Александра Свидерская
Самосбор
А у меня?..
Я валюсь на спину и, запрокинув бутылку, вливаю в себя еще пару глотков. Голова кружится, отчаянно тошнит. Кое-как переворачиваюсь и блюю под себя, уперевшись лбом в ковер, пытаюсь встать хотя бы на четвереньки.
– …А сирена все орет,
Нам работать не дает,
Мы ее не слышим —
Черной слизью дрищем!
Отплевываюсь едкой кислой слюной, кое-как поднимаюсь и бреду к герме, держась за стену. В глазах плывет, ноги подкашиваются. Поворачиваю вентиль, меня напутствует бессмертное:
– Папа – плесень, мама – слизь!
Ликвидатор – в рот е. сь!
Делаю пару шагов, врезаюсь в герму Лазукиных. Барабаню что есть сил содранными распухшими костяшками. Уже почти не больно. Музыка стихает. Вентиль поворачивается, открывает Толик – старший из братьев. Стриженный наголо детина, с бородкой клинышком, чуть старше меня. Смотрит осоловело, но четче, чем я.
– Чем обязаны?
– Замолкните к жиже-матери, – вваливаюсь в ячейку, где несет махрой, спиртом и чем-то сладким. Кумар стоит – хоть топор вешай. – Я ж-жену п-потерял. А вы тут со своими…
Спотыкаюсь о собственную ногу, падаю на кровать, где сидит Костя и какая-то девица. Костя меня придерживает одной рукой, другой сворачивая папироску. Девица брезгливо отодвигается.
– Кури говняк, дядя! Остынь! – задорно вскрикивает тощий парнишка напротив.
По пояс голый, с рыжим ирокезом, на плече тату – спираль. Под бетоноворотчика косит. На коленях гармошка, на которой он своим мудацким куплетикам аккомпанирует. Младший из Лазутчиков, Рома. Даже учблок не закончил. Я щас твою гармошку, гнида…
– А вы в курсе, – ехидно спрашивает он, – что если поменять местами буквы в слове «Самосбор», то получ…
– Я те щ-щас такой Обосрамс устрою, ч-что говняк из ушей посыпл-тся.
Я не узнаю своего голоса, не осознаю, что пытаюсь залепить шкету по морде. Над этой шуткой еще мой дед смеялся, но никогда она еще не казалась мне настолько несмешной. Разбитые об двери пальцы не желают сжиматься в кулак, координация подводит, и меня на полдороге пинком под ребра сшибает Толик.
Я падаю на пол, как мешок с дерьмом, и пытаюсь вдохнуть. Толик хватает меня за шиворот и дергает. Рубашка с треском рвется. Я вяло взмахиваю руками. Словно сквозь вату слышу хохот и улюлюкание, которые внезапно обрубает другой звук.
Сирена.
– Что за хрень?! – вопит Ромка. – Дважды за цикл? Такого не бывает!
– Бывает и трижды, – сухо бросает Костя, заворачивая вентиль гермодвери. – Мелкий ты, не помнишь, как плющило перед тем, как мамку с батей забрали.
– А этого куда? – бурчит шкет. – Выкинь его нахер в коридор, пускай за женкой чешет. Ай!
Последнее, что я вижу – как Толик закатывает Роме хлесткую оплеуху, от которой тот роняет жалобно пискнувшую гармонь. Последнее, что слышу – голос Светы, зовущий меня из коридора. Пытаюсь ползти, но спустя миг проваливаюсь в беспамятство.
* * *
Потом я узнал, что мою герму заварили – она так и осталась открытой, и Самосбор захлестнул мою жилячейку. Я лишился всех запасов концентрата на черный цикл, сменной одежды и жилья. Но в ту минуту это было неведомо болезненному полуживому телу в соседней ячейке.
Потом мне рассказали, что я несколько раз просыпался и полз к герме, но Костя вовремя перехватывал меня у вентиля.
Проснулся я связанный по рукам и ногам, башка разламывалась, горло сушило как бетон знает что. Парни налили мне чайного гриба и дали пару таблеток анальгина. Так и помирились.
С тех пор я живу у Лазутчиков. Сперва было невыносимо. Светы не было. По вечерам было невозможно засыпать одному на угловатой раскладушке среди вони, гогота и звона кружек. Постоянно накурено, по вечерам пьянки с какими-то чудаками и панками, скабрезные анекдоты, песенки и гогот. Но, оказывается, привыкаешь. Можно заснуть и под смех, и под песни, и под скрип соседней койки, и даже мордой в стол, когда Ромка ставит на тебя рюмки и стряхивает пепел.
