Игорь Саврасов
Замок одиночества

– Хм… Я-то? Я тоже, как и ты, хочу прогуляться пару-тройку раз с … привидениями. – Вдоль Сены, по её набережным, по её мостам…

Нет, «подцепить» вредного, но умного деда не удастся!

– А именно? – уже заинтересованно спросила внучка.

– Ну, например с Сартром, Камю… порыться с ними в букинистических лавочках. Они там километрами стоят.

– И о чём бы ты с ними говорил? – уже скучно спросила девушка.

– С этими «пацанами» есть о чём поговорить, милая! …Ну, например, об экзистенциальной романтике, о меланхолии, об обречённости, о смерти, наконец.

– Ты серьёзно? – раздражилась Оленька.

– О погружении… – не обращая внимания на вопрос, продолжил «генератор праны». – Хотя бы в Сену. Сколько прыжков было с её мостов!

– Бабуля, он чего? Зачем ты так, дедуля? – волновалась внучка. – Париж – самый жизнерадостный, романтичный город, город аккордеонов, звучащих на мостах, канкана, наконец!

– Конечно, конечно… Канкан – это прелестно! Но аккордеоны там чаще звучат меланхолично. – Матвей Корнеевич усмехнулся и спросил риторически: – Почему, к примеру, у детского сказочника Шарля Перро столько жестокости и убийств? Вдумайся в сюжетцы-то! Хоть «Красная Шапочка» или «Мальчик-с-пальчик». Ужастик тот ещё! А рекомендуется «0+» – слушать с соской во рту!

– Да ладно, есть же «Золушка», «Кот в сапогах».

– Тебя всё к Д’Артаньяну тянет! Шучу! Шучу и в «Мулен Руж» хочу! Да-с.

– Вон папа идёт. Тоже грустный какой-то. Ну вы чего, философы? Папуль, подойди на секунду! Есть вопросик.

На вопрос по «заданной теме» Евгений Матвеевич ответил хоть и рассеянно, машинально, но будто как раз и думая сейчас о вопросе отца. Ответил довольно загадочно:

– Посыл? К Парижу? Нельзя вступить дважды в один и тот же Париж! – Ответил и продолжил свою прогулку, вышагивая медленно и задумчиво.

– Тоже умник! – съязвила дочка.

– Нет, Оленька. Папка твой, конечно, неглуп, но зануда жуткий! И у него… сейчас… экзистенциальный кризис. Я чувствую, – сказал серьёзно Матвей Корнеевич. И тут же уже весело: – Да и бывает он в Париже чаще, чем рядовой член-корреспондент. В общем, как у Жванецкого: «Мне в Париж по делу, срочно!»

– У всех сегодня всё экзис… – буркнула Оля.

Между тем отец верно чувствовал некий дисбаланс у сына. Более года уже. Но разве спросишь, дашь совет? Нет, не получится. Родному человеку тоже вряд ли.

А между тем дисбаланс этот простейшего свойства: разочарование. Причина тоже банальнейшая – диссонанс. Диссонанс в отношениях с женой. Они уже не общаются непринуждённо, душевно, не смеются вместе. «Мы вряд ли так беспечно сможем бродить по улочкам Парижа, как это было… да, уже более двадцати лет назад, … да, точно, это было начало мая… да… майские праздники… да… открылся Парижский Диснейленд. Конечно! У Ляльки юбилей – двадцать пять! … Суровый девяносто второй…. В России назревают “переломы”… смута… А меня приглашают на конференцию в Париж! … Так всё совпало… счастливо соединилось… Сейчас распадается… Отец прав: “несоединимое” всегда приходит на смену… Жизнь: отмирание и зарождение… Энтропия. Зачем? Не объясняется природой. Так надо. И всё. Терпение и кротость. Ха! И с погодой в этом году тоже нелады, как тогда. Мы в тот майский день как раз и поехали в Диснейленд. Утро было хорошее, солнечное. Успели покататься на аттракционах – страшных и не очень, – полюбовались парадом кукол из мультиков Диснея. Трёхметровые, они успели, падая и чертыхаясь, скрыться от налетевшей грозы… Мы с Лялей убежали в павильон, где крутили старые французские фильмы.

