Игорь Шестков
Дорогая буква Ю
Из записных книжек
Под перьями
Венеция. Конец двадцатого века.
Жарко тут в начале августа. Каналы пованивают.
Но капучино вкусное.
Приехал сюда не ради Венеции, а чтобы посетить галерею Пегги Гуггенхайм.
Это та милая леди, которая завещала себя похоронить рядом с 14-ю своими любимыми собаками.
В ее прекрасном музее, выходящем оградой на Гранд-Канал, мне хотелось посмотреть одну странную картинку (Ива Тайги).
Умница Пегги перестала собирать современное искусство где-то в середине шестидесятых – почувствовала, что эпоха искусства кончилась, и началось – непрекращающееся до сих пор – наглое шарлатанство.
…
Кончилась?
Разумеется, все подобные обобщения – что кончилось, что началось – это не более, чем субъективные спекуляции.
Но… европейское искусство действительно кончилось, умерло вместе с Малером, Скрябиным, Врубелем и подобными им великими людьми еще до Первой мировой. На его могиле выросли цветочки (клее-гессе-прусты-джойсы-кафки), которые хоть и были хороши, но классике все-таки уступали и как волны-последыши довольно быстро исчезли.
Вторая мировая война сорвала окончательно маску с «человека» и «цивилизации» и доказала бессмысленность, несостоятельность и «героического» и «человеческого» (индивидуалистического) искусства – и классики и модерна.
Ее главный итог – искусство, культура, цивилизация не спасают человечество от массовой бойни, от оргии самоуничтожения.
А гений, наука, технология, прогресс – только упрощают и ускоряют организацию и проведение массовых убийств. Истреблений.
И после войны по миру пошли волны.
И в них сверкали некоторые имена, группы, направления.
Но искусство становилось все более коммерческим, светло-или черно-развлекательным, антииндивидуальным, отвратительным. И никакими сказками про «постмодернизм» его не оправдать.
А где-то в середине шестидесятых то, что раньше называлось искусством (мастерство, красота, человечность, преемственность) исчезло окончательно, оставив после себя выжженное поле. На этом поле устроили свою тусовку наглые имитаторы (бойсы-уорхолы и их клоны).
Человека больше нет. Есть налогоплательщик, производитель и потребитель товаров и услуг.
Искусства – нет, есть товар, услуга.
Скверный товар, дурная услуга.
Скрежетать зубами бесполезно. Мы сами себя приговорили к скуке.
Занудили, замочалили, испоганили мир своей жадностью, жестокостью, тупостью.
Изолгались.
Вот и стало тошно и в парламентах, и на бирже, и на картинах, и в кино, и на улице…
Красный петушок полыхает то тут, то там.
Люди взрывают других людей хладнокровно, без раздумий и сожалений, как строители – скалы, стоящие на пути будущей дороги.
Дороги в никуда.
Падают как горы пыли башни Нью-Йорка.
Пылают чернобыли и фукушимы.
Инфляция и кровавый хаос, зевая, ждут свои грядущие жертвы.
И даже у алжирского дея нет больше под носом никакой шишки.
И самого дея тоже нет.
Но у всякого петуха все еще есть своя Испания…
Под перьями.
В Северной Калифорнии
Скалы на берегу.
Разрушение…
Выветривание.
Казнь водой. Светом. Теплом. Солью.
Растрескивание.
Выперли страшные тектонические силы когда-то упрямую гору из земли. А потом миллионы лет ветер, вода и малые жизни ее разрушали, растирали в порошок, превращали в отложение.
Вселенная дробится, дробится…
А потом… материки засасывают всю эту дробь в огненное чрево матери Геи, в плавильный котел ядра…
Земля тужится, выпирает наверх свои внутренности…
Лава застывает скалами и опять начинает дробиться.
Геологическая круговерть мироздания.
Сколько законов природы задействовано!
Сколько энергий!
Какие драмы и трагедии!
Какие величественные картины.
Толчение воды в ступе.
Грандиозная бессмыслица.
Мелкие камешки на пляже – старые друзья.