К концу третьей декады я сочинил свою первую частушку.
Когда в душе не осталось ничего и надежды нет, выжить можно лишь смеясь. Сперва мне не удалось погрузиться в их мир, но спустя несколько декад боль притупилась, и я обнаружил, что все еще умею улыбаться. Висельный юмор Лазукиных был лучшим средством загасить черное отчаяние в душе. Более эффективным, чем этанол и говняк. Хотя этими способами они тоже не брезговали.
Лазутчики полностью заслужили свое прозвище, и дело не только в созвучной фамилии. Они не работали, но жили – дай бетон каждому. У них была даже возможность прокормить лишний рот в виде убитого горем ученого. И человечности им на это тоже хватило, надо признать.
Больше всего мы подружились с Костей, он был самым миролюбивым из братьев. Не задирал всех подряд, как Ромка, не распускал руки, как Толик. Зато бренчал на старой дребезжащей гитаре и вечерами рассказывал истории о затопленных слизью блоках, поросших борщевиком этажах, тоннелях бетоноедов, заброшенных заводах и кладовых со жратвой. От поисковой братии он узнавал злачные места и новые легенды. Иногда сам сочинял баллады. По его рассказам можно было радиоспектакли записывать: «Поисковик и загадка Изии», «Сказ о мальчике, оседлавшем бетоноеда», «Хозяйка консервной горы».
А вот Толику, конечно, палец в рот не клади. Характер, деловая хватка, изрядная доля хладнокровия. Уж если ему что-то надо, так он этого добьется. Он, не выходя из блока, делает почти столько же добра, сколько и братец-поисковик. Разводит улиток под ванной, выращивает махру, собирает мох, гонит самогон из грибов и сладобрикетов. Да, его капиталистические замашки в народе осуждают, но улиток по праздникам всем хочется кушать.
И Ромка тоже оказался не такой дурак. Ему цены нет – никто не умеет так ловко ловить крыс. И еды приносит немало – не знаю, где он говняк берет, но барыжит им успешно. Ему бы только самому эту дрянь бросить, да еще бетоноворотскую дурь из головы выбить. А то он и братьям, и мне подарил амулетики – скрученная спиралью проволока на шнурке. Чепуха, но если что подумают? Ведь и перемолоть могут к жиже-матери. Я свой амулетик от греха засунул в задний карман брюк. Да так и забыл.
Однажды вечером я спросил Костю за рюмкой:
– У вас же жрачки хватает на десятерых! А вы пьете, проедаете все! И толкаетесь на трех с половиной кроватях, хотя давно можете разъехаться по разным ячейкам и жить каждый своей жизнью!
Костя выпил, закусил вареной улиткой и удивленно спросил:
– А зачем?
Больше я эту тему не поднимал.
Перемены в моей жизни не сказались на часах в НИИ. Во-первых, кому какое дело до личных трагедий, когда превыше всего клятые идеалы Партии; во-вторых, для меня работа стала способом забить голову и приглушить мрачные мысли. Так что и я вносил свою лепту в жизнь «общины» как умел. И зарабатывать пищебрикеты продолжал, и мох собирал, и чинил кое-чего по мелочи. По вечерам рассказывал о проекте НИИГРАВа, над которым работал с профессором. В последнее время я круглыми циклами пропадал на Ускорителе, перебирал все виды слизи, чтобы его запустить. Успех был все ближе, одержимость Вихрова передавалась и мне.
Особенно же я слетел с катушек после одного разговора.
* * *
Мы сидим у него в кабинете, пьем кипяток (чай должны прислать через пару циклов), и разговор заходит об аномальной геометрии Хруща.
– Есть в Гигахруще совершенно удивительное явление. За некоторыми обычными на вид дверями находятся нуль-порталы в другие строения, – рассказывает Петр Аркадьевич. – Ты можешь пройти через дверь, допустим, с лестницы на этаж, а выйти словно из ячейки заброшенного блока. Или можешь выйти в коридор другого блока и, допустим, сразу повернуть за угол, хоть по всем законам там должна быть стена – ты только что видел коридор по другую сторону от нее. Но на самом деле это уже не то… хм, пространство, измерение, зови как хочешь. Геометрия в Гигахруще заставляет самых умных физиков, извини за выражение, курить говняк.
