттиски с этой плашки – на всех книгах, учебниках, тетрадях. Мама ворчала, а дядя Сева посмеивался.
Однажды он принёс маленькую книжечку, подаренную ему его другом. Она называлась «Стихом и прикладом по фашистским гадам». В ней были сатирические стихи и рисунки. А на чистой странице перед титульным листом сам автор, Пётр Бунаков, изобразил акварелью дядю Севу. Он был очень похожий и очень смешной, стоял с подзорной трубой и разглядывал в неё красавицу. Красавица в купальном костюме стояла на камне посреди реки.
Рисунок сопровождало такое стихотворение.
О, Сева, друг, приятель Сева!
Любовь сладка, как рафинад.
Ты, Сева, годен для посева,
Но, между прочим, не женат.
На сердце давит жизни проза
И причиняет часто боль.
О, женщины! Одна, как роза,
Другая, как желтофиоль.
Пусть третья будет, как крапива —
Приятен нам любви ожог.
И кружка жиденького пива
Не заменит её, дружок.
Стихи и рисунок очень нравились дяде Севе. Он от души смеялся, когда показывал нам подарок; и отдал его потом на сохранение мне.
Это было в 1942 году. И в этом же году, летом, дядя Сева пришёл однажды домой днём, в неурочное время, возбуждённый.
– Ну вот, дорогие мои, – громко сказал он, – можете меня поздравить. Я ухожу на фронт.
– С вас сняли бронь? – спросила мама, хотя и так было ясно: если бы не сняли, на фронт он бы не уходил.
Но дядя Сева явно ждал этого вопроса.
– Ну, разумеется, сняли! – радостно отвечал он. – Кто же в этом сомневался? Мой редактор? Вы знаете, что он мне сказал? – Дядя Сева глядел на нас весёлыми глазами. – Он сказал, что я дезертирую с трудового фронта. Как вам это нравится?
Он посмотрел на меня, и вопрос мне не понравился. А дядя Сева, перестав улыбаться, сказал другим, усталым голосом:
– Не могу я сидеть в редакции и ездить по области, когда немец лезет к Волге.
Я запомнил и этот глухой, усталый голос, и эти слова, и его лицо, с крупными, мягкими и добрыми чертами, которые в этот момент стали чужими, неласковыми.
Мама и тётя собирали его в дорогу.
Он был для них единственным солдатом, которого они вот так собирали, – накануне, вечером, тревожно и в то же время спокойно, потому что времени было достаточно, – и они знали, что и как ему надо собирать.
Тётушка приехала к нам в Белоруссию за несколько дней до войны, оставив мужа в Ленинграде. Он без неё уходил на фронт. Наш отец уехал на аэродром накануне нападения фашистов, особых сборов у него не было.
Дядя Сева сидел, отдыхая, на диване, и, как мне помнится, это был первый случай, когда он не возражал против хлопот мамы и тёти.
На прощанье он обещал мне писать. Но я не получил от него ни одного письма.
Через два месяца на мамино имя прислали извещение. В нём было написано, что её родственник Всеволод Михайлович Муравьёв, проявив мужество и героизм, верный военной присяге, пал смертью храбрых в борьбе за Советскую Родину и «похоронен неизвестно где».
Его убило в первой же атаке, на подступах к Сталинграду, куда был брошен его пехотный полк.
* * *
Продолжаю дневник отца.
14.08
Отдали Смоленск 13.08. Какой героизм! Я знаю условия обороны. Герои обороны Смоленска много сделали. Противник здорово истощился на этом участке фронта, задача выполнена…
Сегодня утром на дежурной машине ездил купаться. Речка не глубже 40 см. Нашли ямку. Наслаждался студёной водой. Какая прелесть, какое удовольствие! Ещё в Ржеве, живя на берегу матушки Волги, мне ни разу не удалось выкупаться.
В конце июля – начале августа 1941 года советские войска вели затяжные бои в районе Смоленска. Войска фашистских армий группы «Центр» вынуждены были остановиться. Наступила временная передышка. Вот откуда время и на купание, и на фотографирование.