В павильоне было холодно, но мы сидели крепко обнявшись и смотрели “Шербурские зонтики”, “Мужчина и женщина”. Холода не замечали. А потом как сумасшедшие бежали по лужам до электрички. Как тогда мне не понравилось запутанное парижское метро!.. И это их соединение подземки с обычными электричками! И уже тогда – негры (почему-то особенно много в электричках), непривычное соседство. Хотя исторически понятно: Алжир… Как сейчас у нас гастарбайтеры из Средней Азии… Я не расист, но взгляды этих чернокожих парней на жену… Всё вроде естественно: красивая, молодая женщина с рыжеватыми вьющимися волосами, с блестящими кошачьими глазами… Парни были неприятны ни мне, ни Ляле. Когда же она сняла туфли, чтобы обернуть хоть на час вымокшие и замёрзшие ступни газетами и целлофановыми пакетами (старый туристический приём!), и заметила липкие взгляды десятка устремлённых чёрных глаз, она фыркнула, даже зашипела, подобно рассерженной кошке, бросая острый жёлто-зелёный взгляд с сузившимися зрачками на нахалов. Я даже испугался, увидев, как этот взгляд из застывшего кошачьего превратился в пронзающий ястребиный, а губки – её милые губки, пухлые по центру – произвели крепкое словечко. Когда газеты впитали влагу и колготки стали сухими, я интенсивно растёр ступни, вновь положил свежую стельку из газеты в туфли, и всё было в порядке. Почему я вспомнил этот эпизод?.. Да, заботливость и внимание… Как птенцы в гнезде, были её ножки в моих руках».

Он невольно оглянулся на дочку. «Оленька выросла заботливой. Нам повезло. Опекает меня, деда и бабушку. Ха! Она из того “гнёздышка”… да, парижского… Родилась-то через девять месяцев она в Москве, а зародилась-то в Париже… Та наша ночь… когда мы ели из большого пакета маленькие круассанчики, как запивали из горлышка бургундским, как раздавался “Padam, padam, padam…”, как танцевали и кружились, и как мы упали в траву и посыпались наши круассаны… Сейчас, – подумал математик наполовину и наполовину филолог, – обходимся получувствами и полуправдами. А вдруг, если грамотно сложить две половины, то… ха… получится “вся правда”? О, целая правда! … Чушь! А началось всё с этой дуры… как её… Инны Дудкиной. Три года назад. Как они сдружились? Очень странно. Элегантная, ухоженная Ляля и эта неопрятная, с рыжей шевелюрой толстуха в несвежих сарафанах. И одно словоблудие! Креативная-де она! Ну да, тусуется везде, где запашок чувствует. Вонь пошлости, бестактности таких же, как она. Дурной вкус во всём. И в гендерных отношениях, конечно. А речь? Сплетни, снобизм, показуха! Я тогда, полтора года назад, совершенно нечаянно, непроизвольно (вот же несчастный случай!) услышал это телефонный разговор… Да, он и был случайным крючком… Копилось-то давно, но тут – раз! – и неприятие, разочарование, обида, раздражение, брезгливость… Ляля разговаривала с этой Дудкиной… Смешки… “Ох, … ах, … да что ты!..”, “хорош собой”. И этот Лялькин монолог: “Ах, Инночка, ты права. Я недавно учила (ты ведь знаешь, что я веду курсы стилистики) одного… юноша ещё… красив… на себе, представляешь, учу. Трогает он меня… гладит… ну везде – так положено будущему визажисту, а я прямо-таки “завожусь”, загорелась вся… мокну…”. Я вышел тогда обратно за дверь и позвонил – будто бы ключи забыл… Противно! Всё противно! Эта Дудкина растрезвонит… Мне бы рассказала и то… ну, игра в “постановку рук”… Теперь уже не вернёшь… А мечтаешь ты, брат, признайся – мечтаешь: встретить бы на сей раз на парижской тихой улочке – узкой, утренней – ту Елену Прекрасную, с той флейтой, с той мелодией. Просто заговорить, пройтись неспешно… Она нуждается в моей поддержке, внимании, нежности! А я – в её… флейте…»

… Наконец в самолёте. Евгений Матвеевич сел у прохода с отцом и матерью. Оленька – тоже у прохода, рядом с парочкой молодых французов. Эти парень и девушка мило беседовали между собой и ещё с парочкой таких же, сидящих сзади. Евгению было видно, что Оля была буквально зачарована «журчащей» и «мурлыкающей» речью французов. Глаза распахнуты, зрачок увеличен – вся её впечатлительная натура снаружи! «Похожа на мать.... Но впечатлительные натуры могут оказаться и ранимыми, и подпадать под зависимость… Верит словам. Неосторожное слово – и… всплеск эмоций… Но дочка глубока и умна…»