– Хорошо, а гравитация тут причем?
– Ты привык к тому, что гравитация действует на тебя по оси «о – зет». Давит сверху вниз на эту площадку, – профессор рисует в воздухе стрелку, указывающую в стол. – А в других строениях она уже действует по оси «о – икс» – допустим, справа налево. Иначе говоря, шагнув через порог такого входа ты можешь рухнуть с потолка в другом строении.
– Я думал, это все байки.
– О нет, – качает головой Вихров. – Я такое видел. Но эти порталы обычно опечатывают, а то и ликвидируют целый этаж, чтобы никто не шастал. Партия запрещает исследования этих явлений – считает их небезопасными. А как по мне, именно эти порталы могут пролить свет на природу Самосбора и, как следствие, в конечном счете победить его!
Его глаза лихорадочно блестят, он поглядывает на дверцу шкафа рядом и то протягивает к ней руку, то отдергивает. Я понимаю, что ему не терпится поделиться наконец своей теорией, и в шкафу наверняка лежат бумаги с математическими выкладками. Подавляя улыбку, спрашиваю:
– А причем тут, в свою очередь, Самосбор?
– А вот! Есть у меня гипотеза, – Петр Аркадьевич подмигивает и замирает, держа руку на дверце, – что Самосбор – это изменение гравитации вдоль осей скрытых измерений! Допустим, «о – кю», «о – мю», «о – тау» – и так далее. Он словно выдавливает из этих измерений нечто неизвестное нам. Словно сбрасывает с потолка – только не с потолка, а из ниоткуда. И жителей, попавших под него, соответственно, утягивает в те измерения. Там они продолжают жить не хуже нас, но в недосягаемости…
Жуткая и восхитительная догадка мелькает у меня в мозгу. Если это действительно так, то Вихров – гений! Это не просто научный прорыв. Не просто решение фундаментальной загадки. Это путь в лучший мир для потерявшего надежду маленького человека, у которого из радостей жизни остались лишь скабрезные частушки. Спасение для меня.
Вихров подтверждает догадку.
– Скажу честно, Павел. Ускоритель построен не для того, чтобы найти неизвестную силу, изменяющую молекулярное строение слизи. Он нужен, чтобы открыть портал в измерения Самосбора. Безопасный портал. Чтобы вернуть всех, кто исчез в сиреневом тумане.
– Или уйти за ними?
Во рту пересыхает, я смотрю на улыбающегося профессора, не видя ни морщин, ни седины, ни таящейся в уголках глаз печали, ни прилипших к ручке шкафа пальцев. Я вижу сияющую в вышине огромную лампочку и полы из почвы. Измерения за пределами Хруща, куда не попасть, даже умея ходить по потолку.
– Или уйти за ними, – вздыхает Вихров. – Но есть проблема. Может статься так, что ни один из образцов не подойдет для запуска Ускорителя. Тогда придется искать другую субстанцию. С гораздо более сильными гравигенерирующими свойствами.
– Какую?
– Если бы я знал.
Мне отчего-то кажется, что профессор лукавит. Но рано или поздно он все равно расскажет. Теперь другая мысль приходит мне на ум. А если его теория неверна?..
– Петр Аркадич, вы говорите, Самосбор – изменение гравитации в скрытых измерениях? А по какой причине оно происходит? – бормочу я. – Или как объяснить то, что жители иногда возвращаются в виде отродий? Или психическое воздействие Самосбора? Или защитное действие гермодверей?..
– Никак, – грустно разводит руками профессор. – Это всего лишь гипотеза. Одна из сотен. Выпьем?
Он открывает наконец шкаф и достает оттуда бутылку спирта.
* * *
Иногда заходит дядя Витя, угощает грибами, приносит сладобрикетов, опрокидывает рюмку, рассказывает истории. Порой забегают друзья Ромы – покурить говняка, послушать его дурацкие проповеди, что будем мы скоро ходить по потолку аки по полу. Много кто в гости наведывается. Особенно часто – Нина Ефимова, дочка того старого ликвидатора, что меня тогда из коридора вышвырнул. У них, оказывается, с Толиком роман, они съехаться хотят, а отец ее «этих антихрущей» на дух не переносит.
