Игорь Шестков
Фабрика ужаса. Страшные рассказы
Ага. Вот хобби и разъяснилось, работают, работают, а по уик-эндам немножечко малюют… а меня куда в с-бане занесло… мурашки по коже.
Вечер, наверное, будет смертельно скучный.
– Ну почему же, я ведь не житомирский податный инспектор… Чего меня бояться?
– Браво! Это из Булгакова.
Тут только до меня наконец дошло, что она говорит со мной на выученном русском, правильно, но как-то безжизненно.
– Мы слависты. Живем в Бостоне. У нас годовой отпуск. Путешествуем по Европе. Были в России, Польше и Чехии. Уже три месяца в Берлине. Тут полно русских и поляков. Мы читали ваши книги. Очень интересно пишете, живо!
– Преподаете?
– Да, и преподаем. Я преподаю русский, польский и чешский. А Эд недавно прочитал годовой курс «Нарративный дискурс Набокова и Хоппер».
– Понимаю. Хоппер? Деннис? Фотограф из Апокалипсиса? Нет, конечно, Эдвард… да-да… Девушка на лугу. Этот тип, и его модели, и интерьеры, и маяки, и сама Америка – так одиноки и меланхоличны, непонятно, зачем они, собственно, нужны… ошибка человечества, как сказал Фрейд… и нарцисс Набоков понимает это, но, как эмигрант, не может позволить себе так показывать новую родину, не может ни на один процент стать маргиналом, он всегда должен быть совершенством, магом, гроссмейстером, поэтому он маскирует свою глубокую меланхолию и свое американское одиночество бабочками, шахматной доской и лолитками, которых по-видимому сам терпеть не мог, до того холодно он описывает горячий секс с ними… нашпиговывает свою прозу ледяными загадками… как баранину изюмом.
– Браво, браво! Очень, очень интересно. Только у Эда другой концепт.
Тут в нашу беседу вмешался Эд. Он жестами пригласил меня сесть за стол и что-то быстро сказал Ли по-английски. И одарил меня растерянной улыбкой. Ли убежала.
Судя по запаху, жаркое подгорело. Из кухни послышалось хлопотливое оханье Ли.
…
Вместо того чтобы сесть, я подошел к картинам, поднял одну из них и повернул изображением к себе. Почувствовал спиной и услышал, как дернулся и закряхтел Эд.
Не сразу понял, что собственно на ней изображено. А когда понял, то пристально посмотрел Эду в глаза. Я не был возмущен… я не ханжа… и мои сексуальные фантазии всегда убегали далеко от мира так называемых порядочных людей… мне было лишь интересно, фантазия это или реальность…
Но Эд был непроницаем.
На картине была довольно точно изображена та самая комната, в которой мы находились, ничего не было забыто, даже графин с водой на комоде стоял…
На одном темно-синем кресле развалился Эд, в той же одежде, что и сейчас… а на коленях у него сидел худенький мальчик-негритенок, обняв его длинными бедрами и руками, доверчиво положив курчавую головку ему на грудь. Его толстые губы вытянулись и как бы хотели поцеловать пуговицу жилетки.
На другом кресле сидела старушка Ли в знакомом платье и внимательно смотрела на Эда и мальчика. Правая рука ее была под платьем.
Вот так слависты! Славное хобби!
Эд вздохнул, закурил сигарету и подошел к открытому настежь окну, из которого было видно набережную Шпрее и парк за ней. По парку бегали турецкие дети, шныряли собаки и туристы, важно прогуливались зажиточные бюргеры.
– Какая идиллия, – сказал Эд, махнув рукой в сторону парка.
– Овечки бегают, не замечая того, что на них смотрит волк.
– Дорогой господин Ш., мы с Ли действительно прочитали ваши рассказы. Так что не надо тут строить из себя праведника. И вы, и я прекрасно знаем, кто тут на самом деле волк. Вы можете сколько угодно дурачить вашу русскую публику, но меня вам не обмануть. Я знаю, что вы законченный, бесстыжий и наглый развратник. И то, что вы предаетесь вашим порокам в тексте, а не в реальности, да еще и под различными личинами, доказывает то, что вы еще и трус.
– Так поступает любой писатель… в этом единственный смысл творчества.