После взлёта и набора высоты парень обнял и поцеловал свою спутницу. Отвернувшись от Оли, долго. Ей очень хотелась подглядеть! «Наверное, это настоящий “французский” поцелуй. А я ни разу не пробовала, и толком-то не знаю! Эх, попался бы мне такой вот учитель – экскурсовод-мушкетёр… И мы купим дом в предместье Парижа! И у меня будут роли, роли…» Она уснула, уснули и остальные.

… Аэропорт Шарль де Голль по-ночному тих. На стоянке такси нет очереди. Оле это показалось странным и даже обидным: «Это так-то сонно ждёт меня в гости город-карнавал?» Подъехала машина – скучающий водитель-араб.

– Когда ты, пап, наконец, начнёшь раскрывать нам свои планы? Твои сюрпризы-секретики, ну хоть капельку! – «запричитала» дочка в такси.

– Не беспокойся. С утра будем обсуждать диспозицию – план на один день. Все должны быть собраны внутренне и внешне. Как в походе. – Заведующий центром важничал. – Я всё наметил, всю логистику отдыха!

– «Логистика отдыха»! Ничего себе термин! – фыркнула Оля.

– Да, наметил… Так как знаю город неплохо. Учёл режим работы мест наших посещений. – Глаза отца, карие в «штатном режиме», играли сейчас каким-то болотным оттенком – сочетание даже нескольких серо-зелёно-бурых цветов. Это означало, что он недоволен. Особенно плохо было, если «серым» был «забрызган» левый глаз.

– При этом, – продолжал логист-лингвист, – каждый, разумеется, имеет право высказаться, уединиться или объединиться по группам… по интересам.

– Например, мальчики – налево, тётки – в магазин, – вставил Матвей Корнеевич и добавил, подняв указательный палец: – Исключительное право на свободу без объяснений только у меня. Минимум прав – у девицы Оли. Париж – город опасных, развязных «мушкетёров».

– Да, отец, – рассмеялся Евгений.

– Продолжу. – Отец снова поднял палец. – Женька прав. В команде должен быть лидер. Люди это любят, и им нужен порядок. Ха! Только уборщиц не жалуют.

Матвей Корнеевич снова достал блокнот и что-то там записал. Он это делал постоянно, даже разговаривая с другими. Можно было заметить (внимательному наблюдателю!), что другая, основная часть мозга, не вовлечена в разговор, а что-то напряжённо решает.

– Пап, ты много работаешь. Пишешь, пишешь… – заботливо заметил Софьин-младший.

– Хм. А я об этом и записал сейчас. Вот: «Мой Пегас уносит меня от погони. Гонится за мной старуха с косой», – спокойно сказал старый философ-острослов.

– Да, отец. Уходить от погони лучше в творческом порыве, опьянённым работой, когда не думаешь больше ни о чём, – задумчиво констатировал Евгений, положив руку на плечо отцу, сидевшему впереди рядом с шофёром.

Оленька тоже положила руку – на другое плечо.

– Вот и крылышки моего Пегаса! – Матвей Корнеевич потрогал ладошки-крылышки сына и внучки.

– Да. Творчество и путешествия, – протянул дед. – Я вот не был в Париже. За последние шестнадцать лет полмира объездил, а здесь не довелось. А раньше, пока работал, всё путевки в Ялту, Сочи и Болгарию давали. Тоже хорошо. Бесплатно. С женой.

– Ой! Смотрите, смотрите – Эйфелева башня! В огнях! – закричала Ольга так, что водитель притормозил, испугавшись.

– О-ля-ля! – недовольно воскликнул он.

– Вай-вай! – извинилась девушка, сочтя это «вай-вай» убедительным и приятным для уха всех южан.

– Сейчас мы на Правом берегу, на Востоке. Через пять минут пересечём Сену и будем на Левом берегу. Левый, Правый, Запад, Восток – это главная официальная топография в Париже. Наша гостиница – «Hotel Cluny Sorbonne», старинное здание восемнадцатого века в центре Латинского квартала и расположена в… на расстоянии пеших коротких прогулок от Нотр-Дам и Лувра.

