Игорь Малышев
Театральная сказка
За сценой. Роща Диониса
Дети шли, и лес неуловимо менялся. Широколапую сумеречную русскую лиственность сменила прозрачность южных рощ. Это уже никак нельзя было назвать лесом, такой простор и открытость были вокруг. Редко стоящие оливы с мощными дуплистыми стволами оставляли открытым достаточно неба, но вместе с тем и давали густую, приятную коже тень.
Вдали послышался неясный гомон.
– Тс-с-с! – приложил к губам палец Мыш и замер.
Из-за деревьев доносились хохот, женские взвизги, мощный и не всегда стройный хор. Земля под ногами еле заметно вздрагивала, и казалось, что эти еле уловимые сейсмические волны идут с той стороны, куда направляются дети.
– А Дионис-то, похоже, не скучает, – заметила Ветка.
– Бог вина как-никак. Зачем ему скучать?
Бог раскинул свой лагерь посреди оливковой рощи. В центре бивуака[3] на ступенчатом постаменте, укрытом коврами, стоял его трон. Или, правильнее будет сказать, нечто, похожее разом на трон и диван.
Бог лежал, опершись локтем о поручень, и гладил за ухом устроившегося рядом с ним леопарда. Ещё один хищник покоился у бога в ногах, третий расположился у подножия постамента.
На высокой спинке трона сидел огромный, как кондор, белый ворон. Временами он распахивал широкие крылья, открывал розоватый клюв и издавал хриплое «кру!».
Дионис удивительно походил на стоявшую в часовой статую, и даже перевитые виноградными лозами волосы спадали на лоб так же, как изобразил неизвестный скульптор. В правой руке бог держал огромную, по людским меркам, чашу, которая, впрочем, учитывая его трёхметровый рост, совсем не казалась чрезмерной. Он жестикулировал, вздымая чашу, бордовые брызги веером разлетались вокруг, падали на шкуры леопардов, и те с ленивым изяществом слизывали их длинными языками.
Вокруг трона стояла толпа, состоящая из совершенно невероятных существ.
Прежде всего обращали на себя внимание козлоногие, мощные, как атлеты, создания. У каждого в руке было по чаше, к которым они то и дело прикладывались, временами разражаясь низким, грохочущим хохотом. Мускулы сновали под их тёмной кожей, словно удавы. Удары копыт о землю – хохоча, сатиры то и дело топали ногами – сотрясали деревья. Казалось, если дать им волю, они за день разнесут на осколки гору размером с Олимп, такими устрашающе мощными выглядели их тела и движения.
На их фоне белизной кожи и мелодичными голосами выделялись девушки, легконогие, золотоволосые, красивые какой-то особенной неуловимой красотой.
– Это менады и сатиры – спутники Диониса, – шепнул Мыш.
– Я в курсе. Не ты один книги читаешь.
Над свитой бога, словно бабочки над сахарной россыпью, порхали крылатые младенцы-купидоны. Это были довольно вздорные ребята – они без устали дразнили и щипали козлоногих, девушек, а то и друг друга. Хохотали громко, взахлёб, зажмуривая глаза и хватаясь за пухлые животы.
Мыш и Ветка приблизились к толпе. Крики, визг свирелей и пение смолкли. Тишина, словно волна, разошлась от детей по скопищу древних созданий. Взгляды менад стали холодными и недоверчивыми. Глаза сатиров недобро сощурились. Купидоны принялись неприязненно гримасничать.
Толпа стояла перед ними плотная, неразъёмная и расступаться не собиралась.
– Мы пришли к Дионису, – сказал Мыш, с трудом заставляя себя поднять голову и взглянуть в лицо ближайшему, возвышающемуся над ним, как сосна над кустом земляники, сатиру.
Тот скрестил на смуглой волосатой груди перевитые мускулами руки и выпятил нижнюю губу.
– Мы пришли к Дионису, – твёрдо, как только мог, повторил Мыш и посмотрел прямо в огромные лошадиные глаза сатира. – Пропусти.
Тот распрямился и медленно сделал шаг в сторону. Толпа расступилась, словно лёд от потока горячей воды. Перед Мышом и Веткой возник живой коридор. Лежащий у подножия трона леопард поднял голову.
Дионис наблюдал за их приближением.
