Игорь Рыжков
Воспоминания о настоящем
– А это их господь бог, чтобы от нормальных людей отличать к стенке поставил! Ты слышишь? И выкрасил потом! Вот у них задницы черные, а ладони белые! Белые потому что к стене были! Ух-ха… – За дверью по – прежнему было тихо. Это казалось более чем странным потому, что ее благоверный два часа назад туда со службы прошествовал. Он всегда так делает. Со службы приходит и сразу к себе в кабинет. Работа у него с бумагами. Всегда с бумагами.
Мадам Мерсье не особо вдавалась в подробности служебных обязанностей мужа, но видела у него исключительно бумаги. С печатями и без них. С подписями и, простые, с текстом с рукописным, и отпечатанным на машинке. Она, наконец, решившись, поднялась на одну ступеньку вверх.
– А черные задницы, я знаю, тебе нравятся больше чем белые! Моя, то задница, тебя давно уже перестала устраивать! Я забыла уже, когда ты в последний раз на меня как на бабу и смотрел! Все на эту чернозадую заглядываешься. Может быть ты и сейчас на нее смотришь? А? Жарынь на улице. Может она на заднем дворе загорает в этом… – мадам Мерсье уже всерьез тревожась за свой ужин, поднялась еще на ступеньку вверх. Она делала это в последний раз, наверное, с неделю назад. Да именно неделю назад, когда приходила консьержка убираться на втором этаже. Надо же было присмотреть, чтобы все сделала как надо. Чтобы и простыни были расстелены без складок, и чтобы не утащила чего. Есть же тариф компании, так нет! Захотелось ей за окна дополнительно получить! Ну и что их в контракте нет? Они же грязные! И что мыть не надо? – Шестая ступень. Всего двенадцать. По количеству лет, которые она с Джонатаном живет. Раньше по сто раз в день наверх бегала, а теперь уже тяжело. Отдышка, давление и все такое прочее.
– Ну, что? Кобелина! Насмотрелся на свою кралю? Она же специально для тебя открытый купальник одевает. Чтобы ты ее ягодицы видел! И кто только их придумал эти открытые купальники? Мужик придумал не иначе! Ни одной женщине это в голову не придет! Всем свой зад показывать! Ты меня понял?! Джонатан! Этот изобретатель купальников был таким же кобелиной как ты! Может уже и издох от своей выдумки! Наверняка издох! И ты издохнешь! Уф-ф-ф…
Восьмая ступенька далась уже с трудом. Мадам Мерсье сделала передышку. Держась за поручень, вдохнула несколько раз и выдохнула. Однако, испорченный ужин, который, уже потерял вкус, заставлял двигаться ее дальше. Качнувшись вперед, она за один раз преодолела все оставшиеся четыре ступеньки. Отдуваясь, встала у двери.
– Я же тебе зверю пива выставила! Оно же нагрелось уже! Как тебе только псу не стыдно? А?! – Она прижалась ухом к дверям. Осторожно постучала в дубовую филенку. Дверь была добротной, но звук пропускала превосходно. Она это знала. Однажды проверила сама, оставив магнитофон на кухне и поднявшись в кабинет мужа. Слышно было замечательно.
– Ты же, кобель, все годы мои молодые псу под хвост отправил! Говорила мне мама за тебя козла замуж не выходить! Нет! Не послушалась! – Она в сердцах ударила кулаком в дверь. Обычно запертая она легко отворилась. Без скрипа. Хорошая дверь. Правильная. Мадам Мерсье переступила порог и остановилась в нерешительности.
Полумрак кабинета с затянутыми плотной тканью окнами заставил ее долго моргать слезящимися глазами после яркого солнца просторной кухни с большими окнами. Мадам Мерсье, привыкнув к темноте, окинула взором слева направо небольшой кабинет, потом справа налево. Мужа нигде не было.
Она прошла кабинет насквозь и отодвинула край занавеси. Соседи действительно загорали. Жаркое калифорнийское солнышко хорошо припекало и очень многие, как и эти ниггеры прибились к воде. Соседи недавно построили шикарный бассейн, и по этому случаю мадам Мерсье даже проболела несколько дней.