Нет ничего вас милее…
Лестная метафора для когтистого человечества.
Резные камни Калифорнии.
Кто резчик?
Кто плавит и пузырит недобрые тяжести?
Слепоглухонемая сука-природа.
Тяжести, тяжести…
Ребра, массы, кристаллы, структуры, текстуры.
Свидетели чудовищных сил, чудовищных процессов…
Страницы книги хаоса…
Листай эту книжку с картинками, смотри, любуйся на чудеса, пока и тебя не раздавят, не размелют в пыль безжалостные жернова.
Сколько раз, стоя на берегу океана, я смотрел на волны и слышал его рев, грохот, свист, его утробное урчание.
Безумное курлыканье (пролетали журавли).
Голубые скалы.
Голубые они – только когда их океан прозрачной водичкой сполоснет.
А когда отлив – они серые.
Так и мы.
Плавник на пляже.
Забавные картинки. Театр легких палочек.
Ветер тоже участвует в представлении.
И солнце.
После прилива все тут будет по-другому.
Кто мы такие?
Нет, не плавник.
Тени на песке.
На пляже.
Вода. Песок. Свет.
Вот она, сокровенная суть мира.
Святая святых.
Под ногами.
Сколько ни творили муры и бранкузи, лучше этого им не создать.
И трудиться не надо.
Комаров смешить.
Коттедж на берегу в поселке Сии-Рэнч.
Там много прекрасных деревянных домов. Сотни.
Некоторые – архитектурные шедевры.
В одном из таких коттеджей мы жили в мае 2007-го года.
Моя мама, мой отчим, сестра с сынком и я.
Я бродил по окрестностям, часами смотрел на волны. Нюхал свежий солоноватый ветер.
Снимал, снимал…
Потом камеру спрятал. Не берет камера Тихий океан.
На берегу.
Ни черта я не понимаю ни в ботанике, ни в биологии.
Ни в чем.
Но, когда на душе тяжело, знаю, ничего лучше нет, чем на лютики-цветочки посмотреть.
Вот я так сидел на теплой калифорнийской земле и глядел на цветы.
И забывал, что есть душа.
Хотел быть и был, как они.
Больше и не надо…
В нескольких метрах от соленой воды.
Икебана.
Смотрел, пока муравьи не стали задницу кусать.
В Форт-Россе.
Как же повезло Америке, что Россия убралась отсюда!
Испоганили бы все.
Какая-то есть в русаках невыносимая безнадежная заторможенность. Упертость.
Особенно ярко проявившаяся в последнем царе.
Ему говорили-говорили, убеждали-убеждали, все как о стенку горох.
Все пересидел, а потом, вместе с семьей – в подвальчик… жалко смертельно детишек.
Но поделом. По делам папки.
Тихий океан.
На другой стороне – оставленная Родина, Япония, Китай…
Другая сторона земной чашки.
Вода, вода…
Откуда на Земле столько воды?
Ученые говорят, кометы занесли.
И даже не улыбаются.
Трудно признаться в том, что даже этого не знают.
Небольшая волна – чуть выше двух метров – может запросто сломать купальщику или серфингисту хребет. Поэтому и купание и серфинг на этом пляже запрещены.
Я влез в воду.
Очень хотелось рассказать всем, что купался в Тихом Океане.
Вода была градусов шесть-восемь.
Три раза окунулся, потом выскочил и еле отогрелся на солнышке.
Купался я, купался, только не на этом пляже, а в защищенной от волн бухточке.
Вокруг меня валялись грудами кусочки изумрудных раковин…
На реке Танане
Осень на Аляске.
Начало сентября.
Хоть похоже на Россию – только – слава Богу – не Россия.
Перед приходом зимы – природа тут застывает. Засыпает, как медведь. Перед сном хочется подумать и поговорить о вечности. О беспредельности. О мире без нас.
О покое.
Об уходе без бессмысленных укоризн.
Прах – в прах.
Свет – в свет.
Вода – в воду.
Деревянная колонна. Ястреб. Волк. Медведь. Змей.
Объяснили аборигены – это не идол, а рассказ в лицах.