Однажды она внезапно влетает в ячейку и кидается на койку Толика, ревя лицом в подушку. Тот немедля бросает кормить своих улиток, бежит к ней с бутылкой, начинает ее обнимать, гладить по плечам. Я только открываю рот спросить, что случилось, но меня перехватывает Костя и чуть не за ухо тащит к герме.
– Пошли, – говорит, – покурим.
Выходим с ним на лестницу, он осматривает соседние площадки, выглядывает в коридор, а потом вполголоса объясняет:
– Ефимов ее насилует периодически. Десять лет назад он перемолол ее мать, когда та под Самосбор попала. С тех пор головой и двинулся. Потом ему еще и аугментики напихали. И Окуляр, и лапа эта стальная – в ней же бетон знает, что намешано кроме пальцев: штык-нож, ствол, резак плазменный – и вся эта хрень к мозгу подключена. Тут у любого контакты перемкнет. Вот на него иногда и находит помутнение. Он в дочке свою жену видит, вот и кидается на нее.
– Ты его что, оправдываешь?!
– Не-а, – сплевывает Костя. – Я его ненавижу. Хоть и не так, как Толик. Он полгигацикла уже пытается придумать, как его убить. Да только что ты майору ликвидаторов сделаешь? Я своими глазами видел, как в него Леха-алкаш со сто четырнадцатого нож кинул, когда тот самогон конфисковать пришел.
– И что было?
– Нож отскочил. Силовое поле. А у Лехи после этого голова на пол отскочила, когда уважаемый Владимир Ефимов ему по ней своей железкой шарахнул. – Костя судорожно затягивается папиросой. – Мы сидели у Лехи, пили, а этот его прямо у меня на глазах… Я тогда и понял, что ему бояться нечего. Что я, донос на него напишу?
Он нервно смеется, рука с самокруткой дрожит.
– Еще Окуляр этот. Сечет радиацию, химию, слизь… Ни отравы в вентиляцию не подкинуть, ни фонящего какого дерьма. Говорят, даже микроволны видит и рентген… Короче, единственный вариант – гермодверь сломать. После Самосбора ни тела, ни улик. Несчастный случай. Надо только подгадать, чтоб Нинка у нас в это время была. Как сирена завоет – бежать к его герме, там заложить микрозаряд, чтобы петлю сорвало. И обратно…
Он рассуждает будничным тоном, словно об уборке в ячейке. Я молча вырываю у него из пальцев папиросу и затягиваюсь гадким, едким дымом. Глаза щиплет, голова подкруживается, выдыхаю.
– Пойдем со мной. – Костя выхватывает бычок из моей руки и бросает. Тот исчезает во мраке лестницы, выбив искру о ступеньку. – Они там надолго. А мы пока – в Поиск.
Не верю ушам. В Поиск? Костя спускается на полпролета, поднимает взгляд и бросает:
– Ну?
Тороплюсь за ним, пытаюсь запомнить дорогу – череду лифтов, коридоров, этажей. Безуспешно. Помню, что двумя этажами ниже проходим мимо кабины скоростного лифта, а дальше теряюсь в лабиринтах Хруща.
Спустя час Костя выходит на заброшенный этаж, включает фонарь (когда успел захватить?) и идет, ощупывая лучом света залитый водой пол. Указывает пальцем на одну из луж, гляжу – слизь. Синеватая какая-то, я такую только в НИИ встречал.
Идем дальше, подходим к неприметной гермодвери, и Костя кладет руку на вентиль.
– Давно тебе хотел показать, ученый. Смотри не обосрись от восторга.
В тишине мертвого этажа скрип вентиля отдается пронзительным эхом. Волосы встают дыбом. Никакого восторга я не испытываю. За гермодверью открывается заброшенный завод. Стены покрыты фосфоресцирующей слизью, и ее слабого свечения хватает, чтобы разобрать очертания машин. Ряды станков, конвейеры, сборочные цеха, аппараты… И все это почему-то торчит из противоположной стены.
Костя оглядывается, ехидно скалясь. Подбирает с пола кусок штукатурки и говорит:
– Сейчас поймешь.
Он вытягивает руку так, чтобы кисть была по другую сторону от порога, и разжимает кулак. Штукатурка улетает в противоположную стену и врезается в какой-то конвейер. До меня доходит. Мы смотрим на этот завод с потолка.
И вот теперь я действительно готов обосраться от восторга. Это ведь то, о чем рассказывал Вихров!