– Боже! Вон же две башни Собора! – умилённо отозвалась Наталья.

– Начинай каяться, грешница! – громовым голосом приказал муж так, что водитель опять «о-ля-лякнул» и притормозил. – А ты, Женька, молодец! «Колись» дальше! Как «обласкивать» будут?

– У нас апартаменты. В моём заказе отмечено, что в этом номере ночевал Рембо.

– Отлично! Я люблю символистов в поэзии и живописи! – вновь похвально отозвался Матвей Корнеевич и прочёл на французском строчку из поэта.

– Переведи! – попросила внучка.

– Маленькая ещё! – нравоучительно-притворно насупил брови дед.

– «Лаская грудь её…» – примирительно перевёл Евгений и посмотрел на отца иронично. – «Ласкать» будет только Рембо.

Все рассмеялись, и в это время автомобиль остановился у входа в отель.

– Метро в ста метрах за углом, – подсказал водитель, поднёс чемоданы до швейцара, взял деньги и уехал.

– 5 –

Утром «генератор праны» вышел на балкон. В холодной дымке сквозь белую вуаль лёгкого снегопада виднелись башни Нотр-Дам. «Неслабо», – подумал он удовлетворённо и записал в блокнот: «Импрессия утра. Париж. Зима. Снежок. Реальный вид… Сюр – список “обрезанного” “Руанского собора” Моне». Он проснулся первым. Семь утра. Легли спать в четыре. «Пусть подрыхнут ещё, – смилостивился Софьин-старший и снова лёг. – День-то впереди длинный, активный… логистика… поход… без ласки». – И снова чуть задремал.

За завтраком в ресторане отеля (чуть ведь не опоздали!) Наталья Кирилловна гордо достала карту Парижа, предусмотрительно купленную в Москве, и села с чашкой кофе, омлетом и блинчиками за пустой столик рядом. Развернула карту. Оля уткнулась в свой путеводитель, жуя круассаны и попивая горячий шоколад.

– Чего задумались, барышни? – ёрничал Матвей Корнеевич. – Сейчас «р-рванём» на Монмартр, на Пляс Пигаль. Вечером – в «Мулен Руж».

– Ты вроде к призракам «намылился», а не к полуобнажённым девушкам! – шутливо возмутилась Наталья Кирилловна.

– Всё успею… Ладно, пусть Женька сначала предлагает.

– То, что ты назвал, батя, всё будет. Позже. И кое-что ещё. А сейчас… – Он оглядел родных медленно, интригуя.

Все устремились своими взорами к его глазам. В такие секунды, когда их Евгений Матвеевич готовился «докладать», они замечали в его глазах философа, прагматика и прогнозиста то калькулятор, то циферблат со стрелками часов, а то сводки маркетинговых изысканий.

– Сегодня предлагаю: неспешно на авто (машина у подъезда!) едем по бульвару Сен-Жермен до моста Александра Третьего. Затем пешочком вдоль Сены до Эйфелевой башни и обратно улочками мимо Дома инвалидов до машины. Обедаем в любой кафешке или брассери и едем в музей Орсе. Ближе к вечеру гуляем по Люксембургскому саду. Успеваешь, мама, по карте…? Оля, следите за мной? Да-да, не забыл: по пути следования «берём штурмом магазины»… Ужинаем с шиком… в… – Он взглянул на свои заметки в телефоне. – В «Cafе du Commerce”. Я заказал там столик на третьем уровне ближе к атриуму. Исторический декор, атриум увит спускающимся каскадами виноградом. Ну, и бродим ночными улочками… до упаду… кто сколько хочет и может…

– Мне всё нравится! Сегодня тусуемся всей бандой! Одобрям-с! – заключил «совещание» член-корреспондент, дожёвывая свои тосты и багеты и допивая апельсиновый фреш.