18.08
Николаевск и Кривой Рог заняты немцами. В чём дело, как это получается? Непостижимо. Сдать такие города! Одесса осталась где-то позади. Он отрезает Крым. Не пойму. Когда же будет остановлена эта чума?..
Ездили вечером купаться км 4. Там я познакомился с Васюткой. Смешной некрасивый паренёк – лет б, уже умеет плавать и нырять. Второму хвастать было нечем. Васютка собирается обязательно быть лётчиком и не падать. Он очень шустрый и деловой. У обоих ноги не мылись с рождения и ничего, никакая хворь не берёт. Живуч и крепок русский человек.
31.08
Летал с капитаном Максимовым. Чудесно водит машину на высоте 5 м. Высота 3–5 м – это единственное защитное средство беззащитного «У-2».
Ф.М. Смольников. Под Гжатском[2]. 18.08.41.
Ребятишки ловят нас удочкой, женщины радостно приветствуют. Старухи падают в страхе в снопы. И смешно и жалко их всех.
05.09
Наши давят, немец понемногу отступает, но очень понемногу. Военсовет благодарит весь личный состав за выполнение задачи. Приказано представить для наград списки. Лётчики?! Да всех их надо наградить.
22.09
Перебрался из чулана холодного и полного пауков и мышей в избу-читальню. Устроился почти по-домашнему. За дверью в соседней комнате политотдел. Там играет приёмник. Музыка! Какое наслаждение.
И рядом же чувство злобы и ненависти к проклятому гитлеризму. Вся Европа во тьме и одичании. Культура, искусство – всё не только приостановлено, а страшной машиной оттянуто во времени за средние века.
Отдали Киев. Неужели нет сил приостановить движение коричневой чумы? Непонятно. Не даю волю предположениям. Анализируешь и не находишь должного ответа.
Противник на нашем фронте угнан за Ельню. Авиация давно нас не беспокоит. Но это совсем не оттого, что у него нет авиации. Где-то он её сконцентрировал. Нет и на земле того напора, что был.
Концентрировал он её здесь же, на Центральном фронте. Авиацию, танки, пехоту. 30 сентября группа армий «Центр» начала новое наступление на Москву. Танковые колонны прорывались на значительные расстояния. Связь обрывалась. Информация об обстановке поступала в штабы с запозданием. Отсюда возникали критические ситуации. Об одной из них кратко написано в дневнике.
Достижения под Ельней полетели к чёрту. Усиленная разведка проскочила в Мосальск. За ней шли колонны танков. У нас ничего нет для обороны[3]. Ночью долго собирались, нудно выжидали, не умели принять решения, что делать.
Послали Козлова в разведку. Пропал… Все залегли в обороне. Нудно тянули, не знали, что делать. Ночь под Сухиничи, д. Юрьево будет долго памятна. Сидели в лесу и опять выжидали… Народ был в крайне натянутом состоянии. Средств к обороне не было. Имелись винтовки и те не у всех. Поздно ночью противник подошёл до 8 км с 3-х сторон. Осталась небольшая горловина через лес…
Ночью поспешно снялись с якоря, плохо зная дорогу. Грязь непролазная, ухабины, ямы. Тащили много машин волоком. Эх, дубинушка, ухнем! «Генерал-грязь» навалился своей тягостью. С превеликим трудом добрались до Тарусы. Ещё до Тарусы ночевали, выбившись из сил. Там в лесу д. Юрьево я видел лица и чувствовал настроение своих товарищей. Не было шуток, смеха. Было какое-то ожидание обречённости. Последний патрон в себя, так можно было слышать нередко – без каких-либо комментариев…
И вот в Тарусе, за нею, в д. Кузьмищево я слышал шутки, вечером пиликала гармошка.
16.10 д. Калино, южнее Серпухова б км.
Дела наши плохи… Бабы нас, наверное, коромыслами будут бить скоро.
23.10 Монино
35 минут полёта южнее Москвы, и те крадучись. И всё-таки он не сильнее нас. Он хитрее, организованнее. Этого у нас очень мало.