В масках.
Путешествие по реке Танане мы начали с посещения ресторана и сувенирной лавки.
Из лавки был хорошо виден наш колесный корабль, который слишком красив и велик, чтобы его фотографировать.
А раньше по Танане возил туристов маленький кораблик.
Плывем. Смотрим на окрестности. Хорошо.
Лес успокаивает. Елочки лечат хвойным запахом.
Склон горы умиротворяет. Одним своим склонением.
Что-то было и сошло постепенно на нет…
Остался только прочерченный в пространстве невидимым пальцем уход.
Примирение.
Забвение.
Мир тебе, река.
Слева, на обрыве, – вилла местного судьи…
У судьи губа не дура…
Можно порыбачить.
Можно и о вечности подумать.
И о пожизненных сроках для убийц.
Странно то, что и в этом холодном крае есть преступность.
Казалось бы, людей тут мало – надо и можно любить друг друга.
Помогать…
Терпеть…
Нет. Люди и тут, перед вратами ледяной вечности, завидуют, оскорбляют, воруют, ревнуют, дерутся, убивают.
Хорошо, что есть полиция и судья.
Там, на вилле, над обрывом.
Танана – приток знаменитого Юкона. Мощная величественная река.
Течет параллельно несколькими руслами, переплетающимися, расходящимися, сливающимися. Коварная, опасная, холодная река.
Отмели ее часто превращаются в зыбучие пески.
Вечная мерзлота не позволяет корням деревьев уходить глубоко в землю. Елочки на Аляске худенькие, жиденькие. Чуть что – падают.
Как первоклассницы на коньках.
Нас водили в хижину индейца.
Шкуры и черепа.
Медведей жалко.
Каждый год в Америке убивают не то 40 000, не то 20 000 медведей.
Охотники.
Мрази.
Жалко и лося.
Выглядит лосиный череп с рогами – монументально.
Как будто кошмарный марсианин раскрыл свою жуткую пасть.
На горизонте – вершины Аляскинского хребта.
Бирюзовый мир.
Мне хорошо на Аляске.
Не только потому, что повидал маму, отчима и поглядел на удивительную природу.
Люблю просторы.
Я – старый летун, люблю летать в голубом поднебесье и смотреть на Землю.
Самолеты терпеть не могу – они вонючки. В них душно.
А тут, на просторе, можно подышать…
Тут понимаешь, как мелка и суетна жизнь.
Мышиная беготня, амбиции, эгомания.
Горы на горизонте.
До них от Фэрбенкса километров семьдесят.
Выходишь из дома – и перво-наперво бросаешь взгляд на горы.
Хорошо ли видны?
Порозовели?
Везде ли снег лежит?
Аляска.
Ясность.
Одиночество.
Танана.
Хочу побыть пару миллионов лет горой в Аляскинском хребте.
Видеть только небо и елки.
Возвращаемся в Фэрбенкс.
Наглотались свежего воздуха.
Насытились пространством.
Напились голубизны вечности.
Мой отчим-профессор – в университет.
А я с мамой побеседую за жизнь.
Поговорим об оставленной много лет назад Москве.
Очень хочется горячего кофейку попить.
Со сливками и черным шоколадом.
Озеро недалеко от аляскинского университета.
Лучше всего об озере написал Торо.
Почитайте, не ленитесь, «Уолден или жизнь в лесу».
После русской литературы – как глоток свежего воздуха.
Озеро.
Так и тянет в воду.
Вспоминали с мамой чудесные озера Эстонии.
Отепя.
Отдыхали там от страшной Москвы.
Хорошо, что этот народ оторвался от России.
Может, поживет спокойно несколько десятилетий.
Пока новая заварушка не началась.
Озеро.
Решил все-таки влезть, хоть по колено.
Попробовал воду – лед.
А дно – черная грязюка.
Засосет с концами.
Отошел.
Красоту лучше со стороны наблюдать.
Как женщину.
В Денали
Дорога в национальный парк Денали перекрыта.
Почему?
Загадка мироздания.
Залетевшая из глубин галактики черная дыра?