Ей хотелось такой же. Нет! Ей хотелось лучше! В два! Нет в три раза больше! Как раз в оставшуюся площадь их участка. Загорать и купаться в нем она не собралась, но у людей – же есть! У ниггеров этих есть, а у них нормальных людей нет. Разве это справедливо? Она прижалась носом к стеклу, расплющив его в блин. Моргнула раз, другой глазами высматривая в рядах шезлонгов девятнадцатилетнюю соперницу.
Она действительно была там. В окружении своих братьев. Родители, почему то отсутствовали. Шезлонг был разложен почти горизонтально и стоял так, что купальника «стринг» практически не было видно. Девушка казалась голой. Мадам Мерсье привычно скривила губы в гримасе презрения.
– Ах ты, кобелина проклятый! Я так ведь и знала! Я так и знала, что ты на нее пялился! Наверное, еще и в окошко к ней сиганул! Да чтоб тебя громом разбило! Да чтоб тебе всю оставшуюся жизнь только шелудивых шавок трахать!
Она сложила в страстной молитве толстые ладони и подняла глаза в потолок.
– Господи! Да как же это? Да неужели ты не видишь?
– В чистом голубом небе раздался одинокий раскат грома. В кабинете полыхнуло синими молниями, и в воздухе появился отчетливый привкус озона и серы. За спиной мадам Мерьсе, что – то отчетливо упало на пол. Она резво обернулась, в страхе прижав руки к груди.
– Джонатан? – Она тревожно осмотрела комнату еще раз. Из-за большого письменного стола, заваленного бумагами, доносились странные звуки. Она подошла ближе. Вытянув шею, заглянула в просвет между полкой и столом.
Там выпутываясь из домашнего костюма Джонатана, ворчал огромный черный пес. Он стряхнул, наконец, с шеи брючный ремень. Встал на четыре лапы и деловито отряхнулся. Моргнул желтыми глазами и уставился на посетительницу.
Издал короткий рык и задрожал брыльями, обнажая крепкие желтые клыки. Что – то очень знакомое почудилось мадам Мерсье в облике этого зверя. Что – то поразительно знакомое.
– Джонатан?! – Обида. Страшная обида поднялась со дна ее, в общем -то светлой, но какой то странной души.
Теперь ее муж действительно сможет изменять ей с кем захочет и когда захочет.
Она нашарила на столе толстый том юридической энциклопедии и замахнулась на поджарого, крепкого в легких седых подпалинах пса.
– Ах ты, с-скотина! – Джонатан, теперь не обремененный никакими нормами морали с облегчением вздохнул, присел перед прыжком на задние лапы и плотоядно обнажил зубастую пасть, целясь клыками в горло мадам Мерсье.
Одна правда, на двоих
(Реприза из повести «Следы на песке»)
– Аната ха ронин шимасу? – Ты ронин? – У меня было много битв. Я понимал язык воинов красного солнца. Я поклонился ему, прижав к груди кулак.
Никому не понять, как живет и чем живет Хартланд. У меня не было господина, но я не терял чести. У меня была тропа. И, как это ему объяснить? У нас разные правды.
– Ши хаджи десу – Я самурай. – Да, уж. Мой господин велик и я предан ему. Иногда бывает так, что мы ссоримся, и не понимаем друг друга. Очень часто мне хочется послать его ко всем чертям, но мы неразделимы. Неразделимы, как воздух и крылья в полете бабочки.
Этот офицер не стал, драться со мной на мечах, если бы я не был равен ему. Он просто пристрелил бы меня и все. На столь большой дистанции, не смотря на все свои навыки, мне нечего было ему противопоставить. Ничего кроме чести.
– Анатано масука дехаро дезука? – Кто твой господин? – О, боги! Неужели он думает, что поймет меня? Хотя тропа и путь – это очень схожие понятия. Можно было попробовать. Воевать и побеждать можно не только оружием, но и искусным диалогом. Мне нужно было, чтобы он просто не потянулся к кобуре с пистолетом.