– Это еще не все, – подмигивает Костя. – Осторожно выгляни и посмотри влево. Вылезай давай, я подержу.
Он хватает меня за руку, я просовываю голову через порог и чувствую, как ее тянет вперед, то есть на самом деле вниз. Борясь с головокружением, гляжу влево и в сотне метров от себя вижу то, о чем говорит Костя. Восторг сменяется ледяным ужасом.
Аккуратно насыпанное кольцо из раскрошенного бетона диаметром в пару метров. Внутри кольца спиралью сложены крупные овальные камни светло-серого цвета. Они, по-видимому, здорово давят на поверхность, на которой лежат, но… «Здесь вообще-то потолок!» – вопит мой вывихнутый мозг. Эту картину невозможно ни с чем спутать, даже если ни разу не видел раньше. Логово бетоноеда.
Только теперь я вижу, что стены завода, теряющиеся по сторонам, усеяны громадными дырками, проеденными в бетоне. И судя по ним, эта тварь размером никак не меньше той, что прогрызла тоннель под НИИГРАВом. Я отшатываюсь и, потеряв равновесие, падаю обратно на пол в коридоре.
– А если бы он там был?! Ты нахера бросал эту дурацкую штукатурку?!
– Да тихо ты, ученый, – смеется Костя. – Это же ноль-переход. Если бы червь на нас кинулся, нужно было бы всего лишь захлопнуть эту герму – портал бы закрылся, и он прохавал бы стену дальше, но только в своем строении.
– Откуда ты это знаешь?!
– Это даже в открытом Бионете найти можно, – пожимает плечами Костя и закуривает. – Не обязательно в Гнилой лезть. Ну, поразвлекались – и хватит. Мне координаты блока слили, где взрывчатку достать. Пойдем заберем, надо же Толяна выручать.
Я молча плетусь за ним, стараясь унять дрожь. Перед глазами стоит утопленная в потолок кладка яиц бетоноеда. В ушах стоит возбужденный голос Вихрова: «…другую субстанцию. С гораздо более сильными гравигенерирующими свойствами».
* * *
Вечером я сижу в раздумьях, не слушая ни озорное пиликанье гармошки, ни крики гостей. Две девушки-врачихи со сто двенадцатого принесли спирт, двое одноклассников Ромки наловили крыс и отдали Толику жарить, Нина Ефимова вынесла с работы несколько брикетов (у них на пищефабрике так заведено), дядя Витя натушил своих коронных подлестничников.
Все как обычно – уютно и весело, снова надрывается гармонь, стелется синеватый дым, и Ромка кричит, надрываясь:
– Ванька с Маньки труселя
Снял – да так и ахнет:
Там три щупальца висят,
Сырым мясом пахнут!
Мне никак не решить – что же делать. Доложить Вихрову о яйцах бетоноеда – значит, сдать Костю ликвидаторам. Даже если профессор прикроет Лазукина, Партия все равно докопается до правды. Нельзя же принести яйцо и сказать – в борщевике нашел!
Порой накатывает мысль: если это поможет вернуть Свету и уйти в ее чудесный мир, то ничья жизнь и рядом не стоит. Я отгоняю ее прочь, вспоминая, что парни спасли мою собственную жизнь.
…Или, попав под Самосбор, я бы все-таки ушел вслед за ней?
…Или же нет никаких скрытых измерений, и теория Вихрова ошибочна?
…Есть только один способ проверить. Если он сработает, то мир перевернется.
…Но стоит ли ради этого жертвовать Костей?
И так по кругу. Я беспрерывно курю и грызу ногти, сидя с ногами на кровати. Периодически меня вырывают из раздумий возбужденные споры школяров:
– …Говорят, что у начальства Партии аугментики больше, чем органики!
– А еще говорят, что они скрестились с отродьями или в слизь окунулись и стали сверхлюдьми!
– А мой дед в шахте лифта видел крысу с титьками!
– Дурак твой дед!
Потом я вижу, как Костя с вещмешком идет на кухню – передавать Толику взрывчатку. Там он должно быть, инструктирует брата. Их голосов не слышно за шипящим и постреливающим маслом – прогорклым и четырежды прожаренным. Даже у Лазутчиков оно в дефиците.
– …И пойдем по потолку, аки по полу!..