Десант марсиан?
Оленьи стада?
Может быть – элементарно – пробка из-за слишком интенсивного движения?
Ну да, конечно, пробка… на пути из Фэрбенкса в Денали мы повстречали машин десять.
А может и пять.
Позади нас стоял ФОРД.
Люблю старинные машины, не позже семидесятых. Что-то в них есть настоящее. А современные – как и кино и искусство и музыка и литература – мыло!
Как-то все замылилось.
Прокисло.
Потеряло смысл и формат.
Мы не заметили, что потеряли что-то важное.
Потеряли. Выронили. Или проворонили!
Самое важное.
И покатили налегке по мыльной колее…
Фотографирую из машины. Ведет ее мой отчим. Мы едем на юг.
Дороги в Аляске хороши. Вроде, губернатор постарался. Содрал с материка немеренную деньгу. Но не украл, а дороги построил.
Камни, река, лес, горы.
Что еще надо?
Горячую ванну.
Я уже начал дрожать от холода.
Поехал в Денали в коротких штанах!
Еще одна гора.
Не семитысячник, конечно, но мощь так и прет от тектоники.
На фотографии – мощь не чувствуется. А рядом с этой громадой – давило каменной силой грудь.
Аляска. Просторы, не загаженные большевиками.
Рай для зверей и фотографов.
Где же ты, большая ледяная гора?
Елочки стоят стройные, как девушки.
Горы лежат тяжело и накатывают на равнину, и скатываются в нее.
Где ты, гордый белый патриарх?
Там, за этим хребтом, должна была открыться великая белоснежная, как Моби Дик, гора Мак-Кинли, названная так в честь двадцать пятого президента США Уильяма Маккинли, республиканца, убитого анархистом.
Но не открылась!
Или облака помешали, или неизвестные нам высшие силы похитили гору нам назло.
А потом, когда мы покинули парк, возвратили на место…
Хитрецы!
Рильке писал: «Деревья складками коры мне говорят об ураганах…»
Эти камни говорят о таких катастрофах, по сравнению с которыми все ураганы – тритатушки-тритата…
По ущелью речка течет.
В ней можно и золотишко намыть.
Если властей не бояться.
Мы – боялись.
И хищно намывали на сетчатки глаз только зелень леса да лазурь неба…
На Аляске цветочки – редкость. Потому так хороши, синенькие стервочки.
Камень с ржавчиной.
Руда?
Железо?
Бактерии?
Тяжесть.
Потрогал его с удовольствием.
Камень – брат.
Пока не раздавил.
Треснула тяжеленная щербатая глыба.
Или кто хрястнул ее промеж ушей.
Или сама разорвалась – как кулебяка – от внутренних напряжений.
И ее приятно потрогать – на солнце нагрелась каменная плоть.
Был бы я огромным котом – грыз бы камни и ел бы землю, пока все не сожрал.
Хорошо на речке!
Только прохладно. Палец сунул в реку, как грека.
Палец тут же заныл, застыл, как будто я его в жидкий кислород опустил.
Господин Мак-Кинли, где твоя белоснежная шуба?
Холодные камни на берегу холодной речушки.
Видели они когда-нибудь гору Мак-Кинли?
Нет.
Так и мы проживаем всю нашу глупую серую жизнь, а главной красоты мира и не замечаем.
А ведь мы ее часть.
Речка.
Вода – как жидкий нефрит.
Очень холодный нефрит.
Каменное лоно.
Его прочертил гигантским ногтем великан Мак-Кинли.
Прочертил и спрятался от нас за близлежащим хребтом.
Сидит там и на флейте играет.
Закутался в метель.
Никого и знать не хочет.
Скала.
Как кусок зуба во рту старухи-ведьмачки.
Метров двадцать.
Смельчаки залезают, позируют.
Кто-то наверно и прыгнул.
Притягивает.
Ищем гору Мак-Кинли.
Машину оставили недалеко от главной конторы парка. Там туристы и хот-доги.
Пошли пешком.
Куда глаза глядят.
Небо очистилось от облаков.
Гору не видно.