Меня несколько напрягало, то, что боевой офицер, увидев в этом кровавом месиве, солдата в панцире и остроконечном шлеме, никак на это не реагировал. Хотя, кто там разберет, на самом деле, что у нас в голове? Он, наверное, не удивился, даже если бы я надел скомороший костюм с бубенчиками, но, мне нужно было выжить. Уже в который раз, и я очень старался.
Путь самурая в ментальности этого офицера – понятие весьма уважаемое. Есть самураи, которые имеют право сами выбирать себе хозяина. Их судьба – это путь чести, которому они следуют. Таких самураев не слишком любят, потому, что если их хозяин сам нарушит кодекс, самурай имеет право прикончить его и начать поиски более достойного господина заново. Но, уважать – уважают. На, уважение и поединок я имел право.
– Ши ха мейо до ноу араку, сеншу. – Я иду путем чести, воин. – Офицер склонил голову, прижав кулак правой руки к своим орденам. По-моему, он был капитаном, если судить по его знакам на погонах. Хотя, мне было все равно кто он. Он пришел на земли Хартленда, как ходили многие, и отнюдь не с дорогими дарами.
– Я хочу попросить тебя об одолжении, солдат. – Я слушал его краем уха, косил взглядом, осматривая место для поединка. Отводить взгляд и улыбаться было бы для моего противника оскорблением, и я старался не показывать, того, что я уже начал планировать бой. Если бы я его оскорбил, то он начал бы меня атаковать немедленно.
Площадка, на которой мы неожиданно возникли друг перед другом, была совсем небольшой. На длительный поединок, который мечники называют журавлиным, не было места. У меня всего было пара шагов на атаку и те же два шага на отступление. Значит в запасе у меня три четыре удара – не больше, если не меньше. Одна атака и всего две блокировки атаки противника. На весь бой полторы две секунды. По другому – никак.
Если он мастер «будо», то его катана, которая длиннее моего клинка на целую ладонь располовинит меня с одного удара. Катана – не боевой меч, он предназначен для выяснений отношений в быту, но это мало, что меняло. Мои доспехи слишком тяжелы для того, чтобы реагировать на атаки подобного рода.
Атаки мастера будо молниеносны и, в общем, ничем не отличались от пули, которую офицер мог загнать мне в лоб, если бы воспользовался пистолетом. Хотя, на то, чтобы достать его из кобуры, расстегнув при этом крючок, поднять и направить в мою глупую голову, тоже было нужно время.
Я вытащил из-за спины клинок и, взяв двумя руками, направил своему противнику в лицо. Разумеется, полуприсед и левая нога чуть вперед. Прямые ноги в бою как ходули. Не гнутся вовсе, и ты теряешь драгоценные мгновения на перестроение боя.
– Я хочу попросить тебя об одолжении, солдат! – Офицер плавно вытащил свой меч из ножен. Перекинул перевязь через голову и отбросил полированную в чернь деревяшку в сторону. Это означало, что он готовится к смерти.
– Черт бы вас всех побрал! Что же вам не умирается на своей земле?! – Я разозлился, хотя для боя это было опасно. Любые эмоции в поединке губительны. Нельзя сострадать, любить, ненавидеть, щадить. Стоит поединку коснуться твоего сердца, и ты уже проиграл. Пока ты решаешь моральную задачу, тебя успеют настругать тонкими ломтиками и подать с хорошо прожаренными овощами на обед. Я глубоко вздохнул и опустил клинок, все-таки направив его в грудь офицера. Это означало, что я готов выслушать его и не более.