А школота тем временем соскребывает с дядьвитиной сковородки последние грибы. Мне так и не досталось. Тут Толик приносит жареных крыс, вываливает в опустевшую сковородку. Я выхватываю одну и начинаю обгладывать. Слышу перебор из угла, поворачиваюсь – это Костя вернулся и теребит струны гитары. Сыграв вступление, он хрипловато затягивает незнакомую песню:
– Он бригадир. И вотчина его – завод.
Он любит петь, плясать, ругаться матом.
Махру он курит, чистый спирт он пьет
И любит девушку из ГБ-пятой.
У ней следы от слизи на руках,
Тату спиралевидное под платьем,
И вечерами брагой на грибках
Торгует девушка из ГБ-пятой.
У ней с рожденья лишь один сосок,
И губы слаще красных концентратов
Уходит бригадир в рабочий блок
И любит девушку из ГБ-пятой.
Брикеты алые, как кровь.
И плесени кисетик синеватой,
И пылкую и страстную любовь
Несет он девушке из ГБ-пятой.
Вернулся бригадир из-за станка,
И он узнал, что старый ликвидатор,
По пьяни накурившись говняка,
Зарезал девушку из ГБ-пятой.
У ней с рожденья лишь один сосок,
И губы слаще красных концентратов.
Уходит бригадир в рабочий блок
И грезит девушкой из ГБ-пятой.
Опять за гермодверью шум и гам.
Пленен сырого мяса ароматом,
В лиловый бригадир идет туман
И видит девушку из ГБ-пятой.
Школота пялится в отсыревший потолок, проникновенно вздыхая. Ромка раскуривает говняк. Дядя Витя заскорузлым пальцем втихаря зачерпывает со сковороды масло и смазывает им особенно скрипучий шарнир под коленкой. Толян молча прихлебывает самогон.
С минуту мы сидим в тишине, и вдруг дядя Витя, задумчиво глядя куда-то в стену и продолжая ковырять протез, начинает рассказывать:
– Эт молодежи невдомек, небось, почему этажником почетно быть. Ты ж не токо лестницы метешь и лампочки меняешь. От тя зависит, переживет ли твой этаж следующий Самосбор! Проверяешь датчики, сирены, герму на этаже! А то ведь, слышь, иной раз забарахлит не вовремя, и пол-этажа – фьють! Вот как-то, помню, лезу я проверять, а там на датчике красный диод мигает. А сирена молчит! Блок питания сдох, новый надо ставить. Всем и невдомек, шо Самосбор щас будет – в гости ходют, детишки в коридоре играют! Я им орать, шоб прятались. Пара человек побежали, остальные думают – дядя Витя их разыгрывает!
Дядя Витя качает головой, вздыхает и хлопает рюмочку.
– Нельзя, ребятки, етими вещами шутить! А мне ж по инструкции в таких случаях надо в ячейку сразу прятаться – дескать, пусть лучше токо я Самосбор переживу, чем совсем никто. Да-а… Ну дык я к себе бегу, а там блок питания схватил – и обратно на стремянку. Во как. Руки дрожали, уж не знаю как, но заменил его – и сирена ка-ак заорет! Все мигом попрятались! Ну и я к себе.
– Успели? – завороженно шепчет Ромка.
– А то! Хотя на волосочке был! Уже и туман видел этот сиреневый. Даже сырым мясом тянуло – ну вот кабуто крыску потрошишь, сами знаете. И ничего, спасся. И шо инструкцию нарушил – тоже ничего не было! Премиальный паек даже дали!
– Так вы, наверное, заразиться успели, дядь Вить!
– Та не, малой, это ж было семь гигациклов назад! Меня и в карантинах держали, и анализы делали, и уж невесть как мурыжили – все чисто! Ни тебе черной слизью высморкаться, ни туманом сиреневым пукнуть. Пронесло!
Я ерзаю на койке, скрипя пружинами, и в голове несутся сумбурные обрывки мыслей: «Пронесло!.. Премиальный паек!.. Если получится – все путем, а если нет – это будет неважно…». Бросаю взгляд на Костю – он трогает струны, вспоминая очередную балладу. Я подрываюсь и, подскочив к нему, склоняюсь над ухом.
– Пошли, – говорю, – покурим.
Он откладывает гитару и выходит за мной из ячейки. Я веду его на лестничную клетку, предварительно оглядевшись на предмет лишних ушей, и негромко спрашиваю:
– Какой у тебя размер ноги?