Воздух холодный, вот-вот снег пойдет.
Дышать легко.
Скала.
Гора Мак-Кинли похожа на эту скалу.
Только в тысячу раз больше.
И в миллиард раз тяжелее.
И в одежде из льда и снега.
Камень и малая жизнь на нем.
И крохотные вирусы в тамошней академии наук обсуждают, что находится за пределами их вселенной, за камнем…
Выдвигают гипотезы, строят модели…
Защищают диссертации…
Как же эту каменюку корежило!
Какие силы!
Есть изначальная бессмыслица во всех потрясающих природных процессах.
В движениях материков.
В полете планет вокруг звезд.
В столкновении галактик.
В существовании великой горы Мак-Кинли.
Кому все это надо?
Только туристам.
Долина километров в тридцать шириной.
Широка долина, а подошва горы Мак-Кинли – еще больше.
Где ты, снежный медведь Аляски?
Почему прячешься от моих линз?
Елки издалека смахивают на кипарисы.
Но Мак-Кинли не похож на Ай-Петри.
Едем обратно.
Великую гору Мак-Кинли мы так и не нашли, отчего она в наших душах еще больше выросла и потяжелела.
И стала еще прекраснее.
Потому что мы можем ценить и любить только то, что не имеем.
Восторгаться и благоговеть только перед тем, что никогда не видели или навсегда потеряли.
Прощай, Денали.
До свидания, Мак-Кинли.
Провались в тартарары, о возлюбленная гора.
Увидимся в конце времен.
Соединимся – вместе со всей вселенной – в точке схода-коллапса.
Адье!
Сделали привал.
Посмотрели в лавке-вигваме сувениры – под индейцев.
И тронулись в путь.
На север, в Фэрбенкс, где мама сварила для нас гречневую кашу.
Сова
И сова кричала, и самовар гудел.
Вы захотели меня в «друзья» для коллекции, а я то думал, что Вы прочитали мои книги и решили подружиться с автором. Как бы это было прекрасно!
Прочитали бы хотя бы одну мою книгу.
Или хотя бы один рассказ в одной из книг.
Или абзац.
Предложение.
Одно хотя бы слово!
Или запятую!
Точку!
Хотя бы пробел увидели и восхитились!
Ох уж, эти пробелы… Сколько в них тайных смыслов!
Погода в Берлине сегодня – первый раз за этот проклятый год – хорошая. Тепло, светло.
Долгих лет обещать не могу.
Жизнь у нас дурацкая.
Двадцать два несчастья.
Литература – разговор автора с читателем?
Ну да. Разговор.
Ни в коем случае – не с самим собой.
Зачем забираться с ногами в собственное горло? Можно задохнуться.
Но скорее – охота.
Надо уловить читателя, чтобы пропасть в нем без следа. И если уж побеждать или проигрывать, ломать дрова и показывать кузькину мать, пускаться в разглагольствования или бессовестно блудить, то только в нем, в ней, не в себе.
Без читателя текст – пустышка, а автор – мертвяк.
Буковки оживают только в его живинках.
Фронтальная атака? Вздор. Отскочит, как от стенки горох.
Отсюда и сюжеты и диалоги и рассказы и метафоры и катарсисы – это сорокалетнее вождение за нос по пустыне, дуликарамельки и другие хитрости ловитвы.
Подсласти – читатель клюнет, проглотит горькую пилюлю, и твой фантом надолго поселится в его башке и будет оттуда зырить на белый свет.
Зачем тебе эта вторая жизнь, если ты и с первой-то справиться не смог?
Батюшки, целое кольцо противоречий. Вот на этом кольце и висит художественное творчество, как ключик.
Ключик этот открывает дверь, за которой вроде бы ничего и нет. Невежи называют это параллельной реальностью. Потусторонним миром. Зазеркальем. Королевством золотого слоника.
Помилуйте, всякому безобразию есть свое приличие!
Вот, пробежал лисенок.
Упорхнула бабочка.
Ветер поднял пыль.
Дождик закапал.
Мясник скабрезно улыбнулся.
Пожалуйте к столу!