– Аната га катсу тсута баай! Ши но тоу кириотосу! – Отруби мне голову, если победишь. – Вот так-так. Теперь я стал еще и его ближайшим другом. При тяжелом ранении, отрубить голову позволялось только ближайшему соратнику. Я покрутил шеей, вполне крепко державшую мою голову на уставших плечах. Вот уж нет. Мечник без головы – это позор и бесчестие. В Хартланде головы рубят казнокрадам и разбойникам, и не мечом, а топором для разделки свиней. Я об этом просить не стану. Никогда и ни у кого. Я пристально посмотрел ему в глаза. Он устал жить. Я увидел это. Его правда оказалась слабее правды Хартленда, и он уже сдался.
– Маа! – Хорошо – Пусть умрет с честью. Со своей честью, если он так решил. Кроме всего прочего он не мастер будо, если выбросил ножны. Мастера этого стиля успевают изрубить тебя на куски, и снова вернуть меч в ножны пока ты только соображаешь – собирается ли он атаковать. Хотя, вряд ли бы они пошли в действующую армию. Их мастерство давно стало искусством и редко применялось в реальном бою. Мне везло. Пока везло.
Он поднял свой меч над головой и выставил правую ногу вперед. У меня округлились глаза. – Он, что? Дурак? – Он дрался как средневековый самурай, затянутый в жесткие кожаные доспехи. Я не знаю, кто и чему его учил, но его удар сверху остановит мой панцирь, даже, если пробьет его. Мундир с золотыми пуговицами доспехами вовсе не был. Он об этом забыл? Я опустил меч, на ладонь ниже, провоцируя его на атаку, и вдруг увидел в его глазах слезы. Он сдавался. Он хотел погибнуть в бою, как предписывал его кодекс. Я сжал зубы, едва сдерживая гнев. Мне стало стыдно за него. Стыдно до зубовного скрежета.
– Поэтому, вы будете умирать на нашей земле всегда! Вы не умеете побеждать! – Я даже не знаю – выкрикнул я это и подумал. Он вяло опустил свой меч, пытаясь рассечь мне шею справа. Я легко отбил его атаку. Сделал приставной шаг вперед, и расчетливо крутнувшись на левой пятке отсек ему голову. Его тело обмякло и выпустило из рук меч. Встало передо мной на колени и упало ничком. Голова покатилась в сторону как набитый овечьей шерстью мяч. Я подошел ближе и рассмотрел на его упокоенном лице сквозь грязь и кровь черты совсем молодого человека. Юношу, которого бросили в бой командиры.
– Да, кто же вы? – Билось в голове – Зачем?! Ради чего?! – В последний миг своей жизни, на последнем шаге своей тропы этот мальчик, что-то понял, и был достоин почестей.
Я открыл клапан кармана его кителя. Вытащил две монеты с квадратным отверстием посередине. Взял голову с робкой улыбкой на лице, и приложил ее к телу. Положил монеты на глаза.
– Ты пал с честью, и Диана придет за тобой. – У меня не было времени хоронить его по обычаям Хартленда. Я не знал – похоронят ли его свои. По-моему воины красного солнца не предавали земле павших. Они сжигали их тела и рассеивали прах над водой.
Я искал Железного Всадника на этом изрытом воронками поле, забитом как селедками в косяке сожженными остовами танков, на гусеницах которых висели, чьи-то внутренности. Я не мог отсюда уйти в тени для того, чтобы найти его по течению ручья своей крови. Именно здесь он в очередной раз мог остановиться и не найти свое русло уже никогда. Я помнил обеты, данные ему, перед тем как его сухое тело унесла на серую пустошь Диана, и должен был их исполнить. Что-то именно на этом изломе старых троп пусть и чужих было утеряно, и мне нужно было это найти.
Меня не касалась эта битва. Но, робкая почти счастливая улыбка на лице этого мальчика с мечом все-таки пробила доспехи мечника. Мне было больно. Больно настолько, что я неожиданно для себя упал на колени. Его слезы почему-то стали моими и это было не исправить. Никак. Я осмотрелся сквозь пелену застилавшую взгляд. Сумерки. Яркие лучи заходящего солнца. Время охоты снайперов. Виден каждый блик оптики. Любой значок на кителе или звездочка на фуражке. Каждый огонек окурка во рту зазевавшегося солдата.