– Вы редкостный циник, господин Ш., все ваши тексты – изощренное издевательство над публикой, которую вы втягиваете в ваш ужасный мир, состоящий из отчаяния и порока. Поэтому вы нас и заинтересовали.
– Рыбак рыбака? Знаем. Все эти инфантильные слова – «развратник», «циник» – не имеют для меня никакого смысла… Оставьте это сотрясение воздуха неофитам. Кстати, а мальчик-то где? В соседней комнате? Или уже в могиле? Полицию когда вызывать будем?
– Мальчик? Какой такой мальчик? Вы видите на этой картине мальчика? И кого еще? Хотите вызывать полицию из-за этой картины? А почему не из-за ваших рассказов? Напомнить каких?
– Не придуривайтесь, Эд. Вы зачем меня сюда позвали? Для шантажа? Или опытом поделиться хотите?
Эд не успел ответить, в комнату вошла Ли с блюдом жаркого, бросила украдкой взгляд на картину, вспыхнула, но сдержала себя, ничего не сказала, поставило блюдо на стол и убежала в кухню. Принесла минеральную воду, хлеб, тушеную красную капусту, клюквенный соус и обещанный в письме жульен. Пир на весь мир!
Мы с Эдом сели напротив друг друга, Ли – по правую руку от меня. Я спросил Ли подчеркнуто незаинтересованно: «А кому предназначен четвертый прибор?»
Ли не ответила… бросила беспомощный взгляд на мужа. Эд недобро сверкнул глазом и заиграл желваками.
– Что, Гоша… ведь так вас звали в детстве? Почуяли запах крови? Погодите, имейте терпение, все разъяснится в свое время. Мы еще абсент не пили. Вы кстати, других картин не видели, они, возможно, заинтересуют вас больше этой… кхе-кхе… девушки перед окном. Может быть, вы все-таки расскажете нам, что вы видите на этой картине. В подробностях. Это очень интересно…
Что это он за бред несет? Он что, что-то другое видит на картине? Никогда не верил в подобную мистическую чепуху. Хотя для Б-фильма самый раз. Как в «Пасти безумия». Не хватает только этого мордоворота Ктулху с осьминожьими щупальцами, растущими из пасти. Какой вздор!
…
Ели мы молча.
От десерта и кофе я отказался. Чувствовал, что предстоит жестокий поединок, не хотел перегружать себя.
После еды Ли убрала со стола все, кроме рюмок и бутылки абсента.
Явился сахар, специальные ложки и ледяная вода из холодильника.
Эд пил абсент, просто смешав его с водой. Ли, как и положено, цедила воду сквозь сахар. Я выпил грамм пятьдесят чистого.
Тут же закружилась голова. Затошнило.
Реальность как бы освободила меня от своего гнета, раздвинула свинцовые тиски. Захотелось взлететь и выпорхнуть через открытое окно на улицу, полетать над парком и рекой. Я бодро встал и повернул следующую картину… впился в нее глазами.
Эд и Ли тоже посмотрели на полотно… покачивали головами… хмыкали… добродушно улыбались. Очевидно, они не видели на нем ни жутких сцен сексуального насилия над детьми, ни пыток, ни казней.
Неужели Эд прав, и в моих рассказах я…
Или во всем виноват этот ужасный напиток?
Багровая полоса
Эту историю мне рассказал невзрачный, худенький, белобрысый старичок с смешной челкой… из русских немцев, с которым я познакомился в местном бассейне. Лет десять назад это было. Написал тогда, под впечатлением от его откровений, с полстранички текста… что-то вроде заготовки рассказа, «по мотивам», а потом листочек куда-то сунул. В книгу. У меня нет архива – ни бумажного, ни виртуального. Выбрасываю все, зачем копить мусор?
А сегодня… решил свою запись найти и, представьте, нашел… в «Разоблаченной Изиде» Блаватской. Зачем я эту старую запись искал? Вы будете смеяться. Вчера фильм посмотрел. Про ведьм. Напомнил мне фильм историю этого казахского немца. Захотелось кое-что проверить. Сравнить.
Изида… в Экибастузе. Бывают странные сближенья.