Скатерть пахнет мылом.
Ни смерти, ни бессмертия, ни параллельной реальности.
Нежная ты стала, Дуняша!
Из письма переводчику Кафки.
Прочитал по-немецки главу из Замка.
Замок по-немецки – дас Шлосс – это ОНО.
ОНО, оно, оно, расползшееся на вершине горы чудовище, спрут…
А по-русски это грамматический вечно ОН – зловещий карбункул, солевой кристалл. Как переводить?
Да и вообще – непонятно, зачем этот очевидный кошмар, этот мазохистский бред несчастного туберкулезного еврея тянуть-тянуть как резину?
Единственный твой шанс победить гладковатую, смазанною маслицем для комфортного прожора Р-Ковалеву – это передать терпкость, неприятность немецкого языка автора. Это будет приближением к настоящему Кафке – но читатели возопят.
У тебя там «Крепостная гора» в первом абзаце отсылает сразу в фальшивое пространство. Нет у Кафки никакой крепости. У Ковалевой – «Замковая гора», это тоже плохо.
Я бы написал так: «Вершина холма, на котором расположился Замок, была окутана туманом и тьмой…»
…
Помните, как на вузовских экзаменах по идеологическим предметам нас заставляли «суть» излагать? Как будто у всей этой коммунистической отрыжки была какая-то суть. А мы с мордами, изо всех сил демонстрирующими энтузиазм и страстное желание изложить эту самую сокровенную марксистско-ленинскую суть, продолжали лить бессмысленную словесную воду. На школьном выпускном экзамене по литературе в далеком 1973 году меня попросили изложить суть конфликта между главными героями в пьесе Тренева «Любовь Яровая». Это был удар ниже пояса. Потому что пьесу эту я не читал. Как кстати не прочитал ни в школьные времена, ни потом, ни «Как закалялась сталь», ни «Молодую гвардию», ни одной работы Маркса и Ленина. Потому что интуитивно чувствовал, что эта ядовитая гадость отравит мне внутренности. На мою беду, я не только не читал пьесу Тренева, но даже не знал, что «Любовь Яровая» – это имя женщины. Не обращая внимания на то, что «Я» – это заглавная буква, я сам для себя решил, что «Любовь Яровая» это некая любовь на яру. Что такое «яр» я тоже толком не знал, хотя «Бабий яр» в урезанном виде и читал. Родители дали книжечку, заклиная никому не показывать и не рассказывать… Я тогда, на экзамене, подумал и вообразил, что «Любовь яровая» – это пасторальное описание любви колхозников к Ленину и партии после сбора урожая. В овраге. Соцреализм в зените. Потом поправил себя – не в овраге, а на берегу реки. Какой реки? Натурально, Волги. Собрали мол советские труженики урожай и начали праздновать на яру, на берегу великой реки Волги, водить хороводы, заплетать венки, жечь костры, танцевать (зипуны, плисовые шаровары, усы, сдобные бабы, ансамбль Моисеева), славить Ленина и партию, и петь хором патриотические песни. Но, почему, черт побери, они от меня требуют рассказывать о каком-то конфликте между главными героями? Ага, догадался я, в пшенично-серебряную компанию с серпами и балалайками, втерся сорняк-вредитель. В то время, пока все мирно празднуют и любят, он, злодей и сын кулака, никого не любит, он жжет собранное в непосильной битве за урожай зерно и одновременно отравляет колхозные колодцы. Одной рукой жжет, другой отравляет. И мерзко посмеивается. Но один из колхозников – сын полка и сознательный пионер Павлик Морозов давно разоблачил кулацкую гадину и пытается в одиночку, не испросив разрешения и совета у старшего товарища, седовласого парторга Сидорчука, пресечь преступные действия негодяя. Вот вам, товарищи, и конфликт. Борьба хорошего с еще лучшим. Сознательный пионер рвется вперед, седовласый парторг пытается направить его энтузиазм в единственно верное русло… Фантазия моя побежала дальше легко-легко, как фея по тропинкам Зазеркалья, и я начал, не называя имен, вдохновенно пересказывать экзаменационной комиссии мой собственный сюжет «Любви Яровой». Я так увлекся, что даже не заметил, как вытягивались лица экзаменаторов, вытягивались, вытягивались, а потом еще и покраснели. А затем и побурели от справедливого гнева. А потом…
Да-с, потом…
Потом было еще смешнее. Поскольку моя возмутительная галиматья не противоречила фундаментальным советским идеологическим установкам, меня не стали топить, а начали задавать мне наводящие вопросы. Я отвечал – впопад и не очень – стихотворными цитатами.