… Следующим утром, отдохнувшие и выспавшиеся, наши путешественники решили вместе в первой половине дня сходить в Собор Парижской Богоматери, а после обеда разделиться на две половины: женщины идут в Лувр, а мужчины гуляют по набережным Сены и «вылавливают» что-нибудь в букинистических лавочках. Вчера Наталья Кирилловна и Оля настолько устали, настолько были «накрыты» впечатлениями, что не то что ночная прогулка, а даже набеги в магазины были весьма ограниченными. И сегодня бабушка и внучка намерены были дать «достойный ответ этому везунчику» деду, который в первом же магазине вчера с ходу купил себе три кепки, которые хотел найти в Париже. Он имел слабость к этим головным уборам. Все три похожи по модели, но одна – цветастая, разноцветными лоскутами четырёхугольников, правильных и неправильных и треугольников. Другая – серая в чёрных крапинках, из плотной фактурной ткани. Третья – тоже «восьмиклиночка», но с большим объёмом верхней части, да ещё таким, чтобы «я этот объёмчик мог “сбрасывать” налево-направо, как это делали парижские коммунары… вот, хороша… в центре пуговица, большой изогнутый козырёк. Хороша – видок щеголеватый и наглый! Уличный гуляка, хулиган, но мужественный и элегантный».

– Да, девушка, пожалуйста, в клетку… хорошо… бежевая… чёрная контурная, набивочка… неяркая… да, красавица, и такой же шарф… о! Отлично, и галстук-бабочку… да… из того же… – объяснял дед миленькой продавщице. – Ещё… шейный платок… да такой же… на замену.

Матвей Корнеевич надел это кепи с шейным платком и шарфом и не снимал до вечера.

– Ты, дед, – франт, красавчик! – искренне восхитилась Оля.

– Эх, внученька! Хорошо быть дедушкой, плохо одно: у дедушки жена – бабушка.

Он постоянно «подтрунивал» над женой, но всем было очевидно, как нежно и бережно пожилые супруги относились друг к другу. Дед дурачился: то он приляжет на лавку, изображая знаменитых парижских клошаров, то хватает Наталью Кирилловну, то Оленьку и начинает кружить их, напевая «Марсельезу», или Азнавура, или Дассена.

– Париж – праздник, который нужно всегда носить с собой! В Москве буду менять кепочки и вспоминать! Тебя, Наташка, вспоминать тоже буду, только тебе не мешает купить пару шикарных шляп! И чёрные лакировки-шпильки!

– Скажешь тоже! В такую погоду? – смущённо ответила Наталья Кирилловна.

– Ты должна украсить этот город! Что такое?! Гуляем целый день, а встретили пару прилично одетых мужчин в кашемировых пальто и одну дамочку в норковой шубке, фильдеперсовых чулках и на шпильках!

– Дед, как ты себе представляешь фильдеперсовые чулки, шпильки, температуру воздуха около нуля и мокрый снег? А мы туристы – мы должны подолгу ходить и смотреть. Да, хорошо бы и себя показать. Но успокойся, наряды на новогоднюю ночь у нас есть с собой! Что-то ещё прикупим. Может быть…

– Непременно! – уверила, улыбнувшись, Наталья.

А вечером, в районе девяти, Евгений Матвеевич предложил всем встретиться и поужинать в ресторане «Rivoli», который расположен на шестом этаже универмага BHV. Он обещал и отличную кухню, и замечательный панорамный вид на крыши Парижа, включая и островерхие кровли с башенками и, конечно, мансардные крыши.

– Я влюбилась в эти крыши, а ещё – в эти бесконечные маленькие площади, «распускающиеся» как цветы, пятью, даже семью углами домов, уходящих в перспективу улиц! – поэтично-выспренно высказалась Наталья Кирилловна.

… Матвей Кириллович не захотел пойти в Лувр. Но и Собор Парижской Богоматери (к его собственному удивлению) не вызывал у этого обожателя готики ожидаемых восторгов. Может быть, соборы и замки Чехии, Австрии, Италии и Германии так сильно захватили сердце Софьина-старшего и так ревностно оберегали его любовь к себе, что не давали возможности вместить в этом сердце ещё какую-нибудь влюблённость.