* * *
На следующий цикл мы встречаемся в условленное время у скоростного лифта, что по дороге к логову. Костя ждет на этаже, а я прилетаю в кабине после смены. Мой вещмешок потяжелел – даже и не думал, что это окажется так просто.
Костя на мое приветствие угрюмо кивает. Шагает молча, курит одну за другой. Осторожно интересуюсь:
– Что-нибудь произошло?
– Ромку забрали, – глухо бросает он.
Непроизвольно отшатываюсь, словно он залепил мне по уху. Ромку-шкета? Забрали?!
– За говняк, что ли?..
– Если бы, – цедит Костя сквозь зубы. – Говняк он половине учблока толкал, даже преподам. А вот когда он фокусы свои дурацкие стал показывать, так на него и настучали. Бетоноворот!.. Кто бы мог подумать!
– Фокусы? Чего?.. При чем тут…
– Пашок, мы тоже все время думали, что это цирк! – Костян останавливается и с яростью шипит мне в лицо. – Что татуха у него – просто понты! И что эти религиозные заморочки – туфта и бунт против Партии. Пацан жил со мной и Толяном с детства, родителей не помнит вообще. Начнешь тут выкобениваться…
Он сплевывает под ноги, вновь прикусывает папиросу. Выдыхает.
– А он, значит, как я, в Поиск ходил. С малолетства. Бродил себе по этажам, вот и нашел где-то секту. Они-то ему говняк и выдавали, чтоб он вкушал дары Хруща, или как их там… Ромка большую часть толкал, а сам «вкушал» совсем мало. Но этого хватило.
– Ничего не понимаю.
– Пашок, в общем… Способности у него появились. Не знаю, Самосбор их побери, как так, но он начал бетоном управлять. Совсем немного, но заметно. Бетон вспучивался пузырем, и Ромка этот пузырь гонял по стенке – как будто крыса под одеялом бегает, только, жижа-мать-ее, под бетоном.
– Но это же невоз… – До меня доходит, что когда-то давно я считал легендами и бетоноедов, и порталы, и даже НИИГРАВ. Что ж, есть в Хруще такое, что и не снилось нашим мудрецам.
– Я тоже так думал. Пока он сам не показал. За ним уже по коридору шли. Только слишком немногому он научился. Защититься не смог. Забрали его, и все. А нас с Толяном отмудохали, всех улиток у него конфисковали и махру. Хорошо, в кладовку не стали заглядывать – там мое барахло лежало…
– Соболезную. – Ком встает в горле, а подобрать слов толком не получается.
– Да брось. С каждым может случиться. Мы за твою жену не особо переживали.
Но мне все равно жутко и жалко Ромку. Остаток пути до портала мы проходим в тишине. У заветной гермы скидываю вещмешок и достаю оттуда украденные гравиботинки. Отдаю пару Косте, обуваюсь сам. Набираю воздуха в грудь. Поворачиваю вентиль.
Бетоноедова кладка все так же вдавливает потолок. На вид яйца кажутся тяжеленными, но я вспоминаю, что говорил мне Вихров о бетоноедах: яйца ничего не весят, они лишь генерируют гравитацию, вдавливаясь в ближайшую поверхность. Пол, потолок, стены, руки – яйцам без разницы. Их можно прислонить к спине и идти – они будут слегка давить сзади.
Делаю неуверенный шаг за порог, нашариваю пяткой потолок завода. Чувствую, что опираюсь на него. Легкое головокружение и дезориентация останавливают меня. Вторую ногу ставить все еще страшно. Я трясусь, замерев в позе контуженного паука, пока Костя не выписывает мне смачного пенделя.
С диким воплем я перелетаю через порог гермы и приземляюсь… на потолок. Кладка лежит впереди, машины и конвейеры нависают над головой. Страшно, что они вот-вот могут вырваться из опор и приземлиться на меня. Про себя тихонько бормочу, что этого не будет, пол – вверху, а я – на потолке, завод не может упасть вверх. Под это бормотание преодолеваю бесконечную сотню метров, прерывисто дыша. У самого гнезда замечаю позади Костю. Судя по его ошалелой роже, он чувствует себя не лучше.
В заводе по-прежнему спокойно. Светятся узоры слизи на стенах, зияют пустые провалы бетоноедских ходов. В тишине слышно наше с Костей напряженное дыхание.