…
Не в хлорированной фиолетовой воде, и не в душе познакомился я с старичком, а в бассейновом кафе… после купания. Размялся слегка, поплавал… душа перестала болеть… захотелось пить и есть, решил съесть венскую сосиску и выпить безалкогольного пива.
Попросил разрешения сесть за его столик, остальные места были заняты наплававшимися до изнеможения пенсионерами-аборигенами. Он кивнул.
Почему я подсел к нему? Потому что узнал в нем выходца из бывшего СССР.
Мы, бывшие совки, сразу друг друга узнаем. Как? По выражению лица. И по фигуре. И по одежде. В лицах бывших граждан СССР, и в их фигурах, и даже в шмотках всегда есть какая-то потерянность… ущербность… тоска, вырождение или уродство, часто закамуфлированные наглостью, безвкусицей, тупым нахрапом.
Мой сосед по столику наглым не был. Одет был скромно. Хороший был видимо человек. От сохи. Трудяга. В СССР – безнадежный провинциал, в Германии – житель столицы. Но не дебильный, как многие другие… скорее занятный. И с сюрпризом. Впрочем, у кого нет сюрпризов в биографии? Только у того, кто их тщательно скрыл.
Не сговариваясь, чокнулись пивом в пластиковых стаканчиках… выпили. Тут он подмигнул мне заговорщицки и достал из кармана брюк маленькую бутылочку с синенькой этикеткой. Шнапс. Жестом предложил подлить в пиво. Объяснять мне ему ничего не хотелось. Я мигнул в ответ, взял у него бутылочку и капнул в свой стаканчик… капельку или две… показал на живот. Скорчил кислую мину. Больше, мол не могу. Он кивнул понимающе и вылил остаток себе в пиво. Заговорил со мной по-русски с ужасным казахским акцентом, воспроизвести который я не в состоянии.
Мы представились, звали моего нового знакомого – Витя… перешли на «ты», немного позлословили, как это принято у стариков… Собеседник мой сходил еще за одним стаканчиком пива. Достал еще одну бутылочку. И еще одну. Запасливый.
Через полчаса пошли к остановке трамвая. Медленно. Я похрамывал, Витя слегка покачивался. Ехать нам нужно было в разные стороны. Вите – в Марцан, а мне – в Кёпеник, где я тогда жил со своей подругой.
Недалеко от остановки наткнулись на женщину. Старую, уродливую, то ли пьяную, то ли нанюхавшуюся чего-то. Она, неловко шатаясь, танцевала сама с собой на тротуаре. Пела и гадко гримасничала. Когда мы проходили мимо, женщина пристально на нас посмотрела, а потом несколько раз смачно плюнула в нашу сторону и пролаяла что-то. Обругала «понаехавших отовсюду проклятых иностранцев». Немцы из бывшей ГДР тоже мгновенно узнают нашего брата, совчела… не даром прожили почти полвека под советским сапогом… они терпеть не могут «аусзидлеров», переселенцев из бывшего СССР, таких как мой новый знакомый, их агрессивных детей и их лузгающих семечки русских жен, а таких как я, «контингентных беженцев» и вовсе… загнали бы в газовую камеру, будь на то их воля. Не любят они и западных немцев. Конечно не все бывшие гэдээровцы нас ненавидят. Может, только половина или треть… я статистики не знаю… но достаточно. На себе испытал.
Смехота! А западные немцы считают жителей «новых земель» людьми второго сорта. Говорят, с них нечего взять, кроме анализа.
Мерзко все это, но что поделаешь? Пожили и восточные и западные немцы восемьдесят лет без войны… разучились ценить мир и спокойствие… уважать других людей. А тут еще мусульмане понаехали… Началась плохо контролируемая властями эмиграция с Ближнего Востока. Германия потихоньку превращается в восточный базар. Вот коренные народы Европы и расползлись по национальным конюшням. Тянутся к корням… а они давно сгнили. Экстремисты сеют ненависть. Скоро урожай начнут собирать. Недаром сейчас столько фильмов про зомби показывают. Чувствуют будущее киношники.
Я сказал своему новому знакомому: «Вот же ведьма! И по морде ее нельзя треснуть – срок могут дать».