Я вижу на карте движение коричневой чумы, одетой в броню. Она совсем близко. Она рвётся в Москву с 3-х сторон – севера, запада и юго-запада. Эти колонны огромны. Авиация им наносит чувствительные удары. Он ничего не жалеет. Он ставит на карту последние резервы. Последний приказ командующего всем сердцем приветствую. Буду работать, сколько угодно. Дальше идти нельзя.
Как великолепно, я был в бане. До чего же приятно! Семьи эвакуируются. Самолётов много. Вылеты постоянны и интенсивны[4]. Я вижу детей, женщин, работает военторг, хорошенькие официантки. За 4 месяца войны я, пожалуй, первый раз вспомнил, что могу нравиться.
До чего же человек опускается и дичает! Европа во тьме, голоде, люди лезут в землю, в щели, пещеры. Человек думает только об одном спасении своей жизни. Найти пищу. Я не голоден, но я в водовороте войны, и обстановка Монина меня настолько заинтересовала, что я обнаружил признаки одичания.
Там… южнее Москвы я живу у бабушки Анны Тарасовны. Молчалива, но метка в замечаниях. «Надо было больше пушек, еропланов и танков, а не махаться руками на трибунах». Вот смысл её высказываний.
29.10 д. Ильино
За печкой лампадка неугасимая, за стенкой холодный осенний ветер. Она мне уступила своё логово, обжитое годами…
21.11
По южному берегу Московского моря ещё 16.11 прорвалась колонна мотомех и танков.
Авиация наша почти не летает. Сегодня дали 10 с-в[5]. Как другие?
Мы можем противопоставить только авиацию. Надо заткнуть брешь, через которую прорвались немцы. И эту группу прижать к морю[6] и там затопить.
За стенкой я слышу трансляцию, играют Интернационал. Величествен, как и всегда, наш гимн, и ещё стало грустно. У врат Москвы злейший и смертельный враг.
Ф.М. Смольников. Станция Барыбино под Москвой. 06.11.41.
26.11 02.00
Мы плохо воюем. 5 месяцев нас мало научили. Давно пора дать немцу. Иду спать. Надоело двигаться на восток. Москва влезает в клещи и после – окружение. Что там думают?
Это была ещё одна, предпоследняя страница обороны Москвы. Не взяв её в лоб, немцы переменили план, пошли в обход, с севера, через Клин и с юга, стремясь захватить Тулу. Но в Тулу они так и не вошли. Положение, тем не менее, создалось угрожающее. И «там» думали. Отец этого, естественно, не мог знать. Не мог знать, что накапливаются стратегические резервы. В его заметках – лишь горечь рядового участника боевых действий, всего лишь один из тысячи участков огромного и сложного военного организма.
27.11
Минутами любуюсь Окой и типично русскими пейзажами. Вчера подросток ловко проскользнул мимо меня на коньках. Коньки прозвенели, лёд звучно хукал. Нахлынула тоска о прошлом – детство, юношество. И совсем недавно жизнь в Витебске до войны, с семьёй. Как же будешь ценить, когда война кончится!
Мы не летаем. Н[7] – 200–100 метров видимости. Не видно границ аэродрома. Природа за немцев. Его танковые колонны прут, жмут. Мы не можем помочь наземным частям.
03.12
Я расстался с дивизией, в которой работал 13 лет. Новое назначение меня отнюдь не прельщает… Птицын[8] пригласил заехать в Москву, поговорить о новой работе.
04.12
В селе К. моего штаба не оказалось. Даже не смогли точно указать, где штаб армии. В развилке дорог на Можайск и ст. К. пикетов нет, можно было легко проскочить к немцам, ориентиром к станции служили рвы и завалы. Само село было мертво и скучно, как кладбище.
На ст. Кубинка на контрольном столбе в сумасшедшем клубке проводов висели два паука-линейщика. Они геройски трудились, наводя связь. Лейтенант с лицом задора и брызжущего смеха выручил меня. Он объяснил: штаб армии ушёл вот уже 15 дней как.