Леопард со стремительностью пробившейся меж электродами искры метнулся к детям, остановился, обошёл, всем видом показывая, что стоит им сделать одно неверное движение, и он разорвёт их в клочья.
– Ближе, – громоподобным, но удивительно мягким голосом приказал Дионис.
Дети приблизились.
– Зачем вы здесь?
– Мы актёры… Мы из театра… – вразнобой ответили дети.
Мыш глубоко вздохнул, чтобы собраться с мыслями, и произнёс:
– Мы впервые в Засценье и просим тебя разрешить нам бывать здесь и дальше.
Бог оторвал ягоду от обвившейся вокруг спинки трона виноградной лозы.
Один из купидонов подлетел к детям и, приблизив лицо вплотную к лицу Мыша, заявил:
– Я бы посоветовал вам скорее убраться отсюда. Засценье опасно.
По лицам детей прошёлся холодок от взмахов его крыльев.
Мыш почувствовал облегчение от того, что ему не приходится больше обращаться к богу, и спросил:
– И в чём опасность? Тут могут убить?
– Нет, дружок, – насмешливо отозвался крылатый младенец. – Бывают вещи похуже смерти. Да и вообще, смерть – не самое большое зло.
– Можно подумать, она добро, глупыш, – нервно улыбнувшись, сказала Ветка.
– Глупыш? Знаешь что, человеческая козявка! – смешно наливаясь красным, разозлился купидон. – Не стоит тебе со мной ссориться. Вражда со мной может стоить тебе очень дорого.
– Ну, конечно, карапуз… Да что ты можешь?
– Что я могу? Могу, например, уронить тебе на голову черепаху…
И он неожиданно сильно стукнул Ветку кулачком по темени.
Сатиры и менады разразились хохотом, напоминавшим камнепад.
Довольный шуткой купидон тут же попытался взлететь, но Мыш подпрыгнул и схватил его за лодыжку. Шлёпнул по пухлой попке и сказал:
– А извиниться ты можешь?
И ещё раз приложил ладонью по покрасневшему заду. Дионис, едва улыбаясь, смотрел на них и не вмешивался.
Купидон задёргался, но Мыш держал его крепко.
– Да, надо мириться, – сказал наконец крылатый младенец. – К чему вражда, к чему война? Извини, девочка.
Мыш разжал пальцы, купидон юркнул в гущу ветвей.
– Погодите, я ещё не закончил с вами! – пообещал он, потрясая оттуда румяным кулачком.
Дионис поднял руку с чашей, шум затих.
– Что ж… В вас есть решимость. Особенно в тебе, – бог посмотрел на Мыша. – Настоящие актёры получаются только из тех, кто обладает решимостью.
Бог поглядел в чашу, где переливалось оттенками пурпура и солнца вино.
– Отныне никто не воспрепятствует вам посещать Засценье, – сказал Дионис. – Я скажу несколько напутственных слов, постарайтесь запомнить. Засценье прекрасно. Здесь с вами может приключиться всё что угодно. Абсолютно всё. Здесь вас ждут приключения, каких вы не узнаете больше нигде. Ничего не бойтесь. Вас будет невозможно убить. Почти невозможно. Если только вы не станете расстраивать их…
Дионис кивнул на хищников.
– То есть нам не угрожает ничто, кроме ваших леопардов? – уточнила Ветка. – Мы не сгорим в огне, не утонем в воде, не разобьёмся, если упадём в пропасть?
– Верно.
– Я чувствую, мы тут на славу повеселимся! – хлопнула она в ладоши. – Бессмертие – это то, чего мне всю жизнь очень не хватало.
Дионис успокаивающе качнул рукой.
– Только помните, – он указал чашей на прячущегося в листве купидона, – маленький негодяй прав. Есть вещи похуже смерти.
– Какие, например? – недоверчиво спросила Ветка.
– Например, бесконечная жизнь и бесконечная боль, – ответил бог.
Дионис протянул руку, ворон прыгнул ему на предплечье, окольцевал узловатыми когтистыми пальцами.
– Он будет вашим проводником в Засценье. Едва вы попадёте сюда, поднимите головы и увидите или услышите его.
Словно в подтверждение его слов ворон раскинул крылья и в очередной раз выдал своё громогласное «кру!».
– Следуйте за ним. Он приведёт вас в такие места, какие вы и не сможете вообразить.
Бог пригубил из чаши.
– Возможно, Засценье – вообще самое интересное место во Вселенной. Добро пожаловать.