Витя захихикал, поморгал, погладил челку… задумался… потом осмотрелся и предложил: «Вон, там, где шиповник, лавочка в тени, пойдем, сядем, в ногах правды нет, и я расскажу тебе про настоящую ведьму. На помеле она летать не могла, но… Про тещу мою покойную. Ты, писатель, вставь ее, паскуду, в роман. Обморочила по полной».
Я согласился. Хотя терпеть не могу пьяных излияний бывших соотечественников. Рассказ о теще… что может быть банальнее? Я бы тоже мог много чего порассказать, да кому это нужно? Но домой не хотелось ехать… жара… на улице хоть дышалось легко, а дома – духота. Окна наши на солнечной стороне. В январе хорошо, светло, а летом – подохнуть можно. Привожу тут рассказ Вити как я его запомнил.
* * *
Ты смотрел на мир из окна своего московского кооператива, а я – из барака в рабочем поселке на окраине Экибастуза. Разницу чувствуешь? Родился я еще при жизни Усатого. В спецпоселении. Школа, техникум, армия… В армии нас не трогали, уважали. Называли фашистами. После армии – работа. Солярка, машинное масло, железяки, резина… запарка вечная… нервотрепка… травмы.
В свое удовольствие пожить мне на родине так и не пришлось. Колючая там была жизнь, ядовитая… И злая. Зато тут раздолье… только сколько оно еще продлится, раздолье-то.
В семидесятых я на разрезе работал. Бульдозера чинил. Зарабатывал неплохо. Пил, конечно. Как все. Потом влюбился и пить перестал. В Натку. Учительницей работала. Русского языка и литературы. Умница. Скромная такая. И застенчивая. Но с характером. Сделал предложение. Женился. Жила Натка в рабочем общежитии – потому что с мамашей своей, Таисией Петровной, вдовой бывшего директора разреза, не ладила. Работала Таисия Петровна на полставки бухгалтером…
Ну, поженились мы, а жить-то негде. В рабочем общежитии – срач. В родительском бараке – один туалет на сорок человек. Алкаши, уркаганы и синюхи. Хотели комнату снимать. Но Таисия настояла на том, чтобы мы у нее поселились. После смерти мужа Таисию с дочкой из их трехкомнатной квартиры выперли. Дали двухкомнатную. С проходной комнатой, большой кухней и балконом.
Не могу без моей лебедушки… милые дети, я вас буду холить-лелеять, как у Христа за пазухой жить будете… Все брехала, ведьмачка.
Натка согласилась, а я… Что я был такое? Пацан.
Таисия спала в большой проходной комнате, а мы ютились в крохотной спаленке, в которой только кровать да небольшой шкафчик помещались. Но мы и тому были несказанно рады. Своя комната! Хоть и рядом с тещей.
Отношения мои с тёщей были нормальными. Не сердечными, но так… вроде все путем. Я помогал в хозяйстве. Если что принести, починить… Отдавал зарплату жене. Не пил. Не курил. Зубы три раза в день чистил зубным порошком. Руки только не мог отмыть… Но ногти стриг регулярно. Старался быть приветливым. А теща мне глазки строила, по плечу похлопывала, хвалила меня, когда гости приходили. У меня зятек – лучше всех! Без пяти минут начальник участка. Тоже врала.
И готовила вкусно. Не старая была еще баба. Лет сорока пяти. Полненькая. В самом соку.
Жили бы и не тужили, если бы не одна, как теперь говорят, – загогулина. Трудно мне об этом рассказывать, но мы с тобой не дети… скоро в могилу, чего стесняться-то. Милая моя была невинная девушка, а я – неопытный молодой дурак. Короче, в постели… ничего у меня не получалось. Не мог я сделать жену женщиной. Позорище.
Начинаю член вводить, и все вроде не туда… ей больно… невтерпеж.
Я горячий был и нетерпеливый… думал, я муж плохой, не могу жену возбудить, чтобы она там мышцы не сжимала как десятитонный пресс.
Натка в крик. Теща в дверь стучится. Наташенька, что с тобой?
А жена – в слезы.
Раз двадцать так было, я отчаялся…
Консультировался в урологии, с главврачом беседовал. Описал ему все. Он меня осмотрел. Сказал, такое бывает и иногда влечет за собой трагические последствия. Если поторопиться, значит, и дырку силой пробить… женщина может от кровотечения умереть. Бывали случаи. Запугал меня. Я решил Наташку не трогать.