Меня спросили, в каком здании помещался ревком.
– Ревком? Аааа… Режу в среднюю. Приветствую тебя, пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья, где льется дней моих невидимый поток на лоне счастья и забвенья. Я твой, я поменял порочный двор Цирцей, роскошные пиры, забавы…
На меня недоуменно посмотрели и спросили, что рассказал матрос Швандя машинистке Пановой. Тут я, неожиданно для самого себя запел.
– Я расскажу тебе много хорошего / В ясную лунную ночь у костра. / В зеркале озера звездное крошево…
– Крошево?
– Ну да, крошево, от крошить. Как у Горация. Дева, узнать не стремись, когда перестанет Юпитер, скалы у брега крошить волнами Тирренского моря. Будь разумна, вино очищай…
Ну и дальше в том же духе. Экзаменаторы не знали, что делать, дуровозку вызывать или пятерку ставить. Стихов и песен я знал тогда чертову кучу – через полчаса меня отпустили с миром.
…
Об «Архиерее» Чехова.
Единственное наслаждение – это припасть устами к метафизическому источнику бытия. К устью существования. Ощутить радость от соприкосновения с исконной неопределенностью, безначальностью, трансцендентностью всему профанному. И элегантно маскируя реальностью – непознаваемое – написать рассказ об этом, ни разу не упомянув главное…
Таков и Архиерей.
Так и будет, бедный, кружиться над нами, мотылек.
А мы будем о нем плакать…
…
Письмо пианисту.
Репетиции слушать интереснее, чем полный концерт, может быть потому, что все устали от этих больших законченных классических форм – прослушали их уже сто раз в очень хороших исполнениях. А тут – контраст между словами, паузами, шумами – и вдруг возникающей и, главное, пропадающей прекрасной музыкой.
Большая форма – что музыкальная, что живописная, что литературная – это диктат, тебе диктуют сорок минут, а ты должен восторгаться и воспарять, и падать, и разбиваться…
Осточертели, мамочка, эти американские горы уже в юности (романы-жан-кристофы, историческая живопись аля утро стрелецкой казни, оперы-лоэнгрины, первые концерты, седьмые симфонии).
А репетиция – подготовка – это то, что люди уже почти и забыли после сотен парадных-королевских-торжественных и торжественнейших концертов – это живая музыка, игра, игра на рояле и других инструментах, чудесный теннис, где не только дирижер неистовствует и его музыканты наяривают, но и сами Чайники-Рахманы-БетховЕны по площадке бегают в коротких штанах, и мы, слушатели, вместе с ними. Убежден, что крохотными лучезарными кусочками, твоя репетиция была лучше премьеры…
Белого дуплетом в угол!
Мне люба только литература-репетиция.
С английским языком я тебе помочь не могу – когда-то болтал свободно, а потом немецкий его из моей головы выдавил.
Если ты не забудешь золотые правила мемуариста, то и без меня справишься:
Поменьше размышлений (это мыло)!
Рассказывай истории – малые и большие – как будто они произошли с тобой, сухо, кратко. Пиши прямо то, что хотел написать, не финти.
Старайся избегать оценок. Пусть читатель делает выводы сам.
Описывай подробности со смаком.
Относись иронично к самому себе. Не жалуйся. Щади других.
Но если бьешь, то насмерть.
Был на свете такой-сякой… Симеонов-Пищик.
…
Восьмое марта близко, близко…
Эти, пахнущие папиросами Беломор, совейские сантименты – отвратительны и у Р.