Живут неважно, тыл не обеспечивает даже махоркой. Курили мои папиросы жадно. «Герман» щупал миномётным огнём арт. позицию. Полёт мин напоминал полёт большой птицы. Багровая луна, точно облитая кровью, выползла из-за горизонта.
Возвращался обратно в село К-a. Луна уже разлила своё серебро, и потому опустевшее село казалось ещё более мёртвым и скучным.
Матушка Русь, Русь святая, когда ж воспрянешь своим духом? Неужто не видишь, у самого сердца топчется ворог?
05.12
Видел живого и свежезамороженного фрица. Жалкие, не вызывающие сострадания. Одеты по-летнему, с шинелькой эрзац-сукна. В его роте 30 % обмороженных.
06.12
Капрал Жан Берни из французского легиона перешёл на нашу сторону. Два батальона 4-х ротного состава. В его роте 50 человек больных и обмороженных и 30 человек убитых. Осталось 40 человек, так в каждой роте.
11.12
Противник пятится, местами отходит почти без боя. Я мало верю тому, чтобы он отдал так добровольно позиции. Немец хитёр и коварен. Москву в лоб не взять. Очень возможно, что, отходя, он заманивает, мы не должны лезть в мешок, надо обеспечить фланги, а кавалерию Доватора[9] в тыл по коммуникациям.
12.12
Немец отступает. Мы часто будем менять квартиру…
Я читаю «Десять шутников»[10] и вспоминаю моих деток. Они перед сном часто декламировали: «Десять негритят купались в море…». Я живо вспоминаю их. Какое это было время! Я хочу дожить до этого счастья.
22.12
Вчера ночью Доватора убили. Убил немец-автоматчик в момент, когда он вышел на рекогносцировку. Тяжёлая утрата – Доватор, генерал от кавалерии, легендарный кавалерист, командир кав. корпуса. Его тело вчера ночью привезли к нам…
23.12
Вчера проезжал через т-а-б-е-л-ь большого размера трупов красноармейцев, окостенелых в последних конвульсиях. Им приготовлена большая общая могила, но не хватило времени – идём дальше. Такую же т-а-б-е-л-ь смотрел немцев, у них тоже не хватило времени, тоже идут, но не дальше, а ближе, к своему концу.
Вчера же под сосной стоял немец, застывший, без пилотки; без сапог, рыжий, страшный. Смерть застала его в лесу. Кто-то в назидание поставил его стоймя под сосну – мохнатая, вся в снегу. Эту страшную картину надо было бы в тираже один миллион бросать в Германии как листовку.
За лесом сейчас идёт жаркий бой, беспрерывно лают пулемёты, и мелкие и крупные. Трудится артиллерия. Миномёты немцев щупают лес, забрасывая мины и к нам. Они боятся леса.
Вывел на путь-дорогу колонну с продовольствием, идущую к Доватору. Заблудились, карт нет. Конники Доватора ждут продуктов. Кони отощали на сене. Везут боеприпасы, везут водку.
Крестьяне тащат из ям припрятанное от немцев. Радуются, что надули немчуру. Есть несчастные: у них немцы нашли хлеб, картошку и всё, как саранча, сожрали.
В избе, где разместились мы, – 6 чел., в малюсенькой комнате б м2 живут две семьи 8 ч., им придётся потесниться «немного», там помещают врача. Все дети, как котята, живут на печке… Все эти дети жили в ямке. Я смотрел эту ямку – какой ужас, там нельзя жить собаке.
Привели пленного – поляк. Посадили в овечник. Он мне напомнил овцу двуногую, забился от страха в угол. Комендант спросил у него, что ел сегодня, и тут же отдал распоряжение принести поесть и побольше нанести соломы.
Батарею реактивного действия крестьяне называют здесь Мария Ивановна.
На этом кончается 1941 год. Следующая запись – через месяц, в сорок втором. Наше наступление под Москвой продолжалось. Времени на дневник не было. Писал ли отец нам в Куйбышев? Писал, но его письма не сохранились. В моих руках оказалось одно того периода войны, точнее – открытка, посланная его сестре, моей тётушке Татьяне Михайловне Смольниковой в осаждённый Ленинград.