После обеда он буквально повёл охоту – возбуждённо-сосредоточенный поиск букинистических редкостей. Евгений брёл за отцом, равнодушно наблюдая за течением Сены, течением дня, течением людей и машин. Иногда он присматривался к отцу, удивляясь, как пристально тот допрашивал ленивых торговцев, перебирал книги, журналы, альбомы, ворошил наборы плакатов и открыток. Откуда этот дар неисчерпаемой любознательности и умение уходить от погони благодаря этому любопытству? А ведь сам же недавно поддержал одного известного профессора-богослова, что-де такое обилие поверхностных, порой противоречивых друг другу, а чаще просто развлекательных книг, книг-повторений, светской изощрённой полуфилософской лжи, интеллектуальных жалких потуг – греховно! Ведь и Петру Великому в ряд его «антихристовых» дел ставили обвинение в развращении народа «пустым, чужим, вредным словом». Конечно, всё это отец понимает и нового знания не ищет. Ищет новый ракурс, парадокс. Он сжигает за собой один мост удовлетворённого любопытства и тут же начинает строить новый! Евгений Матвеевич вспомнил, как волной, девятым валом разочарования накрыло отца, когда закрыли его институт. Он понял тогда, что это крах, что наступает эра бессовестности, что это не та потеря, когда проиграла твоя любимая команда, а потерялась твоя любимая работа, проиграла твоя любимая страна! Закрыть высокоинтеллектуальное, высокотехнологичное производство, то, что вынашивали сотни светлых голов… Член-корреспондент чувствовал, что его оскопили и обокрали. Но вот же парадокс! Через какие-то девять лет он написал в своём журнале «У камелька» статью – глубокую, полную памфлетного гнева и утончённой экзистенциальной грусти по увядающей «живой плоти настоящего», того настоящего и живого, что пожирается кибернетическим монстром, «обезумевшим Сатурном». Матвей убеждал, что эти дьявольские изыски сильнее, чем похоть. Утверждал, что ещё на тех перфокартах, на тех «портянках-распечатках» сложнейших и невиннейших программ для математических вычислений «заплясал» дьяволёнок распада, начала рваться «связь времён». Не нужны стали вопросы «зачем?», стали нужны «как легче?», «как богаче?», «как слаще?». Лозунги «Креативно» и «Успешно» стали выбрасывать мещане самой низкой пробы. Эйнштейн и Гоголь, Лобачевский и Ван Гог уже не креативны, господа! Да! Ещё ведь этим оцифрованным миром будет управлять «каждая курица». «А чё? Я ить етого достойна!»

Вечером счастливые Софьины сидели в «Rivoli» и шумно обсуждали те забавные и интересные эпизоды из увиденного сегодня (и вчера) в Париже. Касаться серьёзных тем (в том числе живописи Лувра), да ещё «на скорую руку», им сейчас не хотелось. Душу каждого грели ещё и те маленькие радости, те удачные покупочки, что приобрели и себе, и под ёлочку, и в Россию. Это детское правило новогодних сюрпризов было милой традицией семьи Софьиных, как, впрочем, и сотен тысяч семей. Даже «генератор праны» и заведующий Центром по-мальчишески азартно «набрасывались» сегодня на антикварные лавочки, что попадались среди букинистических и что-то «по секрету» там приобретали. Но секрет есть секрет – не расскажу!

Софьин-старший, поднасытившись и едой, и необременительной застольной болтовнёй, достал из сумки две книги – из того, что приобрёл сегодня. Одна – фолиант, старинная объёмистая книга в кожаном потёртом переплёте с застёжкой и металлическими уголками на обложке. Он быстро листал. Много картинок, схем, карт, гравюр, списков из других книг… «О происхождении и распространении древних племён латинян и италийцев». Всё как-то блёкло: и тематика, и краски на цветных и чёрно-белых картинках, и карты, и гравюры. Блёкло, истрёпанно и вытерто. А у Матвея Корнеевича на лице – горний восторг! Вторая, значительно скромнее на вид и гораздо более современнее, – биография Сартра.

– О! Ха! Ох! – восклицал он, тоже листая эту книгу и бегло вчитываясь. – Вот он вспоминает: «Дед (дед Сартра) любил песенку “Оставляет мой гнедой кучки яблок за собой”. Отлично! Сильно! А вот… и это мой тоже конёк, любимая тема… Несовпадения, несоединимое! Вот же его признание, да… разочарования… Это свободная любовь… Симона де Бовуар… Ольга, любовница и Жана-Поля, и Симоны. Сартр понимал невыразимое.

– Какая Ольга? – вмешалась Оленька в дедовы «размышления вслух». – Какие «соединения-несоединения»?