– А куда нам идти сейчас?
– Возвращайтесь туда, откуда пришли. Для первого раза вы узнали достаточно.
– Но мы должны что-то принести отсюда, разве нет? – сказала Ветка.
– Бери что хочешь, – радушно предложил Дионис. – Можешь взять пыль от корней деревьев. Или нарви листьев с олив.
– Надёргай перьев из крыльев купидонов, – посоветовал сатир с седой бородой и захохотал.
Купидончики заверещали тонкими голосами, принялись корчить ему рожи и делать неприличные жесты.
– Мы нарвём листьев, – сказал Мыш.
– Первый раз все так поступают, – согласился Дионис.
…
– Я вижу, у вас получилось? Вы были за сценой? – спросил Альберт, когда они выходили на бис кланяться аплодирующей публике.
И пусть зрителей было всего семеро, ничто не может сравниться с первым успехом.
Ветка кидала в зал оливковые листья, и они, невидимые для людей, разлетались по залу.
– Да, мы были там, – шепнул Альберту раскрасневшийся Мыш, чувствуя, как от восторга у него заходится дыхание и шумит в ушах.
…
В часовой тихо. Успокаиваясь, шумит только что выключившийся чайник. Альберт размешивает сахар в фарфоровой чашке. Ветка, встав на цыпочки, поливает фиалку на полке. Мыш, пытаясь унять волнение, всё ещё будоражащее его, прохаживается по комнате.
– Скажи, Альберт, почему ты именно нас выбрал для своего театра? – спросил мальчик.
– Кстати, да. Мне тоже интересно, – повернулась к нему Ветка. – Ты ведь мог взять первого попавшегося ребёнка с улицы. Или не мог?
Всем видом показывая, что не хочет отвечать на вопрос детей, Альберт уткнулся в чашку, но, чувствуя на себе пристальные взгляды, отставил её в сторону, сцепил перед собой руки.
– Я мог бы, конечно, соврать вам. Мол, это потому, что я понял, какие вы уникальные, талантливые и прочее, прочее. Но ведь вам нужна правда? Так вот, правда состоит в том, что внутри у каждого из вас есть рана. Она кровоточит, болит, и это делает вас чуткими, страдающими. Живыми, по большому счёту. Такими, какие только и нужны театру. А кроме того, я видел, что вы… Как бы сказать? Что вы в опасности и не сегодня-завтра с вами может случиться что-то очень плохое.
– В смысле? – переспросила Ветка.
– Ну, например, самоубийство, – поколебавшись, со вздохом пояснил Альберт и вытер проступивший то ли от горячего чая, то ли от волнения пот.
– У меня и в мыслях никогда такого не было! – фыркнула Ветка. – Убить себя! Чушь какая! Я одно сплошное жизнелюбие!
– Я видел… Поверьте, друзья мои, я знаю, чувствую такие вещи, – заверил режиссёр. – И ты, и Мыш, вы были на краю… Ещё чуть-чуть – и пропасть. Вы оказались в театре, когда уже падали.
– Нет, нет и нет, – заявила Ветка. – Я бы никогда не смогла наложить на себя руки.
– А я смог бы, – поколебавшись, сказал Мыш, стоя прямо и напряжённо, как часовой на Красной площади. – Я ведь, когда мы встретились, и вправду был на грани. Может, приди Альберт чуть позже, я действительно бросился бы в реку.
– Я сразу заметил, что жизнь твоя, что называется, висит на волоске и любое движение может его оборвать.
Он обвёл глазами детей.
– Дело в том, что только человек, побывавший на грани жизни и смерти, может уйти за сцену.
– Ах вот в чём дело. Ну, тут да, согласна. Мне случалось попадать в передряги, – согласилась Ветка. – Только, знаешь, это очень жестоко, что для театра подходят только такие, как мы…
– Ничего не поделаешь… – развёл руками Альберт. – «Этот мир придуман не нами…»
Он достал из кармана пиджака фляжечку, но передумал и спрятал обратно.
– Почему ты сразу не сказал, что мы должны отправиться вслед за Гномом, когда он зовёт нас за сцену? – хмурясь, спросил Мыш. – Избавил бы всех нас от тех шести провальных спектаклей.
– Видишь ли, идти или не идти в Засценье – это одно из тех решений, которые человек принимает один раз в жизни, и очень важно, чтобы он принял его самостоятельно и без подсказок.