Я касаюсь ладонью одного из яиц. Ничего не происходит. На ощупь оно немного шершавое и прохладное – точно бетон. Костя хватает другое и, повторяя за мной, прислоняет его к спине. Вихров не соврал – яйцо слегка давит, наклоняя вперед. Стоять можно, только слегка нагнувшись.
Мы поворачиваем обратно, переводя дух, торопливо шагаем к открытой в потолке герме-люку. Обходим и перешагиваем островочки слизи, нервно посмеиваемся и почти расслабляемся, как вдруг потолок позади гермодвери взрывается.
Крошки бетона летят вверх, осыпают конвейеры и аппараты, а из дыры перед нами стремительно вылетает огромное тело червя. Его слепая голова, похожая на внебрачное дитя шахтерского бура и мясорубки, колотит по потолку. Завод трясется, от потолка отваливаются целые куски, мы с Костей хватаемся друг за друга, пытаясь удержаться.
– Ни в коем случае не прыгай! – ору я.
Если обе подошвы гравиботинок будут направлены не на потолок, можно улететь вверх, то есть вниз. Мы мчимся к двери, до которой остаются считаные метры, прямо навстречу чудовищу Хруща. Нам нужно лишь успеть.
Но дверь захлопывается под натиском червя, и его двухэтажная пасть оказывается прямо перед нами. Единственный выход придавлен его брюхом. Мои нервы начинают сдавать, и я не знаю, что нам делать, равно как и не знаю, почему червь… до сих пор не перемолол нас своими кремниевыми зубищами.
Он замер.
Мы с Костей, стуча зубами, переглядываемся, ничего не понимая. Я чувствую, как что-то обжигает мою задницу с левой стороны. Хватаюсь за нее – нащупываю что-то горячее в заднем кармане. Вытаскиваю амулет, давным-давно подаренный Ромкой.
Костя тем временем хватается за грудь и вынимает свой – раскаленная проволока светится в темноте красноватым сиянием. Червь рычит, ерзая и отползая назад. Я перевожу взгляд со своего амулета на Костин. Тот перехватывает мой взгляд.
– Только что надел! – орет он, оскалившись. – В память о братце!
Я вытягиваю руку с проволочной спиралью на цепочке – червь урчит громче и отодвигается еще на метр. Вижу край гермодвери. Опьяненный успехом, перехватываю амулет за проволоку, обжигая ладонь до мяса, и тычу прямо в зуб бетоноеда. Тот верещит и отползает назад. Герма свободна, мы с Костей тянем за вентиль и открываем ее.
– А вот тебе, дрянь, во славу Вечного Бетоноворота! – зловеще хохоча, орет Костя. – Вкуси, падла, плоть Хрущову!
Он раскручивает за цепочку свою спираль и швыряет прямо в глотку твари. Червь страшно визжит, извивается в конвульсиях и бьется об потолок. Кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Я придерживаю герму и тяну за руку хохочущего Костю.
– Пойдем! Пойдем, хватит!
Костя замирает, упоенный величественным зрелищем агонии бетоноеда. Червь стрекочет, верещит и свивается кольцами, по потолку идут трещины, заброшенный завод рушится, слетают яйца с кладки… И вдруг я цепенею от ужаса.
Из многочисленных дыр вылезают новые черви. Они выползают из прогрызенных в стенах тоннелей и ползут к нам по потолку. Костя орет, я грязно ругаюсь, и мы прыгаем вниз, приземляемся на бок, после чего вдвоем закрываем герму и заворачиваем вентиль, параллельно пытаясь вдохнуть.
А потом лежим и дышим, глядя в потолок. Нормальный потолок, вверху. Надо же… В этот цикл Гигахрущ открыл нам много своих тайн. Трогаю лежащее на полу яйцо. Скоро он откроет их еще больше. Но придется подождать до завтра. Сейчас в НИИ уже никого нет.
Мы заворачиваем трофеи в вещмешки. Бросив на Костю короткий взгляд, замечаю в его длинных волосах седую прядь. Наверное, сам выгляжу не лучше. Молча выкуриваем пару папирос и поднимаемся с пола. Пора домой.
– Выходит, культисты Ромкины какую-то власть над бетоноедами имеют? – думаю я вслух.
– Выходит, так, – соглашается Костя. – Если один Ромка нам умудрился такие амулеты смастерить, то представь, что их жрецы умеют… Пожалуй, выйду на них через ГнилоНет, скину координаты этой берложки… Пускай седлают тех червей и мстят за брата.