– Не ты, другая – французско-философско-альковная… Ха-ха! Да… Соитие-несоитие. Главное, пацаны, сейчас… – Он «стащил» из тарелки с сырными фондю, раклетами и тартифлетами несколько крошечных кусочков, проглотил и запил красным вином. – Да… Главное сейчас – чтобы челюсти соединились и происходило страстное соитие этого вина, сыров и моего желудочного сока. Эх, Оленька, внучка! – Он вновь откинулся на спинку кресла и с любовью посмотрел на девушку. – Ты удивляешься, почему я так редко заглядываю в мобильник? А я удивляюсь, почему молодёжь так редко молится, так мало читает и так мало почитает старших! Мы – уходящая натура! Те, кто обходился простой едой и простыми, искренними чувствами. Умели радоваться письму, открытке и не выставляли свои чувства и тела напоказ в Инстаграме. Каким бы сейчас нудным я ни выглядел, а может, ха, и двуличным, объевшимся всякими там фондю, ха! Духовное во сто крат выше материального! Ладно… Прости… Считай: мы с тобой сыграли этюд: «Фома Опискин и послушница». Надо нам с тобой, Оля, на праздник приготовить что-то… Программку развлечений, хотя… Нет, давай завтра побродим, попоём, стихи почитаем, покривляемся. Идёт?

– Обожаю! Давай! – Внучка обняла деда и поцеловала его в колючую щёку.

… Тридцать первое декабря. Евгений остался в гостинице ждать приезда Ляли. К празднику должна быть в Париже. Тридцать первое декабря – особенный день, особенно в России! Предпраздничная, добрая суета подготовки к Новому. Милая «классика жанра»: подарки, оливье, ёлка, шампанское! Да, ещё наряды! Конечно! Но на родине оливье и шампанского всё же нежно-семейным праздником было Рождество. Поэтому в Париже сегодня совсем даже нет толчеи, а так… как-то так… Как в песенке Олега Митяева:

 
… Французы, как обычно, пьют,
И скоро Новый год…
И женщина французская,
Серьёзна и мила,
Спешит сквозь утро тусклое —
Должно быть, проспала…
 

Эта песенка крутилась в голове Софьина-младшего уже четвёртый день. Но сегодня она была наполнена образом той необычной встречи… С той необычной Еленой Прекрасной… Мелодией той флейты. На той неведомой пока парижской узенькой улочке. Встречи с женой он тоже ждал, конечно, ждал, но… зыбко и там, и там…

Но зыбко по-разному. С женой – тянут на дно прошлые грузы и обиды, а кверху – надежды на лучшее, с «Еленой» – нет опоры земного бытия, только грёзы. Половинчатость. Это его теория двух половинок, несоединимых. Во всём. И в женщинах тоже. Эти верх и низ.

… Это случилось давно – ему было четырнадцать. Они с семьёй поехали встречать Новый год в Горький – к тётке, сестре матери. Взрослые отправились отмечать праздник в загородный ресторан, где предполагалась увеселительная программа с фейерверками и катаниями на лошадях. А молодёжь – человек десять – осталась в большой городской квартире. Кузина пригласила своих друзей и подружек. Все старше Женьки. Им по семнадцать-восемнадцать лет, студенты. И вот уже за полночь, выпив в первый раз в жизни шампанского, юный Женька оказался вдвоём с одной из приглашённых девушек. В отдельной комнате. На диване. До часа ночи музыка гремела, а сейчас завораживали Хампердинк, Том Джонс и Нино Рота.

Девушка начала целовать мальчика. В губы. Его рука оказалась под её платьем. Её терпкое, пряное дыхание, тёплый гладкий шёлк колготок… Рука шарит. В нём всё напряжено, а у неё?! Что это? Почему пустота? Почему между ног, под лобком у неё ничего нет? У него же – даже больше, чем было… Там. Он, конечно, знал проблемку теоретически. Но трогал её своей рукой в первый раз в жизни! Этот невинный, в общем-то, сюжетец запал в душу Евгения на всю жизнь. Сложно запал, с долгим ощущением некой вины. Некой испачканности. Это, конечно, нельзя называть синдромом даже слабой паранойи, но в голове у мальчика образовались комплексы: раздвоение женщины на половинки «верх – низ», «чистое и не очень»; страстный фетишизм к женскому белью, особенно чулкам и колготкам, и, наконец, желание (до сих пор!) исправить тот случай, сделать для всех Новый год счастливейшим из праздников. А получается ведь порой не так, как хотелось бы! Что это? «Карма Кармовна»? Капканчики? Ловушка?