– Ну, хоть намекнуть-то ты мог!
– Нет, не мог. Нельзя.
– Кстати, а что ты видишь, когда мы уходим в Засценье?
– Да ничего. Вы исчезаете на какое-то мгновение, почти неуловимое для глаз, а потом появляетесь снова.
Ветка подскочила к нему, взяла за руку.
– Пойдём с нами в следующий раз? Ну, пожалуйста.
– Нет.
– Почему? – заканючила она.
Альберт посмотрел на детей с усталой отрешённостью, которой прежде они за ним не замечали, и сухо ответил:
– Во-первых, мне по пьесе не полагается быть с вами в это время. И во-вторых, пусть бы даже я и захотел пойти, у меня всё равно ничего не получится. Я просто уткнусь в стену, и всё. За сцену могут ходить только такие, как вы, – в голосе его слышалось сожаление. – Не зря же я искал вас.
Альберт махнул рукой и приложился-таки к фляжке.
– За вас, друзья мои! Я очень рад, что у вас получилось, – сказал он, однако прозвучали эти слова тускло и не очень-то искренне.
Крыша и мечты о самоваре
Едва ли не с первого дня, как дети начали изучать лабиринты театра, ими владело желание отыскать путь на крышу. Но делом это оказалось отнюдь не лёгким. И даже Альберт ничем не смог им помочь.
– Друзья мои, если бы я хоть что-то понимал в этом сумасшедшем доме! – всплеснул он рукавами тортилловского плаща.
Он опять был изрядно нетрезв. После того как дети побывали за сценой, пить он стал чаще и больше. И к тому же в его отношении к своей маленькой труппе неожиданно появилась некая холодность и отстранённость. Он больше не орал на них во время репетиций, когда они фальшивили, не кричал «браво!» и не обнимал, когда оказывался доволен их игрой или внезапной импровизацией. А вскоре репетиции и совсем прекратились.
– Вы уже сами всё умеете, – объяснил свою позицию Альберт. – Мне больше нечему вас учить.
Отношения установились очень ровные и прохладные, как у посторонних, не зависящих друг от друга людей. Режиссёр закрылся, словно пытаясь что-то утаить от детей, какое-то новое, не очень хорошее, чувство.
– Раньше мне казалось, я наизусть знаю здесь каждый закоулок, – продолжал Альберт. – В детстве я излазал театр вдоль и поперёк, а недавно решил найти комнату со старыми газетами и не смог. Пишу монографию о Чехове, хотел уточнить детали первой постановки «Иванова». И вот, представляете, до сих пор не могу вспомнить, где она, эта комната. Чёрт её маму знает. Иногда мне кажется, что здание за эти годы поменяло архитектуру. А про ход на крышу… Нет, про него и подавно не помню. Извините.
И он, громыхая растоптанными башмаками, отправился домой.
– Как думаешь, это правда? – спросила Ветка у Мыша, когда они остались одни.
– Что правда? Что здание в центре Москвы может поменять свою архитектуру? – Мыш скривил губы. – Ну, учитывая, как Альберт пьёт…
– Да брось ты! Недавно на наших глазах исчезла целая кирпичная стена. Заметь, крепкая и основательная такая стеночка. Стоит ли после этого вообще чему-то удивляться?
– В любом случае насчёт сумасшедшего дома Альберт хорошо сказал, – примирительно заметил Мыш. – Иногда на меня нападает страх, что всё, происходящее с нами, – просто галлюцинация, которая однажды кончится.
Дети перепробовали сотни ключей и открыли с десяток дверей, прежде чем нашли ход на крышу. Последняя дверь, сквозь замочную скважину которой тянуло свежим воздухом, перемешанным с шумом ночной Москвы, выпустила их на покатую гулкую жесть, по которой мелкой дробью стучал дождь.
Дети вдохнули запах осени: засыпающих деревьев, умирающих листьев и реки, готовой принять лёд.
Где-то рядом маячила тень зимы…
Надстройка, образующая выход на крышу, имела довольно длинный козырёк, защищавший порог от дождя и снега.
– Здесь можно пить чай, – сказала Ветка. – И мы будем пить здесь чай.
Она ушла, вернулась с горячим чайником, закутанным для тепла в свитер, и они долго сидели, глядя на город, который никогда не спит.