А как же жить? Зачем женился?
Расписались мы в июне. А в июле Наташку в командировку послали. В Целиноград. На курсы повышения квалификации. В понедельник уехала. На две недели. А я стало быть один на один с тещей остался.
Первые дни все было как всегда. Я приходил с работы, принимал душ, Таисия меня кормила. Я смотрел телевизор, и в спальню уходил.
А в четверг… пришел я с работы поздно, усталый, злой, голодный. Думал теща уже спит, ан нет… ждет меня. Какая-то возбужденная. Щеки красные… вся лоснится и сверкает как яблочко. Покормила меня голубцами… рюмку налила белой… включила телевизор. Что-то веселое показывали, КВН что ли… нет, не КВН. Запретили уже. Забыл, что. А сама мыться ушла. Я сижу на диване, смотрю одним глазом телек, а другим сплю. Долго мылась теща. Вышла наконец из ванной комнаты. В халате, на босу ногу. Волосы кудрявые распустила. Груди – гора. Губы – как гранаты. Ресницы черные, а тени над глазами – синие. В общем, в полной боевой готовности баба. Сфинкс. Только на холеной полной шее – полоса багровая…
Села рядом со мной на диван. Улыбнулась… засмеялась… звонко так. Ресницами хлопнула. Посмотрела на меня как рысь.
А затем… халат расстегнула. Верхние пуговицы. И встряхнулась как молодая кобылица. Правая грудь ее вылезла из халата.
Я увидел розовый сосок правильной формы. Как-будто мастер выточил на токарном станке. А на конце соска – сверкнула капелька… молока или меда. И так меня к нему потянуло, что я… даром что стеснительный… положил голову тёще на колени, схватил сосок жадными горячими губами и давай сосать. Она меня не оттолкнула. Набрался храбрости, вынул из халата и другую ее грудь и начал мять.
А через несколько минут я лежал на Таисии. В нашей с Наташкой супружеской постели.
Изъезженная была кобылка. Масляная. Муж-начальник постарался или кто ему помог, не знаю. Кончил я скоро. Но не остановился, а пошел по второму кругу. Безумствовал просто на бабе и ревел как носорог. Все сладкие радости, которые я с Наташкой не смог получить, все, все получил сполна. Заснули под утро. Таисия Петровна рядом со мной спала… тихо… как кошечка уютная.
В пятницу я на работу не пошел.
Три дня мы из постели не вылезали. В понедельник поехал на разрез. Возился с тормозами… а думал только о теще, о ее грудях, плечах и курчавых волосиках на лобке. О Наташке вообще забыл. Забыл о том, что женат.
Тело мое радовалось, сердце – как будто в солнечных лучах купалось. Обезумел вконец. Обворожила, ведьма. Вконец обворожила.
В следующую субботу Наташка из командировки приехала. Ждали ее вечером, а она утром заявилась. Соскучилась, милая, вбежала в нашу спаленку, хотела мужа обнять… а он на ее матери лежит. Голый на голой. Стонет и кончает.
Наташка – в обморок. Упала, повредила голову…
Умерла она через три дня в больнице. Внутреннее кровоизлияние произошло. Трепанацию сделали, да неудачно.
А я… даже не расстроился, когда узнал. Все плакали, я не плакал.
В ночь после похорон мы с Таисией совокуплялись как бешеные. Уморились. Заснули.
И снится мне сон. Будто сижу я в комнате Наташки в рабочем общежитии. На застеленной койке. А она со мной рядом сидит. И что-то смешное мне рассказывает. Анекдот какой-то. А потом головку потупила так и говорит печально: «Ты должен знать. Папа мой умер пять лет назад, а мать, после того, как узнала, что нас из казенной квартиры выселяют, повесилась. В спальне. Привязала бельевую веревку к люстре. Так что, решай сам, возьмешь ли в жены дочь удавленницы».
И вот… ты не поверишь конечно… я вдруг понимаю, что не сон это, а явь!
Что не было у меня ничего с Таисией. И быть не могло. Обворожила, мертвячка. С того света.