«Да ерунда! Я люблю же повторять: “Две половинки правды в сумме – не вся правда”, “Нельзя войти дважды в одну и ту же женщину”, любую “проросшую” не так мысль можно конформно отобразить, мнимую единицу “вывести” с поля комплексной плоскости», – так рассуждал Евгений Матвеевич, лёжа на диване парижской гостиницы. Он вновь ярко вспоминал ту девушку, то гладкое, тёплое, мягкое девичье лоно, тот душистый завиток у её ушка.

 
… Ах, это женское ушко!
Ей – услада,
Ему – ловушка.
 

Такая какая-нибудь рифмованная «мелочишка» часто приходила на ум филологу-математику. Само сочетание «компьютерная лингвистика» перепутывало всё. Всё как в жизни, этой «странной истории прорастания доктора Джекила в мистера Хайда… и, наоборот, избавления…»

Евгений вышел на балкон, закурил. «Лёгкий морозец… Впрочем, это хорошо. После обеда солнечно обещают, а сейчас чуть клубится эта неприятная снежная пыль. Эх, хорошо бы ночью настоящий московский крупный снегопад! Да, друзья мои, фетишизм: снег, маски, идолы и амулеты. В это тоже прорастаем. Надень на хлюпика длинный чёрный плащ с капюшоном да дай ему в руки хоть самурайский меч, хоть крест, хоть свечу – и он уже грозен, во всяком случае значителен. И себе ведь в первую очередь он кажется таким. Мировой шопинг – вот тебе мировая революция. Кстати, надо бы карнавальных масок-то прикупить сегодня на Монмартре».

Так сибаритствовал Евгений, пока остальная троица наших путешественников поехали подземкой к Триумфальным воротам, на Елисейские поля и в сад Тюильри. Договорились, что все вместе встретятся в шестнадцать часов на Монмартре, у базилики Сакре-Кёр, и пообедают в одном из популярных здесь африканских ресторанов.

Однако после выхода из метро в непосредственной близости от Триумфальных ворот и обойдя их пешком, дальше следовать решено было на такси.

– Гуляем! – бросил вызов дед. – Всё для моей старушки любимой, Наташки! Дадим отпор её дегенеративному остеоартрозу коленных суставов!

Он взял такси на специальную экскурсионную, транзитную поездку, то есть автомобиль с водителем в собственное распоряжение на три часа с остановками по требованию для прогулок. Маршрут, разумеется, по желанию клиента. На Монмартре они оказались даже раньше, то есть в пятнадцать часов «с хвостиком». То и дело безо всякой музыки дед вновь и вновь прихватывал «своих девчонок» и кружил широкими «французскими па». «Padam, Padam, поддайте страсти, мадам!» – напевал «генератор праны» голосом волка, обхаживающего лису. Казалось, даже скульптуры в саду Тюильри улыбались нашим героям!

– Скажи, бабуля: сегодня классно погуляли! И здесь, на Монмартре, классная тусня – бомонд, аристократы и буржуа! А вчера, дед, послушай. Смех! В Лувре не принимали в гардероб наши с бабушкой шубки. «Дорогие», мол! В спецгардероб кое-как сдали… Да и вообще… У нас в Эрмитаже и Третьяковке в верхней одежде и с колясками по залам не ходят! А здесь… Им учиться у нас, у русских, нужно! Высокой культуре. А то увлеклись они «высокой модой», фу – показуха!.. А суп этот луковый, лягушки противные и гадкая фуа-гра. Я чуть не… вчера в «Риволи». Отца обижать не хотела: давилась и ела. О! Стихоз!

– Моя внучка! Молодец! – похвалил дед Оленьку за патриотизм и понимания «смыслов».

А та, вся на крыльях, крутила головой и всё ещё будто кружилась. Или летала. Да, этот «балкон Парижа», эти крутые мощёные улочки многих, очень многих окрыляли. А сколько художников вокруг! Все зазывают попозировать, купить что-то. Уличные артисты, музыканты, зеваки и карманники!

– Э-э… Мадам! Мадмуазель! Месье! Да-да, вы, русские!.. Марк Шагал!.. – кричал из какой-то ниши художник-колясочник. В толстой вязаной кофте, в такой же шапочке, да ещё в настоящих унтах. Не уггах – унтах! Коляска была покрыта чёрной, изношенной «в хлам» буркой. Чистая русская речь. «Из белогвардейских осколков», – прикинул Матвей Корнеевич, пытался заглянуть в глаза этого человека сквозь круглые тёмные очки.