По набережной с визгом циркулярной пилы проносились мотоциклы, тяжело и уверенно, как жуки-носороги, двигались джипы, сновали мелкими насекомыми дамские автомобильчики. Вздрагивая мигалками и сиренами, проезжали автомобили полиции и «Скорой помощи», оставляя после себя тревожное чувство беды.
Плыла бесконечной змеёй Москва-река. Шедший от неё влажный, вёрткий ветерок пробирал до костей. Дети кутались в один на двоих плед, пили чай, и холод отступал.
– Хорошо бы завести самовар, – сказала Ветка. – Жаль, что Альберт не платит нам денег.
– Откуда ему их взять? Он нищ как ворон. К тому же у него ещё и мама болеет.
– Тогда, может быть, однажды нам повезёт и мы найдём на улице кошелёк, в котором хватит денег на самовар?…
По реке, тихо и уверенно, как надвигающаяся зима, шёл тёмный сухогруз.
– Без самовара никак… – сказала Ветка.
Изнуряя себя, проехал велосипедист. Стеная на всю округу музыкой через открытые окна, проехала приземистая бесцветная машина. Тявкнула собачка, донёсся хлопок автомобильной двери, пискнула дважды сигнализация. На реку села пара уток.
– Интересно, в Москве можно найти можжевельник? – спросила девочка.
– Зачем тебе?
– Обязательно нужен. Чтобы дым самовара пах можжевельником. Как в «Ёжике и Медвежонке».
– Да, Москве очень не хватает можжевелового дыма, – подумав, согласился Мыш. – Когда я вырасту, у нас будет столько можжевелового дыма, сколько мы захотим.
– Интровертище, да ты, оказывается, романтик! – толкнула его плечом под пледом Ветка.
– Ещё какой. Но очень глубоко внутри. Очень.
Москва-река и москварики
За окнами рыба Москва-река.
Я – москварик, Ветка – москварика.
Лунные отсветы на чешуйках большой реки.
Москварики рады, смеются москварики.
Падают листья на камни и огоньки.
Засыпает Москва-река, но не москварики.
Лёд стянул гранит рёбер реки.
Спокойной ночи, мама. Москварики играют в снежки.
Завтра будет весна, весёлые настанут деньки.
Место москвариков здесь, у Москвы-реки.
За сценой. Сгоревшее село
Гном уколол им пальцы шипом, произнёс «удачи!», и перед детьми раскинулась степь – разнотравье, жёлто-зелёное море, по которому ветер гнал широкие волны.
Идти было легко, травы стелились под ногами, мягкие, как шерсть огромного зверя. Запахи, сухие и сильные, кружили головы, от треска кузнечиков звенело в ушах.
Большая белая птица пролетела над ними.
Ворон, указывая направление, летел медленно и низко, и дети двинулись за ним.
Они красиво смотрелись с высоты: белая птица и двое детей посреди огромной, как океан, степи.
Гряды травяных волн, поднимаемые ветром, перекатывались через пространство.
Птица привела их к остывающему пожарищу. Под безоблачным, спокойным, как синий плат, небом догорали, исходя едким дымом, избы безвестного сельца. Земля вокруг была избита воронками разорвавшихся снарядов.
Что это было за село? Какого века? Какого народа? Кто сжёг его и зачем?
Дети шли меж обугленных брёвен, покрывшихся глубокой чёрной корой.
Наверное, где-то тут же, в завалах, лежали и останки людей, но огонь вычернил и их, сделав неотличимыми от сгоревшего дерева и так спрятав от глаз детей.
Ворон летел медленно, еле поднимая крылья, поддерживаемый потоками горячего воздуха, поднимающегося от пожарища.
Мыш шёл и каждую секунду боялся, что он, или, хуже того, Ветка, увидит мёртвого человека.
Ветка вскрикнула жалобно и протяжно. Мыш повернулся к ней, уверенный, что его опасения оправдались, но нет, Ветка стояла, подняв ногу, и из подошвы её башмачка торчал гвоздь с куском сгоревшей доски.
Мальчик вытащил гвоздь, снял башмак, кровь со ступни девочки закапала на чёрное дерево и лёгкий прах золы.
Мыш аккуратно очистил ранку, высосал черноту, то и дело сплёвывая красную слюну.
– Больно? Больно? – спрашивал он девочку в перерывах.