Ладно. Мне пора, пойду, старушка моя небось меня заждалась.
Трещина
Наконец похолодало. Сколько же можно терпеть это пекло?
Каждый день 31–32 бывало и 36 градусов. А по ночам – духота.
Ненавижу берлинское лето. Жара тут какая-то тошная. Кажется, что не только воздух, но и само пространство раскаляется до бела в стеклянной чашке дня…
В этом медленном, но грозном, ежедневном росте температуры мне мерещится исступление природы… ярость ошалевшей планеты, леса которой горят и вырубаются, недра истощены, океаны – замусорены, воздух – загрязнен… планеты, на которой все гибнет по вине человека, живущего в массе скотской жизнью, но плодящегося с невероятной скоростью и грозящего отравить и уничтожить все живое, включая и самого себя. Превратить Землю в холодный и пыльный Марс или в пылающую уродину – Венеру.
Да, похолодало, стало легче дышать…
Поэтому нудные и долгие крестины моей младшей внучки в берлинской церкви «Воскресения Христова» пролетели незаметно. Подслеповатый усталый поп отчаянно бубнил по-старославянски, путал имена, то и дело кивал непонятно кому и крестился так, как будто чистил морковь ножом, крестные ходили вокруг купели с преувеличенно важным видом, боялись поскользнуться и уронить свои ошарашенные интенсивным экзорцизмом ноши, чужой младенец орал как резаный… русская девочка годков двух от роду повторяла как одержимая: «Не хочу, не хочу, не хочу…» И ловко отбивалась от цепких родительских рук.
Христос, похожий на карточного валета, смотрел на крещение с иконостаса с деланным энтузиазмом. Казалось, что ему подобные зрелища надоели уже тысячелетия назад.
Немцы успешно прятали недоумение и раздражение под приветливыми улыбками. У русских на лицах запечатлелось какое-то то ли искусственное, показное, то ли юродивое благоговение, не скрывающее свиной нахрап женщин и волчий оскал мужчин.
Когда спектакль окончился, все испытали облегчение. Религиозный бред выносим только в умеренных дозах.
Поехали на нескольких машинах в ресторан.
Остановились недалеко от входа в зоопарк. Ресторан располагался под застекленной крышей десятиэтажного здания. Вид оттуда красивый… внизу бегают дикие звери… на горизонте Марцан-Хеллерсдорф.
Расселись за двумя длинными столами. Подали шампанское. Выпили за здоровье и счастье малышки…
Тимо рассказал о своей новой клинике.
Эдик завел разговор о политической ситуации в Австрии.
Франциска болтала без умолку.
Гюнтер все время улыбался, Гудрун хмурилась.
Подросток Марк томился от переизбытка взрослых с их скучными проблемами и хорошо выбритыми щеками.
Две мои внучки порхали по залу как бабочки.
Новокрещенная Иоханна мирно сосала грудь мамы.
На закуску смешной, слегка косоглазый официант принес несколько пирамидок с хумусом (желтый, светлый и красный, со свеклой) и лепешки. А через четверть часа на столе появились маленькие кусочки куриного мяса в ананасном соусе в приятных глиняных мисочках с кошачьими головами вместо ручек, салат и карамелизированные жареные баклажаны с рисом басмати на продолговатых белых тарелках с лебедями.
Мясо я даже не попробовал, а баклажаны были так вкусны, что я забыл о боли в спине и в колене, забыл о том, что держу диету, о том, что дал дочке слово вести себя на крестинах и в ресторане достойно и скромно помалкивать, забыл о том, что я в Берлине, среди немцев, моих новых родственников и друзей, о том, что жизнь, кажется, прошла, и непонятно, что делать дальше, стоит ли оттягивать или приближать конец… о том, что надо готовить себя к тому времени, когда придется из городской берлинской электрички пересаживаться в лодку Харона… менять Шпрее на Ахерон.
Вкус берлинских карамелизированных баклажанов напомнил мне вкус баклажана кавказского, которого я поджарил на костре из плавника на берегу Черного моря лет сорок пять назад. Проткнул лоснящийся овощ и несколько помидоров веточкой и сунул в синеватый танцующий огонек. Помидоры сразу треснули и выплеснули свой розовый сок, а баклажан долго стонал, потом зашипел и сердито выпустил из себя несколько струек пара… начал гореть. Я его потушил, разрезал, посолил и съел. Половину. А вторую половину съела Инга.