Острый щелчок. Похожий на звук сломанной ветки сбросил с головы шлем. Я упал ничком. Мои доспехи были более чем привлекательными для метких стрелков с обеих сторон. Я был на нейтральной полосе. Все что могло шевелиться – должно быть уничтожено, а я сиял своей броней как елка под новый год. Не хватало еще, если по моим «игрушкам» начнут бить из пулеметов. Хотя, до гнезд укреплений было далековато. Да и сам я был не слишком похож, на что-то чрезмерно опасное.
Я дополз до воронки, заполненной почти до краев жидкой грязью, и утопил себя в ней до подбородка. Вытянулся в струну через отвал глины и ухватил за кольчужный обвес свой шлем. Да. Дыра в нем был приличная. На пару пальцев вниз и проводнику уже нечем было бы соображать. Я выкупал свою бесполезную на этом поле железку в черном глиняном месиве, и натянул на голову. Где ни-будь она мне еще понадобится, а таскать ее подмышкой было весьма затруднительно.
Я дышал горечью битвы и гнал наивный взгляд своего противника из головы. Если он был мастером, было бы проще. Воин служит. Он заранее кладет на алтарь своей правды и свою жизнь, и свою судьбу.
Он имеет право пасть, но не имеет права предать. Хотя, это была моя правда, не его. Вот они и сошлись в бою две правды. Вот это и был настоящий поединок. Настоящая битва правд в моей голове, сердце, душе или кто чем и что это называет. Все, что могло меня спасти – это то, что он взял в руки оружие.
Но, это почему-то не работало. Я понял, что он взял его специально для того, чтобы я отсек ему голову. На этой мысли, я вообще перестал, что-либо понимать.
В голове полыхало только одно – я убил ребенка. Да, я опытнее и старше его на жизни и столетия. Я мог бы ранить его, но он не захотел бесчестия.
Имел ли он право сам решать, что для него бесчестно? Боевые раны ни в одном пределе не считались бесчестием. Я заскрежетал зубами. Я вдруг понял, что он решил сделать то же самое, что делаю я. Пытаюсь сделать это все свои жизни, и делаю сейчас.
о сказала, что война будет последней для Терры. Пройдут тысячи лет, и все начнется снова. В грудь постепенно стало протекать ледяное спокойствие и ощущение того, что он сделал все правильно и сделал все что смог. Война идет, шла, и будет идти не на поле битвы, а именно внутри каждого кто еще живет и дышит воздухом Терры. На последнем шаге своей тропы прозревает каждый и мироздание не делает исключений.
– Мир тебе, где бы ты ни был, мальчик, я запомню твои следы. – Я произнес это вслух, и это не было оправданием. Это было признанием его равным себе.
Может быть, в других жизнях и мирах мы бы отчаянно ругались за бутылкой его сакэ о том, кто красивее. Девы его предела или моего. И даже с удовольствием набили друг другу физиономии, если бы никто не уступил.
И после этого снова бы выпили еще одну тыкву. И не одну. А потом, распевая песни, каждый на своем языке признались друг другу в том, что девы – это девы, их разум нашему недоступен, и что их красота в наших глазах, а не в том у кого длиннее волосы или больше грудь.
Мы бы нашли правду. Одну на двоих. Но как ее найти для всех?
Это был еще тот вопрос, и, наверное, я все-таки сварю свои мозги, в отчаянных попытках решить эту проблему.
Вы бессмертны?
(Реприза из повести «Следы на песке»)
Стило привычно заскользило по шершавой бараньей коже, выстраивая ряды латников с каплевидными щитами. Плотно сбитые лавы тяжелых всадников в остроконечных шлемах. Широкое поле и шеренги тех, кто снова пришел на земли Хартленда.
Правда Хартленда родилась на этом поле. Здесь были сказаны самые важные слова и сделано самое важное. Здесь с груди великого воина мне нужно было взять с собой лик учителя в терновом венце и золотым сиянием вокруг головы вместо боевого шлема.