– Нет-нет, – морщась, отвечала она, стоя на одной ноге и держась за его плечо. – Даже приятно. Мне ещё никто и никогда не целовал пятки.
Мыш вздохнул, продолжая работать.
– Сплёвывай лучше. Во мне знаешь сколько яда…
– Ничего, в малых дозах даже яд кобры полезен.
Ветка тронула его волосы.
– Мыш, ты святой.
Ворон кружил над ними всё такой же спокойный и медлительный.
Мальчик надел на ступню Ветки башмак, и взгляд его зацепился за обгорелую доску с гвоздём, на которую пролилась кровь девочки. Гарь меняла цвет, светлела и на глазах снова становилась деревом.
Время словно бы повернуло вспять.
Через полчаса, когда дети оставили пожарище далеко позади, они оглянулись и увидели стоящую посреди гари совершенно целую избу и стены других домов, на глазах вырастающие вокруг неё.
…В театре они швыряли в зрительный зал пригоршни пепла, и дующий из-за сцены ветер нёс его в лица зрителям, набивался в карманы, путался в волосах, скапливался в уголках глаз, вызывая внезапные непрошеные слёзы.
«Дети – жертвы пороков взрослых»
Они много гуляли по Москве. Альберт не возражал и даже поддерживал:
– Конечно, не стоит целыми днями сидеть в пыльных стенах. Дети – существа вольные, так наслаждайтесь. Как там было у Хлебникова…
Двинемся, дружные, к песням!
Все за свободой – вперёд!
Станем землёю – воскреснем,
Каждый потом оживёт!
Двинемся в путь очарованный,
Гулким внимая шагам.
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам!
И дети, вволю нагулявшись по коридорам театра, отправились исследовать Москву и её окрестности. Ездили на Воробьёвы горы, в парк Горького, выбирались в Кусково, Царицыно, доехали до Архангельского. Катались в Переделкино на могилу Пастернака, отметились на стене подъезда булгаковской «нехорошей квартиры». Побывали в домах-музеях Брюсова, Пушкина, Цветаевой. Там, впрочем, не особо понравилось – скучно.
Как-то само собой придумалось развлечение – разыгрывать сцены из пьес в самых неподходящих для этого местах: в метро, посреди ГУМа, на Красной площади, в автобусе… Играли «Обыкновенное чудо», «Пигмалиона», «Кошку на раскалённой крыше». Но больше всего, что неудивительно, полюбили «Ромео и Джульетту».
Обычно это бывало так. Повинуясь некоему внезапному импульсу, они останавливались, допустим, посреди станции метро в час пик и в полный голос, не обращая внимания на идущие мимо толпы, принимались декламировать:
…Там брезжит свет. Джульетта, ты, как день!
Стань у окна. Убей луну соседством.
Она и так от зависти больна,
Что ты её затмила белизною… —
взывал Мыш.
…Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!
Отринь отца, да имя измени… —
отвечала Ветка.
Некоторые прохожие шарахались от странных детей, декламирующих Шекспира, кто-то проходил мимо, делая вид, будто ничего не видит. Но чаще встречались такие, кто с одобрением выставлял вверх большой палец, а отдельные даже, не стесняясь, аплодировали и уважительно прикладывали руку к груди.
Гудело перегруженное людьми метро. Шаркали по граниту бесчисленные подошвы, ревели поезда, вырываясь из тоннелей и давя все звуки. Но дети не умолкали, таковы были правила игры – ничто не может остановить спектакль.
…А если нет, меня женою сделай,
Чтоб Капулетти больше мне не быть… —
просила Ветка-Джульетта, силясь прорваться сквозь рёв моторов и стук колёс.
…О, по рукам! Теперь я твой избранник.
Я новое крещение приму,
Чтоб только называться по-другому… —
отвечал Мыш-Ромео в наступившем спокойствии в преддверии прибытия нового состава.
…Десятка слов не сказано у нас,
А как уже знаком мне этот голос!
Ты не Ромео? Не Монтекки ты?… —
голосом, наполненным затаённым счастьем, громко, на весь зал, говорила Ветка.
…Моё лицо спасает темнота,
А то б я, знаешь, со стыда сгорела,
Что ты узнал так много обо мне…
На станцию, заглушая все звуки, снова врывался поезд…
Они часто гуляли в окрестностях Кремля. Ведь всё-таки как ни посмотри, а именно Кремль – сердце Москвы, центр её истории и силы. Вокруг каждой башни, каждого зубца на крепостной стене обвивается целый кокон энергий, оставивших след в истории России и всего мира.