Да-да, она…
Милая, высокая, длинноногая. Легкая на подъем. Прекрасная пловчиха. Глаза зеленые с желтыми искорками. Губы – фиолетовые. Веснушки на лбу и носу. Легкий уральский акцент (немного на «о»). И золотая цепочка на шее.
У Инги было много поклонников, тогда, в конце июля 197… года, в пансионате МГУ «Голубая долина». Были молодцы и повыше и поатлетичнее меня. Но Инга их всех как-то быстро отшивала. Я украдкой посматривал на нее… в столовой и на танцах. Танцевала она только быстрые танцы, а от приглашений на медленные – вежливо отказывалась, хохотала, уходила. Потом появлялась.
После трех дней разведки, я набрался мужества и пригласил ее танцевать.
Инга, кокетливо поморгав зелеными глазами, согласилась, позволила себя обнять, доверчиво прижалась ко мне и даже ответила на мой дежурный сухой поцелуй.
Падает снег, рыдая, пел Сальваторе Адамо. Ты не придешь сегодня вечером…
Мастер! Многие растроганные и размягченные этой песней студентки, лишились благодаря ему невинности в колючих кустиках и на теплых камешках вокруг «Голубой долины».
После второго медленного танца («Сувенир» Демиса Руссоса) и второго поцелуя, несколько более продолжительного, но все еще сухого, я предложил Инге пройтись по пляжу. Тут Шарль Азнавур запел свою «Богему». Мы обнялись и начали топтаться…
Вся эта инфантильная романтика еще на меня действовала. Я влюбился в Ингу. Третий поцелуй был многообещающ, но также сух, как и первые два.
Тогда, этой южной ночью, мне казалось, что Инга, которая была на четыре года старше меня, разделяет мое чувство. Смешная самонадеянность!
Повздыхав и помечтав о жизни на Монмартре, с сиренью, мольбертами, сюрреалистами и кофе со сливками, мы вышли на асфальтированную площадку перед входом в пансионат. Там призывно горели синие и розовые огоньки. Парочки сидели на деревянных скамейках. Слышался негромкий мужской бас, женское хихиканье… бульканье вина… Я сбегал в свою комнату, положил в тряпичную сумочку баклажан, помидоры, зажигалку и щепотку соли в газете, спустился к Инге.
Она взяла меня под руку, и мы направились к морю… шли не по бульвару, заросшему пальмами и акациями, а по грязной советской деревенской дороге, с лужами, камнями и всякой дрянью на обочинах. Млечный путь, впрочем, сиял и переливался перламутровыми сполохами… как в планетарии.
И тут произошло то, чего я втайне побаивался и ужасно не хотел испытать, особенно с любимой девушкой. В темноте нас окружили штук десять голодных и злых бездомных псов и начали рычать и лаять. Глаза их сверкали ярче звезд, а клыки казались мне размером с бивни мамонта.
Я поднял булыжник и бросил в большого ушастого пса. Хотел поразить его в голову. Кажется, попал… услышал жалобный скулеж… тут же поднял второй и уже собирался его метнуть… но тут Инга взяла меня за руку и сказала: «Не надо, милый, они не причинят нам вреда».
Затем она – только на мгновение – как-то странно напряглась…
Что-то прошептала.
Я заметил быстро растущую тень, похожую очертаниями на огромную собаку…
Мне показалось, что глаза Инги стали размером с мельницу, и из них полетели в разные стороны зеленоватые искры. Я оробел.
Из пансионата донеслась чарующая мелодия Джоржа Харрисона «My Sweet Lord», я обнял Ингу за талию и мы, танцуя, прошли сквозь кольцо почему-то притихших псов… Через несколько секунд – я обернулся… никаких собак не было на дороге. Только грязная вода поблескивала в лужах.
Вышли на пляж.
Не сговариваясь, сбросили одежду и вошли в теплую, иссиня-черную воду.
Ночное море втянуло нас в себя своим огромным ласковым ртом. И ласкало, ласкало наши молодые тела своими солеными губами…
После купания валялись на теплой гальке, смотрели в небо, обнимались.