Снега вокруг меня, высокие безмолвные мертвенно прекрасные скалы разлились желтым бесконечным ковыльным полем. Подул прохладный осенний ветер. Я услышал храп коней и тонкий звон стали в кольчугах и мечах.
Получилось. Мне оставалось добавить в углу пару языков пламени для, того, чтобы я смог вернуться обратно, и как только я дорисовал последнюю искру – серое тяжкое небо накрыло меня с головой. Я встал на пошатывающихся ногах за крупами лошадей первой лавы тяжелых всадников, и глубоко вдохнул влажную изморозь поздней осени.
Ни мои доспехи, ни мое оружие не годились для ратного боя. Не смотря на то, что я был мечником, мой клинок был слишком короток для того, чтобы биться пешим или конным. Тем более, мне не нужно было побеждать в этой битве. Это была битва Хартланда. У меня была своя.
Я встряхнул плечами, проверяя – хорошо ли лежит на плечах панцирь. Расслоил свой клинок на два сияющих жадных лезвия и сделал несколько взмахов. Я давно не бился двумя мечами, очень давно. Нужно было дать телу вспомнить – как это делается.
В расчетах мечников я был не строевым воином. Я был «лыкарем». Я не носил щита, потому, что бился в толпе в одиночку, и он больше мешал, чем помогал. Я бился, как правило, сразу с двумя или тремя противниками, хотя, если научился биться с тремя – дальше количество уже не имело значения.
Нужно было просто не упасть, поэтому самой страшной раной, которую мне могли нанести – это были раны в ноги.
Если я бился в сече, то в мои задачи входило уничтожение «оральщиков». Мои навыки были слишком ценными для того чтобы тратить их на пехоту или всадников.
Для этого были «копейщики» и «рубщики».
Оральщики поднимали в атаку тех, кто струсил, побежал, или потерялся в горячке сечи. Оральщики не шли в первых шеренгах, поэтому, мне всегда приходилось пробиваться через щиты мечи и копья для того, чтобы добраться до того, кто поднимал их в бой снова.
Тяжело ранив оральщика или убив его, я выводил из строя сразу трех – пятерых воинов противника.
Не понимая своих целей и задач, они теряли свою боевую значимость. Останавливались и почти всегда бежали к бунчукам – конским хвостам, поднятым на высокие пики для того, чтобы их было видно издалека.
Потерявшие оральщика, ломали строй, рассеивали шеренги, создавали хаос и неразбериху. Теряя боевой дух, они часто тащили за собой к бунчукам еще нескольких, а то и десятки тех, кто считал, что битва уже проиграна.
Самое мощное оружие в сече – это страх и паника. Я и был тем, кого учили создавать эту панику и страх.
Но, для лыкаря самым важным качеством и навыком была не сила натиск или воля. Лыкарей учили «спать» в сече. Ни думать, ни анализировать, ни строить тактику боя мозг в таком режиме был не в состоянии. Он просто не успевал этого делать. Нужно было уснуть, рассеять взгляд для того, чтобы видеть не того кто перед тобой, а сразу всех. Каждую искру клинка, каждый наконечник копья, каждый взгляд, каждую каплю страха или ярости. Тело нужно было «отпустить», и сделать бой иллюзорным. Ненастоящим. Для того, чтобы оно отрабатывало приемы атаки и защиты само. Мгновенно. Без колебаний и размышлений. На звук. На крик. На шум или шелест травы. Нужно было уметь скользить сквозь клинки, и наконечники, пробираясь как змея все ближе и ближе к оральщику, и заставить его замолчать. Для мечника с его моралью воина это часто было невозможным.
Нужно было уходить в ментальность зверя и для того, чтобы «взять» все поле боя целиком и сохранять дыхание в рубке двумя мечами, мы опускали взгляд и дышали горлом, издавая негромкий звероподобный рык.
О нас знали и нас боялись. О нас ходили легенды, и это помогало выполнять свою задачу.