Как-то они блуждали в Репинском сквере рядом с Болотной площадью, и их занесло к памятнику «Дети – жертвы пороков взрослых». Тринадцать демонов-пороков, уродливых чёрно-зелёных фигур, перед которыми замерли с завязанными глазами мальчик и девочка золотистого цвета: «Наркомания» и «Война» с крыльями-косами за плечами, «Нищета» с клюкой и в обносках, «Проституция», растянувшая в улыбке лягушачьи губы, «Невежество» с ослиной головой и погремушкой в руке, «Равнодушие» с закрытыми глазами и четырьмя руками, «Садизм» – вставший на задние лапы носорог…
– Красавцы какие, – заметила Ветка, подбрасывая в руке снежок, слепленный из первого снега, которому, как известно, долго не лежать.
Она приняла позу, в которой стоял Садизм, лёгкая фигурка её налилась тяжестью, девочка склонила голову и, раскинув руки, двинулась на Мыша. Веки девочки набрякли, она глядела исподлобья, с мрачной полуулыбкой, снег скрипел под ногами. Преображение вышло столь полным и неожиданным, что Мыш на секунду оторопел. Ветка подошла вплотную, обхватила его и засмеялась.
– Круто? Умею, а?
– Да вообще, молодец. У меня даже внутри ёкнуло, – признался Мыш, чувствуя облегчение.
Поскольку со стороны Ветки это был своеобразный актёрский вызов, на него пришлось отвечать.
Мальчик изобразил Наркоманию – худощавую мужскую фигуру со шприцом в одной руке и крохотной бутылочкой – в другой. Изогнулся в полупоклоне, подался вперёд, предлагая свои дары. Образ дался неожиданно легко, мальчик словно надел отлично подходящий ему костюм. Ему показалось, что пальцы его удлинились, а кожа на лице натянулась, как у стоящей перед ним фигуры. Даже под лопатками будто бы шевельнулись невидимые острые косы. Он сделал несколько шагов к девочке, остановился.
– Девочка, хочешь попасть в Нарнию? – сказал мягким располагающим голосом.
– Ты что, специально репетировал? – удивилась Ветка. – Такое сходство…
– Случайно вышло, – отшутился Мышь.
Ему и самому было немного не по себе от того, с какой лёгкостью он вжился в эту короткую роль.
Ветка обежала глазами фигуры монстров, выпучила глаза, надула губы и чуть квакающим голосом издала несколько красивых мелодичных звуков.
– «Проституция», – определил Мышь и снова поразился, насколько просто дался Ветке образ.
С остальными фигурами оказалось сложнее. Как ни вглядывались дети в лица и позы «Нищеты», «Пропаганды насилия», «Равнодушия», «Алкоголизма», «Невежества», всё выходило слишком сухо и неестественно.
– А ну пошли отсюда! – прикрикнула на них пожилая тётка в строгом сером платке и старомодной стёганой куртке.
Она, чуть опустив голову, неподвижно стояла здесь с самого прихода детей и что-то шептала себе под нос. В пальцах её катался маленький бумажный шарик.
– Ходят тут, рожи корчат. Людям мешают…
– Да ладно вам гундеть-то, барышня, – отмахнулась Ветка.
– Цыц, сопля!
– Слышите плохо? Здесь не место для игр, – поддержал бабку подошедший господин с седеющей эспаньолкой в строгом дорогом пальто, шляпе с серебряным пояском и коричневых остроносых ботинках.
От человека резко пахло парфюмом.
– Сектанты, что ли? – ядовито спросила Ветка. – Молиться пришли? Окей. Не будем мешать. Кровь младенцев хоть принесли? Без неё, говорят, эта магия не работает…
– Пойдём, – дёрнул её за рукав Мыш, чувствуя, что та «закипает».
– Не, ну что они в самом деле? – негодовала она, следуя за Мышом.
Дети отошли в сторону, но из принципа совсем недалеко, и переключились на «Ромео и Джульетту».
…Сто тысяч раз
Вздохну с тоской вдали от милых глаз…
– Мыш, смотри, – зашептала Ветка, приблизив к нему лицо, – бабка скатала шарик из бумаги, нашептала на него и кинула в сторону Нищеты.