Большего я и не хотел…
Но, повинуясь инстинкту («или делай, или хотя бы демонстрируй готовность и желание»), дотронулся несколько раз кончиками пальцев до лобка моей подружки…
Как будто засохшие водоросли потрогал.
Ее оливковые груди представлялись мне свернувшимися в спирали электрическими угрями. От прикосновения к ним меня било током. Я видел маленькие желтые молнии, вылетающие из ее сосков как из электрической машины.
Целовалась Инга очень сладко.
Я не сразу заметил, что ее длинный язык – раздвоен на конце.
Перед тем, как возвращаться в пансионат, мы развели костер из плавника и поджарили тот самый баклажан, который я несколько дней до этого – сам не зная, зачем и почему – украл на пансионатской кухне…
Наш повар, толстый осетин, которого все звали «Коби», заметил мою проделку, выпучил по-рыбьи глаза, заохал, покачал большой лысой головой… потом протянул мне несколько розоватых анапских помидоров и прогудел: «Пожарь баклажан с помидорами и посолить не забудь. Объедение».
…
На следующий день, после неаппетитного коллективного завтрака, с серым невкусным хлебом, желудиным кофе, объявлениями пансионатского начальства и выговорами, мы отправились вдоль моря в сторону Большого Утриша, прихватив с собой полосатое одеяло, алюминиевые колышки уголком и простыню. Нашли безлюдную бухточку, разложили одеяло, укрепили колышки большими круглыми камнями, растянули на них простыню и легли. В тени, как баре.
О чем мы говорили, я не помню, а придумывать не хочу. Вероятно, о какой-нибудь чепухе.
Простыню нашу полоскал свежий бриз.
Море окатывало нас алмазными брызгами.
Чайки гоготали. Оглушительно звенели цикады.
Тело Инги казалось мне зеленовато-оливковым.
Ее кожа пахла водорослями, йодом, а шея – почему-то – дыней и яблоками…
В те времена было модно ставить друг другу засосы, и мы по очереди впивались друг другу в шеи… как упыри… это возбуждало… плавки мои, порыжевшие на утришском солнце, норовили разорваться. Но Ингу их содержание явно не интересовало.
Ей хватало и неттинга.
Помню, заснул после долгого купания и поцелуев, а Инга углубилась в книгу.
А когда я проснулся… все уже было не так чудесно, как до моего сна. Паршиво было. Потому что между мной и Ингой развалился Боря Кипелов, по прозвищу «Кип», баскетболист, крашеный блондин, аспирант и известный на мехмате «покоритель женских сердец».
С противной бородкой и сигаретой во рту.
От него пахло потом и агрессией…
Этот самый Кип любил в мужской компании рассказывать как «та» или «эта» «дала ему в рот»… С подробностями, от которых тошнило.
«Какого черта? – подумал я. – Какой дьявол принес эту грязную скотину в наше гнездышко? Мы же никому не сказали, куда пошли. Неужели Инга сообщила ему, где мы ляжем? Пригласила присоединиться? Или он по берегу тащился к водопаду и случайно нас увидел? Но я ведь так простыню натянул, чтобы нас с берега видно не было. Косо. Значит Инга проболталась. Специально. Сука».
Я сел…
Инга лежала на плече Кипа и играла его бородой. А он перебирал как четки ее цепочку. Инга и Кип говорили друг с другом так, как будто меня не было рядом.
– Что делает рядом с тобой этот недоросток?
– Он уже взрослый. Первый курс осилил. Мы с ним танцевали… болтали… тебя же не было. Я скучала целых три дня. А затем выбрала этого смазливого петушка, чтобы ты потом не ревновал. Он занятный. Про Эдгара По мне рассказывал. Говорил, что хочет стать художником.
– Я ему покажу сейчас По, засранцу! Глаз на жопу натяну и моргать заставлю!
– Не надо, дорогой! Он от страха описается. Вчера вечером пару местных собак встретили на дороге, так он так задрожал… я думала, заплачет и убежит.
– А кто тебе засос на шею поставил? Только не говори, что он, тогда я его сейчас же придушу, а тело глубоко в гальку зарою. Его сто лет не найдут. Художник…