Увидев лыкаря, с замутненным взглядом, с двумя мечами, сверкающими как молнии, рычащего, на выдохе и шипящего при вдохе, многие бежали.
Просить лыкаря о пощаде, пытаться сдаться ему в плен, было бессмысленно. Становясь лыкарем, мечник не воспринимал противника как воина. Он преодолевал препятствие, внезапно возникшее на его пути и только. Реагировал мгновенно, и не оставлял за своей спиной тех, кто был способен нанести ему какой бы то ни было урон. Он не понимал слов, выделяя из них лишь интонации, определяя по тембру возгласа угрозу для своей жизни. Лыкарь не чувствовал боли и даже не понимал, кто и что ему говорит. Он сам становился оружием. Камнем, выпущенным из катапульты, оставлявшим за собой изрубленные тела, и останавливался для принятия нового решения только тогда, когда оральщик переставал существовать как боевая единица.
Мне еще рано было уходить в зверя. Я разогрел тело нескольким взмахами и поворотами. Сеча начнется позже. Тогда и наступи мое время. Я смотрел на тяжкое серое небо и ждал.
– Сенезен арада ким лексе чем?! – Прокричал громкий голос издалека. Я знал язык степняков и понял, что сейчас выйдут поединщики. Редко, но бывало так, что на этом сечи заканчивались. Но не в этот раз. Я знал, что нарисовал на своем пергаменте.
– Алле куркудан аллеме Пересвет?! – Они смеялись над воинами Хартленда. Числом они превосходили войско князя Дмитрия втрое, но это не особо им поможет.
– Неужели Пересвет умер от страха?! – Потешался кто-то из них громогласно.
– Челубей привезет на копье его голову хану!!! – Я присел несколько раз, разогревая ноги. Скоро солнце закроет стрелами, и для меня, не имеющего щита – это было более чем опасно.
Степняки имели преимущество в скорости перемещения, в перестроении лав. В дальнем бою, потому, что знали о луках и стрелах все, что только можно было о них знать. Их луки били сильно и очень далеко. Наконечники стрел, каждый из которых был снабжен закаленной острой иглой, легко пробивали и кольчуги латы. Но именно по той – же причине туго вязли в древесине щитов, обтянутых воловьей кожей. Их всадники были быстрыми, но доспехи очень легкими. Чаще всего – лишь одна латная круглая пластина прикрывала грудь. Из доспехов был только шлем. Вооружение состояло из широкого кривого легкого меча и небольшого круглого щита. В конной сече лавы начинали биться мечами только тогда, когда лошади вязли в противнике и теряли скорость.
Всадники Хартленда были гораздо тяжелее степных и пробивали их строй, словно тараном, уходили вглубь войска. Сбивали степняков с ног настолько легко, словно они были вырезаны из дерева. Тяжелые широкие булатные мечи, острые как бритва, разрубали всадника иногда до седла. Правда степняки легким оружием успевали наносить больше ран, хотя и менее смертельных. За лавами шла пехота с копьями и мечами. Вначале шли копейщики, сбивая оставшихся всадников с седел. Потом рубщики вступали в бой с пехотой степняков.
Рубщики бились, молча, с натягом, сильно и мощно вырубая степняков, словно молотили зерно. Степняки кричали, визжали. Подбадривая друг друга криками и взмахами. Степняки были очень сильны в первом ударе конной лавой, но в длительном тактическом противостоянии у них не было, ни единого шанса. Если только они не имели кратного численного преимущества в пехоте. Преимущества дисциплинированного и строевого, слаженного и послушного. Вот для того, чтобы свести это преимущество на нет и нужны были мы – лыкари.
– Эй! Пересвет, выходит на бой! – С хохотом закричали со стороны воска Дмитрия.
– Челубей кача алмады? – Челубей не сбежал?!!
А я думал – Только не в ноги. Ад начнется совсем скоро. Лавы двинутся сразу за Пересветом. Это позволит всадникам выйти из-под удара стрел. Все достанется пехоте. Но у них есть щиты.