Крошечный комочек проскакал по каменным плитам и остановился возле ног железной старухи с клюкой.
Человек в дорогом пальто тоже катал что-то в пальцах, потом поцеловал и бросил к ногам Воровства.
– Реально сектанты! – прошептала Ветка. – Даже записочки у них, как в церкви. Интересно, что там?
– Да, наверное, желания свои пишут. Просят этих… о чём-то. Бабка, чтобы подавали побольше. А мужик…
– …Чтоб от налогов уйти.
– Точно. Или процент от распила побольше урвать.
– Может, они тут и свечи по ночам зажигают?
– Вряд ли. Здесь ведь охрана есть наверняка. Хотя кто их знает. Может, и зажигают.
– Ой, ладно. Больные люди, – Ветка уже потеряла к ним интерес и снова повернулась к Мышу.
…Ромео, где ты? Дудочку бы мне,
Чтоб эту птичку приманить обратно!..
От классики быстро и незаметно перешли к игре в снежки. Белые комки летали, пугая голубей, с крепким яблочным звуком разбивались о деревья и разлетались белыми брызгами.
Ветка слепила особенно крепкий и аккуратный снежок. Всем своим видом показала Мышу, что хочет он того или нет, но от этого снаряда ему не увернуться. Долго уминала снег, обещая, что вскоре Мыш ощутит на себе всю его сокрушительную твёрдость. Взвесила на руке, посмотрела влево, внезапно вскрикнула, словно бы в испуге, и когда Мыш отвлёкся, со всей силы швырнула в него снежком. Мыш успел присесть, и белый комок пронёсся прямо над ним.
Он хотел закричать «мазила!», но обернулся и проследил полёт снаряда. Тот с громким стуком ударил в висок «носорога» в сутане, с пояса которой свисала петля и мясницкий нож.
За звуком удара наступила тишина. Осколки снежка разлетелись в стороны и вдруг замерли в воздухе, образовав что-то вроде нимба вокруг головы демона.
Мыш с Веткой с ужасом увидели, как внутри этого нимба «носорог» медленно, со всей своей тяжеловесной неуклюжестью, повернулся в их сторону, его маленькие глазки обежали сквер. Голова наклонилась, рог нацелился на детей, петля и нож покачнулись… Мыш сжал снег так, что тот выдавился меж пальцев.
Глаза «носорога» горели тупой яростью и смотрели прямо на Ветку.
– А, так ты всё-таки не умерла, – услышали дети. – Что ж, я очень рад.
Садизм улыбнулся, показывая большие крепкие зубы.
– Получается, ты обманула меня, да? Как нехорошо. Очень нехорошо.
Он качнул рогом.
– До встречи, малышка…
Мыш смотрел на ожившую статую, не в силах пошевелиться, а когда моргнул, снежные осколки продолжили свой полёт, веером разлетаясь от носорожьей головы. Демон, как и раньше, стоял к ним вполоборота, и лишь белая отметина указывала на место, куда только что угодил снежок.
Мыш оглянулся на Ветку. Та была бледна как снег, на котором стояла.
К ним быстрыми шагами приближался господин в дорогом пальто. Лицо его дёргалось от сдерживаемого гнева. Он подошёл к Ветке, схватил её за руку, резко вывернул и, наклонившись к уху, прошипел:
– Ты что себе позволяешь, маленькая гадина?
– Отпустил её! – закричал Мыш и без раздумий ударил его под коленную чашечку.
Господин охнул, нога его подломилась, он опустился на одно колено.
– Бежим! – крикнул Мыш, и дети рванули во все лопатки.
Господин, не в силах встать от боли, с ненавистью смотрел им вслед.
– Охрана! – закричал он, вытаскивая мобильный телефон. – Охрана!
Но детей было уже не догнать.
– Что это за бред? Ты тоже видела? – спросил Мыш, когда они убедились, что их никто не преследует, и перешли на шаг.
– Мужика в шляпе? Видела, не знаю его.
– Да я не про мужика, про «носорога» говорю. Ты видела, как он к нам голову повернул?
Ветка не ответила.
– Пойдём быстрее, – сказала она, тревожно оглянувшись.
– Это что, галлюцинация? Или какие-то новые 3D-технологии? Голограмма?
– Нет… Не знаю, – бросила девочка.
– О каком обмане «носорог» говорил? Кого ты обманула?