У него, человека, постоянно живущего в России – как и у многих других – есть специфические девиации сознания. Несмотря на то, а может быть и потому что – он их каталогизирует, собирает и даже ими литературно вдохновляется.
Домашняя библиотека, табуретка, прокуренная кухня, непрекращающееся соревнование альфа-острословов, примитивная архитектура, регулярное самопознание перед сном, удушающая атмосфера третьего Рима… – это бытие определяет сознание россиян.
Перенасыщенная интеллектуальными миазмами проза.
Тараканье ристалище.
Соцарт на крови.
Епиходов биллиардный кий сломал!
У вас руки белые-белые.
Бессмертие было бы адом.
То, что мы называем жизнью, возможно только при условии постоянной сменяемости – клеток, организмов, правительств, народов, государств, цивилизаций. И цель и смысл жизни – не ты сам, не твое творчество, здоровье и счастье, и даже не здоровье и счастье других, лучших чем ты, не звено цепочки и не сама цепочка, а только вечное обновление…
Поэтому так смешны попытки стареющих художников и писателей построить для себя нечто вроде защитного кокона или саркофага, мумифицировать самих себя в картинах и гравюрах, закодировать себя на страницах своих текстов, до потолка набить погребальную камеру своими подобиями.
Единственное, что требуется от отживающего свой век человека – это умение вовремя заткнуться, убраться… и не мешать росткам новой жизни прорастать сквозь колючую проволоку никому не нужной старческой мудрости. А уж какие это будут ростки – не нам судить.
Все наши музыкальные, живописные, бронзовые или словесные памятники самим себе – с точки зрения новой жизни – не более, чем отстриженные ногти мертвеца.
Не надо вылезать из гроба и сосать кровь у младенцев!
Не надо обижаться на осиновый кол – единственную награду, которой награждают нас молодые!
Вот так, лай, не лай, а хвостом виляй!
…
Дорогой С, получил Вашу маленькую книжицу, перевязанную такой родной веревочкой.
Мешочек иголок.
Нет, мелконарезанной смысловой лапши.
Или – пастерначьей икры.
Копошатся бесенята. Лупятся, вылупляются…
Металлические слова-головастики – смарцы-самарцы-кузнецы.
Ты кузнечика за кривой усик – хвать!
А он уже улизнул.
На его место – уже другой смыслик лезет, крылышками железными шуршит, фацетными глазками поводит, стрекочет…
Автор – сучий пес – отдышаться не дает читателю-мне. Не успеваешь проявить негатив – а он уже крохотной сабелькой – по сусалам. Беги дальше по строке, дядя!
У ваших стихов пульс за 180, а давление невысокое.
Ваши строчки ранят мне нёбо.
Ранят небо.
Позвольте пригласить на вальсишку?
Барин покойный всех сургучом пользовал.
Помолился за С, положил в церковный ящик евро и попросил Бога за ее душу.
Когда музыкант заиграл хорал – ужасно плохо заиграл, как деревяшка – у меня по щекам полились слезы.
Понял простейшую вещь – не надо играть как-то особенно хорошо. Все от лукавого. Достаточно честно, бегло и сухо отыграть произведение. Бах и Шопен свое дело все равно сделают…
Продавайте и меня вместе с садом.
…
Как приятно играть на мандолине!
Пошли мы всей компанией гулять в секвойный лес.
Гуляли-гуляли.
Потом вдруг поняли – мы тут не одни.
ОН смотрит на нас.
Не человек.
Хорошо, если медведь.
Поспешили к машине, да в соседний городок – в супермаркет.
Там сразу успокоились.
Гуляли вдоль полок с овсяным печеньем, орехами и конфетами.
Так-то лучше…
…
Океан.
Глядя на эту тяжелую воду до горизонта, понимаешь, что время и пространство и материя и пустота – только различные побеги одного и того же дерева.
Корень его растет из неопределенностей, в них же исчезают его плоды.
И вообще все.
Так что… надо радоваться тому, что удалось хоть немного на это посмотреть, подышать, попищать…
От шара направо в угол!
Не мельтеши в предбаннике вечности.
